Набоковская Европа

– Ну, что, Зиновий Иосифович, психиатрия вещь такая, если мы с вами сейчас согласимся, что у мальчика есть проблемы – а они у него, как и у многих подростков, есть, – то я вынужден буду начать лечение. Я не психолог, у нас пока еще нет таких практикующих специалистов, я – психиатр, так что лечить буду медикаментозно – амневазинчиком, хороший препаратик, успокаивает быстро, опробован на диссидентах. Но предупреждаю, доведем его до растительного уровня, или еще лучше – будет таким камушком лежать, ничего живого не останется. И я буду делать все правильно, по науке, как меня учили. А если не по науке, неправильно, я вам скажу так, приводите его ко мне на личные беседы, если даже не поможет, то хуже-то не станет…

– Вы не подумайте, я вас ни в чем не обвиняю, я же знаю, как развод сказывается на подростках, хотя сам тоже сына в таком возрасте бросил, да еще трушу с ним видеться, алименты по почте шлю. Еще неизвестно, может, если мы с ним встретимся, он не гантелю мне в голову, а перо в бок засадит… Оттого, что я знаю причину и следствие в изменениях психики, сам-то лучше не становлюсь, такой же человек, как и все. Вот у меня целое отделение алкоголиков, попавших сюда в белой горячке, я их лечу. А вечерами запираюсь в кабинете и напиваюсь, как свинья, алкоголь-то у меня дармовой – то родственники больных в виде взяток несут, то, когда все кончается, спирт достаю, он-то всегда под рукой… Что это я опять о своем? Приводите сюда своего мальчика, ничего ему колоть не буду, да и до лоботомии еще далеко – ну, что так побледнели? не сердитесь, шучу я так! – а поговорить с парнем не мешает, он у вас впечатлительный, стишками, небось, балуется?..

В те годы да, баловался. В поэзии славился социальный надлом, поэмы о Братской ГЭС, Лонжюмо и всякое такое, что звало на свершения, подвиги… А Вадим назло – да нет, не назло, по-другому просто не мог, все советско-общественное ему было противно – писал и манерничал, немножко от Северянина, больше от Белого, пытался подражать и Рембо, и Малларме, русским символистам и японским средневековым поэтам, в общем, был такой надломленно-непонятный. Его стихи, особенно то любимое стихотворение про красавиц-китаянок, по ночам превращаюихся в лисичек-оборотней, знала наизусть и боготворила одна очень образованная литературная дама-пушкинистка в бальзаковском возрасте, или назовем это более патриотично – в возрасте умирающего Пушкина (где-то за тридцать с хвостиком!). Чего она добивалась от этого юного полубога, временно воплотившегося в облике студента-филолога (нонконформиста – гнусавила она в нос)? Как и все встречающиеся на его пути женщины – родить ребенка, а как все очень образованные из его эротического списка – непременно вундеркинда. Дама была невыразительной внешности, но зато сильно восхищалась его творениями, что было приятно и возвышало Вадима в своих глазах. Он так и не смог вспомнить потом, трахнул ли он ее спьяну или все-таки удалось соскочить? Много позже, уже будучи известным ученым с мировым именем (а в кого еще мог превратиться отец предположительного вундеркинда?), он был врасплох застигнут телефонным звонком от этой дамочки, которая непременно хотела, чтобы Вадим посетил ее в больнице.

– Сколько же ей сейчас лет? – в ужасе стал пересчитывать Вадим. Получалось, что много, ведь за это время и он из кудрявого поэта-романтика превратился в весьма солидного ученого сорокалетнего возраста. – Она же, наверное, уже пенсионерка, – еще раз испугался он течению времени. Тем временем старушка из телефонной трубки настойчиво хотела с ним побеседовать с глазу на глаз, пока не отошла в мир иной. Вадим по малодушию сначала даже согласился ее навестить, но тут же понял, что боится услышать что-нибудь неприятное, типа «а ты знал, что у нас есть ребенок?». И этот вопрос как кошмар встал перед глазами, ему и законных детей было не перечесть, а тут еще эта возможность с материализовавшимся вундеркиндом. Лучше ничего не знать, пускай старушка унесет свою тайну в могилу. Да и вообще, сопереживание старческому тлену было не его стихией.

Какое это сейчас имеет значение? – вспоминал об этом неприятном видении, протянувшем след к временам своей юности, Вадим. – Я иду по Праге, живу здесь и сейчас, а что было там и тогда, мне не интересно, как не интересно и то, что будет после… Пока не интересно…

…В Праге он оказался благодаря целой серии случайных событий, которые из хаоса соединились, как молекулы ДНК, в стройную запрограммированную цепочку, и все произошло так, а не иначе. Во-первых, началась Перестройка, и то, что раньше казалось совсем невозможным, стало превращаться в реальность. В прошлые годы Великого Застоя даже поездка в Болгарию, про которую видавшие виды умники презрительно говорили: «курица – не птица, Болгария – не заграница», для него была абсолютно не реальна. Даже предположив, что он смог бы скопить денег на такую поездку, все равно ни за что бы не получил заграничный паспорт и не смог бы купить туда самую захудалую профсоюзную турпутевку, так как ни членом комсомола, ни даже членом профсоюза он не был. Поверить в это трудно, в профсоюз записывали всех, не спросив, но работы как таковой у него не было, искал поденные заработки – здесь переводик, там рефератик, кормился при разных творческих союзах, где были не очень строги к внештатникам. А теперь настала свобода, практически любой антисоциальный тип мог начать ездить в ту же Болгарию, и замахнемся выше – в другие неболгарские страны, типа Америки и Фиджи, Германии и Мальдив, и даже в милые моему сердцу Кирибати. Пока еще мир не понял, что от этого бурного потока русских, ломанувшихся в едва только приоткрывшиеся отверстия на восток и на запад, на юг и на север, необходимо иметь что-то типа заслонки. Людская лавина рванулась отдыхать и работать за пределы советской черты оседлости, круша все на своем пути. На выдачу паспортов почти не было ограничений, кроме наличия ставших дефицитными бланков зарубежных паспортов, а о подписании тремя общественными инстанциями характеристик для путешествия уже и речи не было, как и не стало самих этих инстанций. К тому же неожиданно для себя Вадим обрел постоянное место работы и, что уж совершенно невероятно, – стал кандидатом наук, да еще мог официально позволить себе такую фронду, как не вступать в профсоюз – сейчас это было добровольно, о комсомоле не могло быть речи, возвраст приближался к сорока… Словом, перестройка была рождена, чтобы сказку сделать былью. Жаль, отец не дожил и умер, представляя себе, что его сын конец своей жизни встретит где-то под забором или в лучшем случае – под мостом. («А что, если прямо сейчас? Неплохая идея закончить жизнь под Карловым мостом?» – подумал Вадим, вышагивая по старинным булыжникам европейской знаменитости.) И это все было во-первых.

Во-вторых, решив стать православным, он все-таки попал не в какой-нибудь традиционный приход с допотопными старушками и попом-кагэбешником, а сама судьба свела его с обновленцем – отцом Виктором, у которого все было не как у других: и богословскую диссертацию свою он защитил в Париже, и целибат принял, и церковную службу при помощи известного филолога перевел со старославянского на русский язык, боролся за объединение русской и зарубежной православных церквей и благодаря анафемам, раздававшимся в его адрес со стороны патриархии, не сходил со страниц СМИ, а в светской тусовке получил прозвище «поп-звезды». Отец Виктор как раз и порекомендовал его для поездки в Прагу на общехристианское богослужение по поводу католического Рождества. Этот молодежный форум, на который Вадима позвали, несмотря на его вышедший из комсомола возраст, проводился по инициативе европейских экуменистов-лютеран.

А в-третьих, «не корысти ради, а токмо волей пославшей мя жены» решился-таки Вадим на эту авантюру. Последний на этот момент брак принес ему очередного нелюбимого ребенка, которого он, как всегда, не хотел, но которого ему, как уже случалось, опять навязали. Наверное, отрабатывая свой непрошенный дар в виде розовощекого младенца, жена была более чем внимательна к Вадиму и изо всех сил старалась соблюдать и поддерживать его интересы. Сейчас же, по ее мнению, самым главным его интересом была поездка в Прагу.

– Подумай сам, – говорила она. – Тебе уже тридцать восемь лет, не по своей вине, но ты нигде еще не был, это твой первый шанс посмотреть на другую культуру, другую жизнь, да еще на католическое Рождество! Там наверняка будет все, как в сказке. Потом, и поездка недорогая, платить практически только за дорогу, это мы сможем потянуть. Да еще вспомни о Набокове – неужели ты не хочешь походить по тем же местам, подышать тем же воздухом, проникнуться его настроениями?

Как в воду глядела, да еще и накаркала. Сейчас он, наоборот, всячески пытался дистанцироваться от Мастера, чтобы не стать его невольным подражателем, потому что в Праге он встретил Машеньку. Машенька, Машенька, тоненькая шейка, сзади на шейке – золотистый завиток, серебряный ангелочек – спереди…

Ему вспомнилось, как Машенька наколола палец острым краем трубы, которую держал серебряный ангелочек, подаренный ей Вадимом на Рождество, она вскрикнула и увидела капельку крови, выступившую на мизинце. Она-то через секунду рассмеялась незначительности травмы и слизнула капельку, чтобы зализать ранку. Вадиму же, оказавшемуся случайным свидетелем этой сценки, чего только не лезло в голову.

Вариант первый – невинный, литературный. Машенька, как принцесса Шиповничек, укололась веретеном, и теперь весь этот храм, все священники и богомольцы, случайные туристы, живые цветы в букетах возле алтаря, все-все-все должны замереть на месте до тех пор, пока ее не найдет и не поцелует прекрасный принц. Вадиму хотелось думать, что это он и есть, не случайно на него до сих пор все женщины заглядываются, да и киноактер, на которого в молодости походил Двинский, состарился гораздо сильнее его – не прошли даром годы, потраченные на выполнение заданий одного советского учреждения, – а у Вадима даже седины еще не было, ну, может, пара незаметных волосков на висках, но при его роскошной шевелюре этих первых признаков надвигающейся старости не было видно. Да и рисуемый им в воображении поцелуй будет не похабным, а сказачной киноверсией. Но все равно я знаю, что будет потом, додумывал сказочную версию Вадим: после поцелуя все забегают, засуетятся, родители постараются увести ее подальше от «насильника», священник проклянет и наложит епитимью, собратья по вере отвернуться от него с омерзением, хорошо еще, если не посадят за совершение развратных действий в отношении малолетней…

Вариант второй – откровенно порочный, криминальный. Подойти и быстро слизнуть эту капельку крови, ведь ему так не хватало живой, свежей крови. Если душа живет где-то в человеке, как же она разносится по телу, заставляя человека дышать и любить, танцевать от радости и ненавидеть, заниматься сексом и думать о Вечном? Понятно, что эту самую душу, которую ученые даже ухитрились взвесить, может доносить до каждой клеточки только самая подвижная физиологическая составляющая человека – кровь. Я почти уверен, лихорадочно соображал Вадим, что от рождения нездоров душевно, что бы этот псих под видом врача и ни пытался отрицать, у меня нарушены некоторые химические реакции в мозгу, это даже тот придурок подтверждал. Может, кровь моих предков несовместима друг с другом: евреи во мне ненавидят немцев, поляки – русских, а якутам «все по барабану»? Значит, нужно попытаться помочь моим кровяным тельцам, моей таблице Менделеева в мозгу, и либо сесть на колеса, либо придумать что-то еще. Почему-то он вспомнил рекламу одного медицинского офиса в Израиле, процитированную в памятке для отъезжающих на постоянное место жительство: «Если вы еврей, то, возможно, у вас болезнь Гоше». А если вы поляк, тогда, возможно, это какая болезнь у вас будет? Пляска святого Витта? Или это вроде у немцев? Ну, понятно, что у русских и якутов одна болезнь на двоих – похмельем называется. Вот и думай, чего во мне больше. Но ведь можно и другим путем пойти. Например, взять, да заменить всю мою дурную кровь с неправильной валентностью молекул, с возможной болезнью Гоше и другой чернухой на благородно-чистую жидкость, где химические реакции протекают правильно и полушария мозга рождают прекрасные, а не криминальные мысли. Мне, может, даже и не всю кровь надо заменить, может, мне для праведной жизни как раз только этой капельки, слизанной с Машенькина пальчика, недостает, чтобы жить без душевных мучений, которые разрывают меня изнутри. Врачи называют мои боли язвой желудка, путают, как всегда, причину со следствием. А может, это не язва, а скажем, ростки бертранизма? Как же хорошо я маньяков понимаю, типа сержанта Бертрана, французика известного, который получал сексуальное наслаждение только после вскрытия живота жертвы и копания в ее кишках, тоже, поди, пытался соединиться с душами любимых… Ой-ой-ой, куда меня гонит? Может, у меня просто болезнь Гоше?