Чтобы в юрте горел огонь [1981, худ. Г. Алимов]

* * *

Девочка просыпается от того, что кто-то трогает её лоб, проверяя температуру. Она открывает глаза, на краешке кровати сидит Антонина и внимательно разглядывает дочь, как будто раньше ей всё не хватало времени хорошенько рассмотреть её.

— Ну, как ты себя чувствуешь, дочка? — спрашивает мать.

Нилка молчит, ей трудно сразу собраться с мыслями и ответить. Привыкнув к переменчивому характеру матери, к необходимости скрывать свои настоящие чувства, девочка ничего не говорит. Боится и сейчас показать, как обрадовало её слово «дочка». Ей чудится, что она ослышалась, что это мать позвала Дариму и вот-вот раздастся привычное: «Вставай, соня, надоело будить. Ох и соня, таких нет в нашей родове!»

Но Антонина снова повторяет:

— Пора вставать, дочка, надо собираться в дорогу.

Она хочет погладить Нилку по голове, но протянутая рука застывает на полпути, встретившись с твёрдым, не принимающим материнскую ласку взглядом дочери.

Нилкино сердце уже было откликнулось на первые добрые слова, начало оттаивать, но слишком мало ещё тепла после злых, вымораживающих душу холодов.

В доме стоит кутерьма и неразбериха. Во дворе заканчивают разделывать их единственную овцу. Её вывернутая сизо-белая с изнанки шкура сушится на гвоздях под навесом. Тётка Дулма и Анна готовят домашнюю колбасу.

Олхон испекла хлеб в русской печи. Разомлевшая от жары, она сидит на кухне, отгоняя надоевших мух старой выцветшей газетой.

— Бабушка, кто теперь принесёт нам ягнят? — спрашивает внучка.

— Не беспокойся, живая буду, другую овцу заведём. У вас далёкий путь, а в дороге хорошо иметь сытную еду, — говорит Олхон и подаёт девочке мягкий, ещё не остывший горячий хлеб и блюдце разогретого топлёного масла.

Но Нилка не хочет есть, она прямо, не мигая, смотрит в глаза бабушке и просит, вкладывая в слова всю силу своих чувств:

— Оставь меня у себя, не отдавай в город.

Олхон сразу перестаёт есть, лицо её становится виноватым и печальным.

— Нельзя, внучка, нельзя. У тебя есть отец и мать, тебе надо жить с ними и учиться в городе. Сейчас ты, мать, отец, сестра — одна семья, все вместе, как этот хлеб, — говорит бабушка и берёт в руки поджаристую круглую булку. — Пройдёт время, ты вырастешь и уйдёшь от своих, — она отрезает от булки ломоть хлеба. — Вот видишь, сколько ни приставляй, хлеб не будет целым. Но никогда не забывай, что бы с тобой ни случилось: ты и твоя родня — все сделаны из одного теста, замешаны на одной воде, на одной муке, только кому досталось поменьше дрожжей, кому побольше. Как говорят буряты: «Куда бы ни ускакал твой конь, нет ничего дороже родной земли, какие бы крылья ни дал тебе бог, нет никого ближе отца и матери». Знаю я характер моей старшей дочери, хотела поговорить с ней, да она сама не своя от горя. Ты пожалей её, потерпи, будь уступчивой, помоги ей справиться с бедой. Сейчас у неё вся жизнь в вас, дочерях. Главное, учись хорошо. Станешь учительницей и заберёшь меня к себе.

Девочка по серьёзному, доверительному тону бабушки не может понять, на самом ли деле она верит, что сумеет дождаться, когда внучка вырастет и станет учительницей, или просто ободряет её, высказывая своё заветное желание, похороненное вместе с Борисом в могиле под Сталинградом.

— Хорошо, бабушка, я постараюсь, — тихо соглашается Нилка.

Больше они так и не смогли побыть наедине. Дверь не закрывалась. Шли соседи, знакомые — кажется, в этот день весь улус побывал в их доме, каждый пришёл выразить сочувствие Антонине, старшей дочери Олхон. Люди неторопливо рассаживались за столом, пробовали свеженину и кровяную колбасу, пили наваристый жирный бульон, но не было оживлённых разговоров, не было радости за столом.

Бабушка ходила из комнаты в кухню, мыла грязную посуду, подавала чистые ложки, тарелки, стаканы. Антонина не ела, не пила. Она крепилась как могла, и всё-таки искреннее сочувствие земляков тронуло, размягчило её. Внезапно, уронив голову на стол, мать горько, отчаянно зарыдала: «Баирка, сыночек, радость моя!..»

Нилке хотелось помочь ей, но она не знала, как это сделать. Подошла близко к матери, та обняла её. Нилка почувствовала нервную дрожь её тела, ощутила её тепло. Недолго продолжалось это, вот уже Антонина отодвинула дочь от себя, встала из-за стола и послышался её голос: «Нам пора!»

К дому уже подъехал Кузьма на бричке, запряжённой тем же нетерпеливым рысаком, что привёз Нилку в Алгу. Бабушка и Анна грузят пожитки, их набралось немало. Здесь и мешочки с сушёной клубникой и тминным сыром, банки с вареньем, пакеты с мясом и пирогами, шанежками и печенюшками, сетки с морковью и подсолнухом.

— Ну что вы, мама, зачем так много, на станциях всё можно купить, — протестует Антонина.

— В дороге всё пригодится, ведь не одна едешь, — не сдаётся бабушка. — Ну, кажется, всё положили, ничего не забыли.

Нилка и Антонина прощаются со всеми, садятся в бричку. Смазанные колёса легко катят по мягкой, заглушающей звуки земле. Не успевают они проехать несколько метров, как слышится требовательный окрик:

— Стой! Подождите!

Олхон догоняет бричку и суёт в карман внучкиного пальто мятую синюю пятирублёвку.

— Это тебе на сахар, дочка, на сахар… — плохо справляясь с одышкой, шепчет она побледневшими, синеватыми губами.

Кузьма ослабляет вожжи, конь припускает хорошей рысью.

Антонина сидит ссутулившись, спрятав руки в широкие рукава лёгкого, уже не по сезону пальто и смотрит вперёд, а Нилка не может оторвать глаз от понурой фигуры бабушки, уменьшающейся и уменьшающейся с невероятной быстротой. Всё в ней бунтует, не может смириться с тем, что ни она, ни мать, ни Кузьма не могут повернуть лошадь назад, что все они торопятся куда-то, спешат в надежде на лучшее, оставляя по пути самое дорогое.

Дорога идёт в гору. С высоты, на большом расстоянии Алга выглядит игрушечной деревенькой, с серыми домами, которые согнал, сгрудил в одну кучу могучий ветер посередине степи. Девочка ни разу не видела настоящего моря, но сейчас она знает, какое оно, — не синее как в книжках, а зелёное с бурым и желтоватым оттенком, спокойное и широкое, как древняя аларская степь. И кажется ей: далёкий батор Алаир шлёт ей свои последние слова: «Дети — спасители и продолжатели рода, дети — сила, радость и надежда семьи, и никто не умирает, не исчезает бесследно, пока его родные и близкие живут на земле».

Раньше у бурят счастье складывалось из семидесяти семи частей:

чтобы у каждого детей было побольше,

чтобы всегда огонь в юрте горел,

чтобы люди обиды не знали,

чтобы старики жили до глубокой старости,

чтобы человек не умирал, пока его родные живут…

Нилка смелеет:

— Мама, а бабушка говорит: «Баирка будет жить, пока мы помним его».

Мать поворачивается к ней, в её измученном взгляде появляется благодарность. Она обнимает дочь и крепко прижимает к себе.

Глухо гремит колокольчик-шаркунец, слышится щёлканье бича, летит пыль из-под копыт бегущего коня, Нилкино сердце стучит часто-часто, словно оно само радуется за свою понятливую хозяйку и торопится, скачет…

Нилка слышит его гулкие удары и беззвучно шепчет одними губами:

— Я приеду к тебе, бабушка…

— Я помню тебя, Уяна…

— Я еду, спешу в город, батор Алаир.