Через реку вброд

— Да что вы, — он усмехнулся, — это случайность, там все приукрасили.

— А вы правда с самой Натальей Водолеевой снимались? Это не фотошоп? Вот честно? Это же вы? Вы?

— Честно, я...

— Ой, а какая она? Расскажите, — женщины подошли к нему поближе.

— Обыкновенная, хорошо воспитанная, приятная, красивая, но это и так видно... Помогает вот деткам из нескольких детских домов. Она хорошая...

— А вы правда художник? — спросила другая воспитательница, попутно вытирая нос маленькому серьезному мальчику, норовившему врезать всем по коленкам красной, большой лопаткой. — Иди, Даня, иди...

— Правда. Хотите, я сделаю наброски ваших портретов?

— Ой, да, сделайте!

— Нет, не надо...

— А сколько будет стоить? — перебивая друг друга, засуетились женщины.

В результате он договорился с двумя: молоденькой и бойкой девицей и, наоборот, пожилой и степенной, заслуженной воспитательницей. Женщины увели детей гуськом в садик, приближалось время обеда, а он пошел дальше. Он гулял без цели, когда проголодался, зашел в кафе, купил булочку с маком и кофе, жевал и глазел по сторонам. Он не видел жизнь, не видел, вот уже лет десять умудрялся ходить по этим улицам, называть себя художником и ничего вокруг не видеть! Он был так поражен, но не расстроен: теперь-то он насмотрится всласть, будет самым любопытным пешеходом, станет туристом в своем городе.

И он гулял весь день, заходя в маленькие кафе и большие столовые, в торговые центры, пахнущие дорогим парфюмом, и книжные магазины, в которых витал запах свежей типографской краски... Он всматривался в лица, отмечая, сколько вокруг красивых молодых людей, одетых просто, но с тем самым шиком, который был раньше присущ только европейцам. Попадались и те, про кого проще всего было сказать «вырожденец». Богатство соседствовало с нищетой почти на каждом шагу, красота превращалась в вульгарность, а откровенная пошлость вдруг оборачивалась чуть ли не невинностью... Он делал зарисовки, еще толком и не зная, что ему пригодится, и чуть не опоздал на назначенную Родионом встречу, а когда появился около метро, Родион удивленно несколько секунд его рассматривал.

— Ты, часом, не влюбился?

— Бес в ребро? Нет, что ты! Разве что только... нет, это слишком пафосно, на самом деле, просто гулял и рисовал.

— А... ну да, — с сомнением проговорил Родион, — ладно, пошли, посидим у Палыча. Палыч — это мой друг, у него тут кафе неподалеку, прямо на канале. Там так кормят, обалдеть! — несмотря на свою прямо-таки болезненную худобу, Родион все время что-то жевал и обожал проводить встречи в разных кафе и ресторанах.

Кафе с рыбьим названием пользовалось популярностью: в зале было негде яблоку упасть, но Родион прошествовал к стойке, о чем-то быстро переговорил с барменом, и их провели в другой зал, где было намного тише.

— Ну, рассказывай! — потребовал Родион, усевшись за столик, — нам сейчас кофе принесут, а потом все остальное.

— Да, собственно, что рассказывать? Позвонила какая-то девушка, сказала, что...

— Из Москвы или Питера?

— Понятия не имею, — с легким раздражением ответил он. — Я и спрашивать не стал! Ток-шоу! Телевидение! Что я, собачка дрессированная...

— Тут ты в корне не прав! — заявил Родион. — Тут вопрос, ты сам-то чего хочешь? Если тобой заинтересовались, то это можно использовать и бабла нарубить по-быстрому. Наверняка предложат в рекламе сниматься, типаж у тебя редкий и классный, камера тебя любит, такие мужики в возрасте, да чтоб так выглядели — на вес золота. Так что, если хочешь...

— Нет, — он усмехнулся, — не хочу. Такая слава, а уж тем более, как ты говоришь, бабло мне не нужны. У меня всего вдоволь.

— Тогда чего? Смени номер телефона, а лучше купи симку на кого-нибудь другого и дело в шляпе.

— Я... — он не собирался рассказывать никому про идею новых «Тружеников», хотел сперва сделать, а потом, всей серией представить где-нибудь, может даже привлечь к этому делу Родиона, но неожиданно для себя, поначалу запинаясь, потом все увереннее рассказал про свою задумку.

— Слушай, а это реально круто! — заявил Родион, — и круто, что ты мне сейчас рассказал. Вот смотри, — Родион придвинулся ближе, — если сейчас не начать тебя раскручивать, то потом будет поздно и много времени уйдет на то, чтобы привлечь к тебе интерес. И что? Ну выставишь ты свои шедевры в галерее где-нибудь на Жуковского. И чего? Ти-ши-на. Посмотри сам — никому не нужна живопись, ну в классическом смысле. Всем интересно, если что-то в этом кроется еще! Короче, задачу я понял. Двадцать процентов мои, остальное — тебе. Буду выбирать нормальные ток-шоу, а не блевотину разную, клянусь. Ну еще интервью... то-се.

— Погоди, — нахмурился он, — я не очень понимаю всего этого. Зачем? Ты уверен, что это все нужно?

— А тебе и не надо понимать! Для этого есть я! — Родион улыбнулся и широко развел руки, выпятив грудь. — Я все сделаю в лучшем виде, денег много не заработаем, но зато твоя выставка станет просто бомбой! Народ будет ломиться в двери и томиться в очередях! Крутняк!

— А если у меня не получится?

— Чего не получится? — искренне не понял Родион.

— Картины, портреты не выйдут. Начну, а потом брошу?

— Не верю! А если и не выйдет, фигня! Решим как-нибудь, не парься! Но пи-ар точно лишним не будет.

— Пи-ар?

— Не забивай голову. Давай мне координаты, кто там тебя заманивал на телевидение, разберемся, — отмахнулся Родион.

Официант поставил перед ними огромное блюдо с шашлыком, зеленью и свежими овощами.

Когда они уже шли, разомлевшие и довольные, обратно к метро, Родион забрал его телефон и показал, как включить автоответчик и заставил надиктовать послание, призывающее всех с деловыми предложениями звонить агенту.

— Все будет путем, точно! — на прощание сказал Родион, прежде чем нырнуть в толпу и моментально в ней раствориться.

Он же неспешно пошел домой, решив, что пройдет столько, сколько сможет, а уж потом поймает маршрутку. Ноги начинали ныть, спина им вторила, не стоило забывать, что он уже не мальчик.

То, что телефон звонит, он понял только когда свернул с проспекта в тихий переулок. Звонил сын.

— Дед, — вместо приветствия гаркнул он, — ты там чем, вообще, занимаешься?

— И тебе добрый вечер, — подавляя раздражение, ответил он, — как поживаешь? Как Пашка и Вера?

— Да как все, оболтусы. Еще и на тебя насмотрелись, теперь учиться вообще не заставишь. Зачем, если можно как дед?

— Что-то я не понял.

— Ты там что, с катушек съехал? Может, тебя уже врачам показать надо? Ты нашел, чем заняться, с голыми бабами фотографироваться. Все никак не уймешься? Славы тебе хочется, да? Да ты бы лучше...

Он выключил телефон, нажимал кнопку, пока экран не погас, и осторожно убрал его в рюкзак.

Дети. Плоть от плоти. Маленькие ладошки. Страх — а вдруг болезнь, а вдруг кто обидит, а вдруг... Поцарапанные коленки, разговоры о космосе и о будущем, чтение книг и просмотр диафильмов в темной комнате на простыне, кое-как повешенной на стене... Простуды, горчичники, врачи. Школа, двойки и пятерки. Радости и огорчения, прогулки в соседнем парке, санки, визг, снежки и радость. Где это все? Будто и не с ними было, кто-то другой прожил бок о бок почти двадцать лет: они с женой, уже не любя друг друга, жили вместе, ради детей и что в итоге? Выволочка от сына. Хорошо, что дочь не позвонит — она считает себя выше этого, выше общения с непутевым отцом. И может она и права?

И все же, как бы он себя не убеждал, ему было обидно услышать от сына такое. Еще недавно он бы впал в тоску, купил бы маленькую бутылку водочки по дороге домой и выпил бы ее в одиночестве, но сегодня он почувствовал злость, ту, которая в молодости заставляла его делать глупости, лезть на спор на крышу или прыгать с поезда. С годами он научился направлять злость в нужное русло, и сейчас этим руслом была работа над «Тружениками».

Еще несколько недель пролетело незаметно. Он взял на работе отпуск и все время только и делал, что рисовал. Его почти никто не беспокоил: автоответчик в телефоне посылал всех звонивших к Родиону, а сам Родион сообщал раз в день, что предложений стоящих нет, но надежды терять не стоит.

Он только усмехался и продолжал работать. Он чувствовал себя не помолодевшим, он чувствовал себя другим: никогда, даже в молодости, у него не было этой поразительной легкости. Результат его, конечно, волновал, но совсем иначе. Ему было не интересно, что скажут другие, он вступил в соревнование с самим собой и ни с кем больше, и это было захватывающе. Иногда были дни, когда ему категорически не нравилось, что он сделал вчера, и он убирал холст, брал другой и начинал все снова. Это он-то, кто всегда пытался исправить то, что не нравится и так мучился, если переделки ни к чему не приводили.

Он ощущал, как течет время, он сам был метрономом, который отсчитывает секунды, но даже это его не пугало. Он, так давно тренировавшийся в смирении, с удивлением обнаружил, что уже стал смирным, сам того не заметив, и что это состояние не ограничило, а, напротив, помогло ему, сделав неуязвимым для оценок окружающих. Он был полон тихого счастья и каждое утро, едва открыв глаза, улыбался, глядя в потолок и наделся, что еще сегодня оно продлится, хотя и понимал, как ни крути, тянуться вечно так не будет.

Первый рабочий день выдался мрачным, ветреным и дождливым, пришлось отказаться от мысли идти пешком, а автобус застрял где-то в пробках и он чуть не опоздал на службу, но все-таки по дороге купил отличную пиццу и осетинский пирог: так было заведено, каждый, после отпуска приносил какие-то гостинцы.

— Мог бы не стараться, — процедил Валентин, лениво вставая со стула. — Нашим ты все равно не станешь, — произнеся это так, будто должность охранника могла хоть для кого-то быть вершиной мечтаний. — И каким ветром тебя к нам вообще занесло?

Он прекрасно знал, что коллеги считают его немного ущербным, уж больно не походил он на них, но не ожидал такой встречи.

— Да ладно тебе, Валли, — Семен Семеныч, уже переодевшийся в форму, похлопал его по плечу, — как отпуск? Море? Яхты? Девочки? Вино?

— Ага, — в тон ему ответил он, — квартира, чай, телевизор, — рассказывать о том, что он дни напролет рисовал, смысла не имело.

— О, это по-нашему, а ты, Валька, решил, что раз художник, то все — дольче вита и никак иначе?

Валентин повел плечами и презрительно хмыкнул.

— Валька втайне мечтает стать великим, — рассмеялся Семен Семеныч, — и ты для него прям укор. Он все, олух, понять не может, почему тогда не его, такого красивого и молодого выбрали, а тебя, старого и тощего. Я его успокаиваю, что у них шмотки были такие, которые на него не налезли бы. Скажи?

— Конечно, так и было.

— Ага, конечно, — ответил Валентин. — Ладно, счастливо оставаться, пошел я, — и он, наконец, ушел.

— Не обращай внимание, — уже серьезнее сказал Семен Семеныч, — на дураков не стоит нервы тратить. Но Валька меня все ж поразил, он эти ваши фотографии чуть ли не с лупой изучал и две недели только о них и говорил.

— Журнал вышел сто лет назад.

— Ну, так ему он вообще случайно в руки попал, кто-то из местных тебя спрашивал, слово за слово... Кстати, тобой активно интересуются все кому не лень. Не тяжела слава-то?