Через реку вброд

Родион не отступал, все время останавливался у стойки и заводил разговоры обо всем на свете. Ужасался старому мобильнику, с неподдельным энтузиазмом требовал рассказов про «Совок», махая руками, которые, кажется, гнулись во все стороны, сам рассказывал о том, что сейчас в моде ретро, что молодежь видит в советском прошлом много интересного и привлекательного. «Это потому, что они тогда не жили», — прокомментировал он. Родион рассмеялся. Между делом Родион все-таки вытащил из него обещание сходить хоть на один «междусобойчик» и, если что, грозился стать его агентом.

— Ты оптимист, Родион Петрович! Ну на кой мне — агент? — спрашивал он. — Сейчас такого добра, что я пишу навалом.

— Как это на кой? Что значит — навалом? Сейчас у любого творческого человека должен быть такой как я, тот, который знает, как все устроить, чтобы не страдало основное дело. Ты себе представить не можешь, сколько вокруг любого творческого процесса накручено, вот например... — в такие минуты, обычно, звонил телефон, и Родион убегал наверх, скача через две ступеньки.

Но в один из пасмурных дней, когда стало окончательно ясно, что на город надвигается зима, Родион подошел к их стойке с делано равнодушным видом и положил перед ним толстый, глянцевый до ослепительности, журнал.

— Страница сто тридцать четыре, — сказал он и, важный, удалился непривычно спокойно и размерено.

— Чего это? — протянул к журналу пухлую руку Виталий.

— Да так, одну статью просил посмотреть... — он первый взял журнал и поспешно убрал его. Он не собирался смотреть фотографии вместе с Виталиком, уж с кем, с кем, но точно не с ним, и уж точно не собирался ни с кем, даже с Родионом, их обсуждать. Он собирался посмотреть и забыть навсегда, радуясь выгодной сделке, новым кистям и этюднику. Поэтому, примерно через час он ушел на обед, а ел он всегда один, в кафе на последнем этаже, и прихватил с собой и сумку.

Фотографии его потрясли. Он был готов позвонить Родиону и признать, что этот самый Митька — гений, потому что... Потому что это были картины. Потому что мужчина и женщина, даже когда смотрели в разные стороны или когда на фото присутствовала только Наталья, были связаны. В нескольких фотографиях, без единого слова была рассказана история любви — тяжелой, болезненной и безнадежной, несмотря на то, что на последнем фото мужчина так нежно и осторожно держал в объятиях женщину...

— Вот ведь, — потрясенно произнес он, перевернул страницу, увидел статью, набранную мелким шрифтом, и закрыл журнал. Потом вновь открыл последнюю фотографию и критически оглядел себя. Ну да — старый и не очень-то красивый мужик, но откуда в глазах — вот эта печаль и любовь? Ведь не было этого ничего. Он мог понять как художник, буквально парой мазков, мог создать на картине видимость страсти, но как это мог сделать фотограф?

Он сидел, не в силах разобраться в своих чувствах. Он ощущал гордость, потому что был причастен к этому, и стыд, ну куда он полез в свои-то годы, и одновременно глухую досаду — вот, уже молодые пацаны-гении умудряются так фотографировать, а он? Почему он не стал каким-нибудь слесарем или учителем? Почему его всю жизнь, и до сих пор, мучает эта непонятная тяга совершить нечто великое. Зачем? Он — не гений, крепкий середнячок, каких в избытке штамповал и штампует любой художественный вуз. Почему он, в конце концов, не стал каким-нибудь декоратором или еще кем-то, почему? Почему ходит в этот бизнес-центр, сидит на невыносимо скучной и тупой работе, а потом раз за разом, снова и снова берется за краски и все пытается доказать себе, что что-то может. Ничего он не может!

Он вздохнул и ушел, не притронувшись к остывшему обеду.

Всю смену, вяло отмахиваясь от дурацких вопросов Виталика, он думал о том, что придет домой, соберет все свои картины, все, включая ненавистных «Тружеников», и сожжет к чертовой матери. У него даже возникла идея найти и выкупить все свои работы, проданные когда-то. Он точно не помнил сколько их, заказных портретов и натюрмортов, но это его не смущало, как не смущала трудность поиска денег на эту затею. Он был готов выбросить кисти и краски, потом, правда передумал, решил, что лучше отнести все в школу неподалеку и отдать детям, все толку будет больше. Он верил, что стоит ему уничтожить малейшие следы живописи в своей жизни, эта самая жизнь наконец-то станет более легкой. И уйдет бестолковая надежда, не надо будет терзаться, размышлять, обдумывать замыслы и сравнивать их с воплощением. Можно будет разгадывать кроссворды и читать детективы. Отличная жизнь одинокого старика. А уже если будет невмоготу, можно будет вспомнить про эту позорную фотосессию и снова успокоиться.

Но, придя домой утром следующего дня, он стянул с себя обувь и куртку, повалился на кровать кулем и уснул, а проснувшись днем, разбитый, с колотящимся сердцем, постаревший разом на пятьсот лет, не стал вытаскивать картины: не было сил смотреть на рожи «Тружеников», не стал доставать новый этюдник, мысль, что придется по своей воле расстаться с ним была невыносимой. Вместо этого он весь день разбирал книги, вытирал с них пыль, просматривал, откладывал в сторону те, которые надумал перечитать. Вечером позвонил Родион. Трубку брать не хотелось, но Родион был настырным молодым человеком и когда он позвонил в пятый раз, пришлось ответить.

— Чего тебе?

— Ты мне обещал, что пойдешь, когда приглашу на сейшн?

— Я с работы, ночью в ресторане какие-то грузины свадьбу играли, до пяти утра, между прочим, и все время туда-сюда шастали, так что я натусовался сверх всякой меры и...

— Да ладно! Кто тебя до пяти там будет держать? Сейчас можно вести здоровый образ жизни, не кипишуй, в десять, ну ладно, в одиннадцать, будешь дома. Прямо утренник какой-то! Пошли, это будет мега-круто, только свои! И, кстати, Митька хотел тебя видеть, и Наталья, может, почтит нас вниманием, а она дама занятая, по всему миру разъезжает. Там еще детишкам больным деньги будут собирать! Давай! Один всего разочек!

— Черт с тобой, поехали, — со вздохом согласился он, не в силах устоять против больных детишек.

Мероприятие поражало своей помпезностью и одновременно неформальностью. Камер было столько, что и не сосчитать, музыка гремела, но народ, собравшийся в зале, общался так, словно ни музыки, ни камер, ни людей, сующих всем и каждому под нос микрофон, не существовало. Родион был с высокой, щуплой девушкой, которая не отрывала взгляда от своего смартфона, что Родиона совсем не смущало, а даже радовало: «Она так, для имиджа», — пояснил он, когда их втроем фотографировали на фоне стенда с логотипами спонсора этого мероприятия. Наталья стояла почти рядом со входом, увидев его улыбнулась, извинилась перед спутниками и, подойдя, сразу обняла нежно и тепло:

— Так рада, что вы пришли! Вы уже видели? Митя сказал, что вы не приезжали смотреть фотографии в студию? Да? Как вам? Мне кажется, мы с вами — молодцы!

— Это целиком и полностью ваша заслуга, — искренне сказал он, — ну может быть еще Мити. Вы —молодцы!

— Нет! Ну что вы! Вы же..., понимаете, тут как с литературой — о чем бы ни писал человек, то, что он пишет, выдает его с головой: если человек пустой, то у него получается пустышка, всегда, а если это гений, то у него и «Курочка Ряба» выйдет гениальная! В вас точно есть..., много чего есть, это на фотографиях видно.

«Заблуждение молодости», — хотел сказать он, но вместо этого ответил:

— Не надо искать во мне глубин, которых нет. Это случайность, удар новичка. Говорят, первый раз может получиться случайно, а второго — не будет, так что проверить не получится.

— Ну что с вами делать? — она улыбнулась, всплеснув руками, — вы и ко всем своим работам так же строго относитесь?

— Даже строже.

— Может вы и правы. Правда, мне обычно все нравится, что я делаю. Я мечтала быть писателем, но писатели не бывают одновременно моделями, нам же положено быть глупыми и... меня редко кто воспринимает всерьез. И еще, знаете, мне вот все нравится в моей работе, а потом — бац, и я понимаю, какая это глупость! Вот разве то, что я могу своими деньгами еще кому-то помочь... Только не говорите, что красота спасет мир, это не про это, не про наш бизнес, вы ведь понимаете?

Он кивнул. Ему было нечего ей ответить, потому что она была права, но признать это — значило обидеть ее, и он сказал:

— У вас наверняка еще будет возможность изменить свою жизнь. Мне кажется, в вас есть талант. Вы сами только что сказали, что на фотографии видно, насколько человек глубок, так что... пробуйте, это единственный шанс узнать, чего вы стоите.

Она снова обняла его, поцеловала в щеку:

— Спасибо! Я вас прошу — не пропадайте, пожалуйста. Мне хотелось бы быть с вами друзьями. Вы не против?

— Вы можете рассчитывать на меня всегда, — ответил он чопорно и с трудом удержался, чтобы не отвесить старомодный поклон.

К ним подошли, Наталья представила его, завязался разговор. Подошедшие оказались организаторами этого мероприятия и соучредителями фонда, помогающего детям. Они проявили к нему сперва вежливый, а потом и искренний интерес.

— Я видел ваши работы! Точно, у нас они, ну то есть репродукции, в школе висели! — сказал один из мужчин, высокий, с оттопыренными ушами и подвижной мимикой. — И я все ждал продолжения, наделся, что вы доберетесь до правительства. Наивный, не понимал, что кто вам даст в такой манере вождей рисовать? Да, круто! Вас запретили, да? Я долго о вас не слышал.

— Не то, чтобы запретили, — уклончиво ответил он не в силах признаться, что он сам себе запретил касаться этой темы, работать в жанре реализма и тогда с головой ушел в эксперименты. Жаль, что в эту сторону его увела не убежденность или переживания, а расчет, что квадраты и завитушки таят в себе меньше опасностей. Он тогда был обманщиком, выдающим себя за кого-то другого. Не был он никогда авангардистом, не мог он увидеть женщину в нагромождениях геометрических тел, как ни старался, понимал — как это сделать, но не видел, а потому сам не верил в то, что делал. Хорошо, хватило совести быстро закончить эти эксперименты.

Одни собеседники почти незаметно сменились другими, Родион промелькнул мимо, успев всучить ему бокал, как выяснилось с минералкой, прикидывающейся шампанским. Как-то независимо от этого текла официальная часть: на сцене кого-то награждали, что-то разыгрывали, объявляли аукцион. Гости перемещались между залом и фойе, разговаривали и шутили. Кто-то уже был пьян, кто-то навеселе, а кто-то, как Родион, свеж и бодр. Во всем чувствовалась сытость и неспешность, и было, как ни странно, приятно ощущать свою принадлежность к этому кругу интересных, успешных людей. Его приняли как своего и, даже если бы он рассказал, что работает охранником, это ничего не изменило бы — мало ли какие причуды у вольного художника? Он смотрелся в кривое зеркало чужого восприятия, и было так заманчиво поверить ему, поверить, что он действительно успешен и успешен давно и заслуженно. И когда он поймал себя на том, что уже почти верит в это, незаметно оделся и ушел.

Родион перезвонил через полчаса, встревоженный, но не удивленный, услышал, что все в порядке, добился восторженных восклицаний по поводу вечера и радостно прокричал: «А я говорил — будет круто!»