Неправильное воспитание Кэмерон Пост

– Ты хочешь взять ее с собой? Может, лучше карманный фонарик? У меня есть. – Джейн заглянула в передний карман рюкзака.

– Нет, я возьму свечу. Хотя, конечно, ветер все равно ее потушит.

– Да, наверное, – согласилась она, но все равно зажгла третью свечу и передала ее мне.

Я стояла голышом на только что скинутом белье, ледяной воздух колол тело, точно иглами, и даже когда мои пальцы обхватили свечу, лучше не стало. Я прижала ее к себе, к самой груди – ну просто маленькая хористка в сочельник. Единственным источником тепла было чуть заметное пламя, и мне хотелось держать его как можно ближе к себе.

Джейн смотрела на мое лицо в мерцании пламени, на то, как я, совершенно голая, дрожу во мраке каньона и боюсь все испортить. Никогда в жизни я еще так не боялась. Джейн перехватила мой взгляд:

– Ты сможешь. А мы подождем тебя тут.

Вот за это я и любила Джейн.

– Я смогу что, напомни мне?

– Ты уже знаешь сама. Думаешь, что нет, но на самом деле знаешь. То, зачем ты здесь.

Я кивнула, соглашаясь, хотя, в отличие от Джейн, не была так уверена.

Но стоило мне коснуться воды, и я поняла, что Джейн права. Я двигалась очень медленно: сначала самые кончики пальцев, потом ступни, шаг за шагом. В этот раз почувствовать озеро мне удастся, надо только стерпеться с ним. Я шла осторожно, словно по угольям, только с каждым дюймом их слой становился все глубже, обжигая все выше и выше. Когда вода дошла до бедер, у меня перехватило дыхание от холода. Я сосредоточилась на пламени свечи, сосчитала до трех и вдохнула, выдохнула я тоже на третьем счете. Потом еще. И еще. В ушах звенело, виски начало ломить. Если я собираюсь добраться до призрачного леса, придется плыть.

Я переложила свечу в правую руку и подняла ее высоко над водой, потом подогнула ноги в коленях и откинулась на спину, стараясь не поднимать брызг без необходимости. Я покачивалась на ледяных волнах, пока не заняла нужную позицию: лицо обращено к небу, ноги развернуты в сторону берега, где Адам с Джейн разводят костер, свеча по-прежнему горит. Когда я опускала ее на грудь, воск залил тыльную сторону ладони. Застывал он мгновенно. Я поместила свечу над пупком и крепко держалась за нее обеими руками, словно это было что-то внушительное, вроде мачты или флагштока. Удары сердца отдавались в животе, и огонек свечи мерцал в одном ритме с моим напряженным дыханием и сотрясавшей меня дрожью.

Тело задеревенело. Так оно собиралось остаться в живых, дать мне знать, что вода слишком холодна и надо поскорее выбираться, а не пытаться приспособиться к ней. Шейные мускулы походили на натянутые тросы, к которым прицеплено что-то тяжелое – трактор или рояль. Челюсти свело. Ступни, не считая пяток, которые находились под водой, скрючило, пальцы неестественно растопырились. Я видела такое в доме престарелых, когда пела там рождественские гимны со скаутами. Все мое внимание было поглощено светом пламени, я старалась расслабить мышцы, отдаться воле волн.

Когда мне удалось овладеть дыханием, я выпустила свечу из правой руки и начала грести. Скрюченный человечек плыл к скрюченным деревьям, к вздымающимся утесам и дороге, с которой мои родители сорвались вниз. Я достигла цели минуты за полторы, но руки и плечи ныли нещадно. Я опять крепко взяла свечу обеими руками и сосредоточилась на дыхании. Откуда-то из-за гор, высившихся над каньоном, налетел ветер. Я подняла голову и увидела, как он проносится по склонам, продирается сквозь сосны и спускается ко мне. Мертвый лес начал сердито поскрипывать, и тогда ветер задул свечу. Во всяком случае, так мне показалась на долю секунды, но потом на черном фитиле опять заплясало пламя. И больше уже не гасло.

У меня так болела голова, что даже зубы ныли. Я открыла глаза и затем очень осторожно приготовилась сменить положение: сначала опустила ноги, потом корпус, потом вся целиком, не считая рук, в которых была зажата свеча, ушла под воду. Я слышала потрескивание веток, но слой воды смягчал резкость звуков. Тогда я заставила себя вспомнить родителей, сначала маму, потом отца, не вместе, а каждого по отдельности: их лица, тела, манеру входить в комнату, держать газету, размешивать кофе. Это было нелегко, но я старалась изо всех сил, время от времени поднимаясь на поверхность, чтобы глотнуть воздуха, а потом возвращалась туда, к ним. Вот мама задумалась, выбирая, куда лучше поместить какой-то экспонат в своем музее. Папа достает из заднего кармана голубой платок, промокнуть пот со лба. И вот опять мама. Учит меня управляться с овощечисткой.

Папа держит руль одной рукой.

Было похоже, что я все испортила. Я так долго ждала, и вот я здесь, но я не знаю, что мне делать, что чувствовать. Ничего из моих обычных трюков здесь не годится: ни киноцитата, ни шутка. Я должна сделать это сейчас. Я хочу этого. Я подняла голову над водой и сказала: «Мама и папа, – голос звучал странно, словно принадлежал не мне, а этому озеру. Или дело было в словах. Я уже давно никого так не звала. Было как-то неловко разговаривать с ними, пусть даже я совсем одна и никто, кроме них, меня не услышит, но я решила: ну и пусть, это даже хорошо. – У меня в голове столько всякой ерунды из фильмов, которые я посмотрела, но то, что я должна помнить о вас, думаю, что должна, я вспомнить не могу. – Я помолчала, собираясь с мыслями, потом продолжила: – Я хотела прийти сюда и попросить прощения, – я сделала глубокий вздох, – не за то, что целовала Ирен, а за то облегчение, которое испытала, поняв, что вы никогда об этом не узнаете, потому что вы мертвы. Это глупо, я понимаю, ведь мертвые всегда все знают, так? Но это неважно».

На одном из склонов вдруг появились четыре ровных прямоугольника – загорелись окна в трейлерах. Я и не подозревала, что они там, из-за деревьев, пока кто-то не щелкнул выключателем. Я представила людей за этими окнами, как они смотрят вниз на озеро и думают: что это за одинокая свеча там? Или с такого расстояния они принимают отражение на воде за вторую свечу? Почему-то мне хотелось, чтобы у тех окон были люди.

Я продолжила свою речь: «Я больше не думаю, что вы разбились из-за меня. Так что я пришла за другим. Зачем? Наверное, понять, что вы были не только моими родителями, но и людьми. Не так, как Лидия говорит, чтобы мне было кого обвинять, а по-настоящему. Мне бы хотелось узнать вас, но это невозможно, да и обо мне вы, наверное, многого не знали, только то, что я – ваша дочь. Пока вы были еще живы, я, наверное, и не была собой. А может, и до сих пор не стала. Кто вообще может сказать, что стал наконец самим собой?» – Я наклонила свечу и позволила расплавленному воску, скопившемуся в ямке вокруг фитиля, стечь по костяшкам пальцев, застывая белой коркой на коже. То, что не попало мне на руки, полетело в воду, так что поверхность оказалась покрыта волшебным узором.

Какое-то время я наблюдала за одним из кружков, уплывавшим во мрак, а потом заговорила снова: «Я не знаю, отослали бы вы меня в “Обетование”, в любое подобное место. Захотели ли этого для меня. Вас не было рядом, а Рут была, но я не верю, когда она говорит, что вы бы пожелали такого для меня. А если и так, это не то, чему я должна свято верить всю жизнь. Какой в этом смысл? Если бы это оказалось правдой, если бы вы знали меня, но ведь у вас не было возможности, поэтому я могу взять и стереть из памяти все эти “бы”. И, думаю, это не так уж и глупо. Почти все, что случилось с самой вашей смерти, убедило меня в одном: мне очень повезло с родителями, хотя вы были у меня всего двенадцать лет, и я толком не понимала этого, пока вы были живы. Наверное, именно за этим я пришла, сказать, что сейчас я это понимаю, и я люблю вас, хотя, наверное, уже слишком поздно или одними словами теперь не отделаешься. Но это то, что я знаю точно. – Я закружилась на месте, равномерно загребая одной рукой. – Не могу сказать, что ждет меня на берегу. Возможно, вам это известно, я же не знаю, как там у вас все устроено, что вам открыто. Мне приятно думать, что это так. И еще я надеюсь, что никому не удастся сбить меня с пути. Во всяком случае, не слишком сильно». Я замолчала. Больше мне было нечего сказать. Я продолжала кружиться. Наконец-то я пришла туда, где сошлись воедино все дороги, связались все события моей жизни, даже те, которых никогда не должно было быть, и мне нужно было почувствовать себя в самой их сердцевине. И я закружилась. Я кружила и кружила, пока едва не потеряла сознание. И, возможно, не только от этого. И еще я страшно замерзла.

Надо было как-то поставить точку, показать, что это конец, и мне в голову пришла одна мысль – на самом деле я видела это в кино. Я задула свечу. Неоригинально, кто поспорит, но все-таки хорошо, словно я закрыла какую-то дверь. А потом я поплыла назад. Быстрыми, уверенными гребками я двигалась к берегу, я заставила свое тело, неподатливое и застывшее, слушаться, хотя не думала, что оно подчинится. Свечу я держала в правой руке. Плыла я быстро, но ни за что не выпустила бы ее из сжатого кулака. Остановилась я только тогда, когда камни у берега стали царапать мне колени.

Адам зашлепал по воде, отчего у него тут же намокли кроссовки, схватил меня за локоть и одним точным движением поднял меня из воды. Из-за его спины показалась Джейн. В ее широко раскинутых руках было пляжное полотенце, которым она обернула меня. Они встали – один справа, другой слева – и повели меня к темному, теряющемуся в ночи берегу. Но на берегу нас ждал костер. На импровизированной скатерти из одеяла был накрыт немудреный ужин. А там, за этим берегом, за лесом, за выступающими хребтами, там, там, там, а вовсе не под слоем воды, лежал и ждал целый мир.