Набоковская Европа

Конечно же, жена все говорила правильно, хотелось увидеть не только Прагу, но и Париж, Берлин, Швейцарию, а главное – Америку. Может, правда, если начну с Праги, то потом и все остальное увижу? Ведь не верил я ей, что любовь к Набокову можно будет институциализировать, как через ЗАГС, а она оказалась права, и вот я – кандидат наук, и после стольких лет бродяжничества работаю в академическом институте, и занимаюсь любимым делом, а за это еще и зарплату дают. Все меняется, может, чем черт не шутит, и попробовать другую жизнь, которую я всегда себе сам выдумывал? Сходить одной ногой в Зазеркалье?

…Много-много позже, в своей седьмой жизни, во время одной очень почетной конференции в Монтре, а потом и в Америке, когда с четвертой, а может, с пятой женой – сбился со счету, да и какая разница? – американской аспиранткой азиатских кровей, подцепленной Вадимом в Орегоне в порыве мгновенно вспыхнувшей страсти, как цепляют неприличную болезнь (с этой женой он проедет весь маршрут, по которому путешествовал Гумберт Гумберт с Лолитой, останавливаясь в тех же мотелях, как когда-то по этому же маршруту провезла Набокова его жена Вера), он будет вспоминать свою первую поездку по набоковским местам, пускай даже и в не самое представительное из всех мест, связанных с именем Мастера. Теперь вся череда его жизней распадется на то, что было до Праги, и все, что случится с ним после.

Монголоидная жена – гремучая американская смесь непальско-итальянских кровей – станет эрзац-мечтой, буддийским перевоплощением в стиле «ньюэйдж» его любимой няньки, размытой копией картинки из календаря. Женившись на ней, он пытался взять реванш в своем соревновании с другом детства Аликом, опередившем его в своей женитьбе на японке. Вадимовская азиатка хоть и не была японкой, но зато явно симпатичнее, чем мосластая Аликова страшилка, которая, наверное, потому и уехала из Японии в Европу, чтобы не страдать от сравнения с крошечными, кукольными женщинами-бабочками Страны восходящего солнца. Учитывая строгости американских университетских правил, касающихся неуставных отношений между преподавателем и учащимися, просто удивительно, как эта женитьба сошла ему с рук и он не был отстранен от работы и выслан из страны временного пребывания на свою незамутненную разборками по поводу сексуальных домогательств родину. Надо сказать, что Вадиму просто повезло тогда. В тот год, когда он все-таки найдет свое «азиатское чудо», пародийным персонажем его комплексов выступит великий и могучий Вуди Аллен, женившийся на корейской малолетке монгольской внешности, предварительно растлив ее в качестве своей приемной дочери. Странным было то, что когда-то даже книгу и фильм «Лолита» пытались запретить в США, а когда это произошло наяву с Вуди Алленом, уже никого такой поворот судьбы не шокировал, и он даже выиграл все судебные тяжбы своей бывшей жены против него. Правда, знающие люди говорили, что великому режиссеру, в отличие от Гумберта, просто больше повезло – во-первых, у него были деньги на хороших юристов. А во-вторых, и негласно это было решающим фактором, приемная дочь не была американкой, а там, среди Великих Моголов, кто их разберет, кто чей отец и кто чья дочь. Великого нью-йоркского социопата, как и Вадима, спасла любовь к экзотике.

Стыдясь перед окружающими разницы в возрасте со своей очередной половиной, Вадим заодно вспомнил и о том, что с гумбертовскими комплексами ему уже пришлось разбираться когда-то давно, во время рождественской встречи с Машенькой в Праге. «Я родился в год смерти Лолиты» – стала любимой стихотворной строчкой Вадима, объяснявшей значимость набоковского типажа для всех рефлексирующих извращенцев «постлолитового» периода – от Поланского до Аллена, от безымянного «неудачника поляка» у Гандлевского до персонажа известной песни «Наутилуса-Помпилиуса» про Алена Делона. Но тогда для Вадима это означало совсем другое, чем просто страдание стареющей плоти по молодому телу, физическая смерть юной соблазнительницы имела для него глубокое духовное наполнение, стала для него возможностью собственного преображения, нового рождения. Во время своего знакомства с Машенькой он понял разницу между извращенным влечением к детскому телу и несбыточной мечтой о возвращении в утраченное детство. И уже не реальная земная девочка, а вот этот ангел непорочный в ее обличье своими молитвами мог вымолить для него спасение, выдать индульгенцию за все прошлые и все будущие его грехи.

И еще что-то очень важное произошло для него тогда в Праге – умерла не только Лолита, но и все остальные набоковские персонажи стали казаться незначительными в сравнении с самим Мастером. Вадиму захотелось стать его тенью, как это уже произошло с другими людьми, начиная с Верочки Набоковой и их сына. Путешествовать по следам Набокова, находить следы его пребывания там и сям – в университетах и библиотеках, на склонах альпийских гор, в небольших мотелях и дорогих гостиницах, было для Вадима как выполнение какой-то миссии, как будто когда-то давно он пообещал кому-то выполнить это предназначение. После поездки в Прагу преследование Набокова-человека станет интереснее для него изучения персонажей Набокова-писателя. В тот последующий за пражским преображением жизненный период ему было невдомек, что и эта, седьмая жизнь будет не последней и что успеет прожить все свои положенные девять жизней, так и не решив для себя основной вопрос: кто Я?

А тогда, давным-давно, впереди пока еще смутно маячила Прага как первая и последняя возможность вырваться из ненавистной действительности, будущее же рисовалось прямой и очень определенной чертой между коротким бытием и пугающей бездной небытия…

И понеслось… Надо было получать заграничный паспорт, а бланков не было, не один Вадим хотел воспользоваться невесть откуда взявшейся свободой на выезд за границу, а станки не успевали печатать не только рубли, обесценивавшиеся каждый день, но и заграничные паспорта, становившиеся в обратной пропорции дороже денег. Сидеть в милиции в ожидании приема документов, а потом отказа в связи с отсутствием присутствия бланков было унизительно, Набоков бы меня понял, утешал себя Вадим. Жена, которую обожали все алкаши и милиционеры их пролетарского района за жизнеутверждающую комсомольскую улыбку с рекламы сберегательной книжки «Накопил – „Запорожец“ купил!», с легкостью и даже без взяток договорилась с начальником ОВИРа о бланке, навесив лапшу о международном интересе России послать в Прагу на Рождество ее мужа-экумениста (слово было мудреное и заставляло уважать подателя прошения о бланке).

Потом надо было найти спальный мешок и консервы в условиях полного дефицита, прилавки всех магазинов вне зависимости от направления торговли были завалены пачками турецкого чая горошком. Чай этот заваривать и пить было невозможно, говорят, он помогал против моли. Сумасшедшая своей энергичностью жена вышла и из этого положения, позаимствовав мешок у бывшего мужа старшей сестры одной из своих сослуживиц, а консервы подбила купить в спецотделе заказов соседа-ветерана, поставив ему бутылку. Вадима, мучившегося от этой насильно свалившейся на него свободы, вставила в тамбур поезда «Москва – Прага» и сказала, что если он в последнюю минуту передумает и спрыгнет на платформу, то разделит участь Анны Карениной. И опять этой волевой решимостью она напомнила ему мать, которая все сделала бы точно так же – и бутылку кому надо бы поставила, и Карениной бы пригрозила.

– Не хочу, зачем я туда? – не спалось на верхней полке Вадиму. – Что мне за дело, что Набоков был там, а вот Пушкин, например, не был, и ничего, и умер совсем не от этого. И Лермонтов не был и тоже не от этого погиб. А вот Цветаева была, а потом повесилась. Набоков же у меня в сердце, в душе, перед глазами, звучит своими фразами в ушах, а вовсе не там, не в следах на мостовых Праги и других мест… Но ничего, она еще пожалеет, что отправила меня туда, они все еще пожалеют, – разозлился Вадим не на шутку и погрозил кулаком кому-то на небе. Тот, наверху, угрозу понял и послал ему в утешенье Машеньку…

– Папа, а разве мы можем принимать причастие у католиков?

Вадим стал вертеть головой, чтобы увидеть спрашивающую, этот вопрос смущал и его самого. Повернувшись влево, он увидел на два ряда позади от него мужчину и двух подростков, по-видимому, отца с детьми. Он уже видел их в поезде, тогда еще отметив про себя, что мужчина был вылитый шкипер с каких-то старинных книжных иллюстраций романов о моряках: рыжая шкиперская бородка, огромный нос и зачесанные назад волосы. Не хватало только трубки и штурвала. Типичная внешность инженера из какого-нибудь НИИ или закрытого КБ, – подумал тогда Вадим, – только они бравировали тогда своими антисоветскими бородками, беспартийностью и ходили на работу в свитерах а-ля «папа Хэм». Потом в Праге он с удивлением увидел своих попутчиков в том же монастыре, где поместили жить и его самого, и других приехавших на богослужение, три спальных мешка этой неполной семьи находились обособленно от остальных в углу большого зала, предоставленного монастырем для паломников. – Постой-ка, как же я сразу не узнал его, он же тоже из нашего прихода, только в церкви я всегда его одного видел, вот и не узнал сейчас этого прихожанина в почетном отце семейства, – догадался Вадим.

– … причастие у католиков? – спрашивала дочка шкипера, пытаясь совместить то, чему ее учили в воскресной школе при клубе «Красный Октябрь», которую вели крайне правые священники, ориентированные на религиозную литературу, приходящую из Джордануильского монастыря зарубежной церкви США, и тем, что сейчас происходило на ее глазах в Праге. Шкипер, первым из семьи познакомившийся с обновленческой общиной отца Виктора, и несмотря на жесткое противостояние жены, успевший перенять дух экуменизма и просвещенного православия своей общины как духовное наследие отца Меня, пытался и всю свою семью втянуть в лоно современного православия, считая, что за этим живым словом о Боге и есть будущее церкви. Жена же шкипера, напротив, удалялась от него в махровое средневековье, с антисемитизмом как особой церковной доблестью, с замотанными по-монашески платками до глаз и старухами-кликушами, готовыми распять каждую молодую девушку за короткую юбку и каждого парня за серьгу в ухе. Сейчас шкипер вспоминал, как они жили раньше, до перестройки, когда церкви стали доступны для всех нуждающихся. А никак, жили, как все. Сначала были студентами, естественно – комсомольцами, но без задора и веры в официальную идеологию, в которую тогда уже, наверное, ни один человек в стране, кроме выжившего из ума Суслова, не верил. Потом стали простыми советскими инженерами с претензиями на духовность, которую черпали в консерваторских залах и картинных галереях, а когда можно было попользоваться блатными контактами, то и в закрытых запасниках музеев. Теперь за их души, как Бог с Дьяволом, боролись священники одной и той же православной веры с разными юрисдикциями и разным видением земной, а не божественной истины, как боролись за их голоса в виде материально-овеществленных бюллетеней коммунисты и демократы из коммунистов.