Набоковская Европа

Вадим ужаснулся тому, что пришло ему в голову:

– Все это ерунда, я не маньяк, не Чикатило какой, просто богатая фантазия. Предположим, когда я говорю жене, что убью ее, это ведь не значит, что я возмусь за топор, просто говорим так иногда по запальчивости, вот и все…

С этой женой была особая история. Она всегда очень быстро засыпала, но если надо было ускорить процесс, Вадим начинал ей читать вслух кого-нибудь из русских философов. Эмпирически было доказано, что быстрее всего она отключается от Бердяева, едва дотянув до конца предложения. Потом она спокойно спала до утра, но при этом очень тяжело дышала, страдала удушьем от щитовидки. Вадим завидовал ее способности спать всю ночь напролет, сам он мучился то вечерней, то утренней бессонницей. Однажды он представил себе, что если вот прямо сейчас надавит ей на лицо подушкой, то процесс окончательного засыпания пойдет достаточно быстро, возможно, даже без сопротивления, она и так дышит, как полузадушенная, потом все на щитовидку будет легко свалить. Для правдоподобия представленной картины он даже приподнял подушку и пытался ее тихонько, не надавливая, примерить спящей. Потом испугался накатившему на него дьявольскому идиотизму и впопыхах плюхнулся на свою половину кровати, пытаясь не думать о том, что сейчас с ним произошло.

На следующее утро они вместе позавтракали, что-то вспомнилось веселое про общих знакомых. Отсмеявшись, жена пристально посмотрела ему в глаза и спросила: «А ты уверен?» У Вадима нехорошо похолодело в желудке, он понял, что спрашивается не о том, о чем сейчас оба говорили и смеялись, а про то, ночное… «В чем? В чем уверен? Не понимаю…» – замельтешил Вадим. «В том, что тебе без меня будет лучше», – тихо и серьезно сказала жена, выходя из-за стола, и стала собираться на работу.

«Неужели видела, как я подушку готовил? Значит, тоже не спала, а только прикидывалась? Но почему никак не отреагировала? Или это опять ее штучки в духе жены Набокова, полный контроль не только за действиями, но и сознанием и даже подсознанием? Она же просто читает мои мысли. Но это же несправедливо. Мысли бывают и дурацкие, и грешные, и даже совсем нездоровые, но это ни о чем не говорит. Даже наоборот, возможно, плохие мысли даются специально, чтобы очиститься и не поступать дурно, грязно. Вот, фильмы-ужастики все смотрят для выброса адреналина, а иначе не смотрели бы их каждый вечер перед сном, заедая бутербродами самые страшные места. Может, если не было бы этих ужастиков, нормальные обыватели – любители всех этих триллеров, шли бы на улицы и выбрасывали весь свой адреналин при помощи настоящих убийств и насилий, что-то такое и у Фрейда наверняка где-нибудь написано. Так и я, мне надо ужаснуться глубине своей мерзости, чтобы не дать ей выползсти в мир, – продолжал Вадим сеанс собственной психотерапии. – Надо сходить в ближайшее воскресенье в церковь и поговорить об этом со своим духовником, отцом Виктором. Может, не надо вовсе, чтобы помыслы были чисты, если именно нечистые помыслы спасают от нечистых деяний? Что-то он на это мне скажет?»

– Вот ты сам испугался, что отца своего хотел укокошить, это ведь и до тебя было – вспомни Дмитрия Карамазова, как мучился. И даже все равно, что убил-то не он, но грех отцеубийства он совершил хотя бы в намерениях, то есть вполне мог себе его представить… Но даже и не он первопроходцем-то был. Еще у древних греков царь Эдип случайно, почти как ты, тоже чем-то типа гантелей укокошил своего папашу, а потом женился на собственной матери… И все как бы ненарочно, бочком… А потом нашлись гениальные люди, Фрейд и компания, они-то и доказали, что в головах мальчиков с рождения, а может даже с зачатия, сидит мысль об убийстве отца и любви к матери. Это проявляется по-разному, никто не знает, сколько сил у тебя займет убить твоего отца в себе самом. А после все то, что тебя сейчас в нем раздражает, ты повторишь сам и будешь злиться от этого проклятья, а потом ждать, когда тебя твой сын постарается гантелькой-то прибить…

– В общем, так, ты сейчас придешь домой и все свои претензии к отцу подробно запишешь, потом и мне покажешь, чтобы мы смогли дальше двинуться, а главное, сохрани эти записи до тех пор, пока у тебя не появиться сын-подросток, вам будет о чем поговорить…

…Сегодня мы с тобой про царя всю правду выведали, а в следующий раз приходи – про царевну речь пойдет, так шаг за шагом и мы с тобой все сказочки-то пройдем…

…Передай отцу, что до лоботомии еще далеко. Да не пугайся ты, это у меня шутка такая, профессиональная…

Собственно, это не были обычные походы к врачу, на западных психоаналитиков, как он понял позже, психиатр этот совсем не тянул. Скорее это были философские беседы о смысле жизни, о жизни после смерти, о любви и счастье, и даже о вере, такой непонятной для Вадима и, как выяснилось, такой недоступной для самого доктора. Кстати, психиатр Вадиму понравился, и долгие разговоры с ним переросли гораздо позже в увлеченность психоанализом, Фрейдом, Юнгом, совеременными исследованиями бессознательного, а затем и породили потребность в закреплении и коррекции своего духовного опыта в религиозных рамках, сначала восточных религий, несколько позже – православия. А тогда на подростковое сознание упали чудовищные истины: отца своего он ненавидел и хотел убить, потому что был влюблен в свою мать, которую ревновал к отцу, и это было нормально, как у всех? С этим новым знанием надо было научиться жить.

Вадим по совету психиатра решил составить подробный список своих претензий к отцу. Итак, я не люблю отца, потому что он:

1. Еврей. Почему я все время должен оглядываться, что будут шептать за моей спиной, если я такой же, как все, и не чувствую в себе ничего еврейского?

2. Неудачник. Он все время претендует на какое-то свое особое предназначение и с презрением относится в равной степени и к тем, кто сделал удачную карьеру, и к простым работягам. Сам ничего не делает, строит из себя невинную жертву увольнения и пытается добиться справедливости в высших инстанциях, имея под ними в виду не горние высоты, а партийных плебеев, пока же живет за счет матери, и мне стыдно отвечать на вопрос, чем занимается твой отец.

3. Нищий. Следствие второго пункта. В результате я вынужден годами носить перелицованные его вещи, делая вид, что мне наплевать на моду, а мне на нее – НЕ НАПЛЕВАТЬ.

4. Все время лезет в мои дела и дает глупые советы, за что, собственно, и получил полет гантели.

5. Испортил жизнь моей матери. По всем вышеуказанным причинам.

На пятом пункте (опять этот еврейский пятый пункт!) Вадим споткнулся. Выходит, психиатр прав и он действительно любит мать, которая, если бы не этот козел, давно могла бы сделать любую карьеру или удачно выйти замуж, и жили бы сейчас не в коммуналке, а в доме для партийной элиты, и не в этом захолустье, а в Москве. А может, она даже стала бы женой посла и мы путешестовали бы по всему миру!

Мать была красавицей, это Вадим знал от других. Сам он такую красоту не признавал, слишком много бабьего – покатые плечи, большая грудь, круглая попа, большие глаза с накрашенными ресницами и волнистые длинные волосы. Ах, эти волосы! Сплетенные и заколотые в замысловатую прическу, вечно вылезающие из любого узла. Все проходящие мимо мужчины съедали ее взглядами, она это знала, да еще пыталась незаметно оглянуться вокруг: все ли заметили, как она хороша?

Вадиму же нравились женщины, похожие на мальчиков-подростков: никакой этой пышной груди, уместной только для кормления младенцев, плоский зад, плечи шире бедер, минимум косметики, короткая стрижка и обязательно: брюки и спортивного вида обувь без каблуков, созданных для уродования ступней и вихляющей сучьей походки. Мать же, как назло, не только выпирала из своего крепкого, ладно скроенного тела, но делала его еще более бабьим при помощи своих безумных нарядов. Одно такое вызывающее платье Вадим разрезал ножницами на мелкие части. Потом он объяснил, что платье было не модное и ему приходилось из-за этого стесняться своей матери. На самом деле оно было из разряда вечно-стильных вещей – струящееся шелковое чудо, которое не успевало за изгибом ее тела во время ходьбы, и шуршало, и зазывало, и ходило вокруг нее ходуном. Мать обожала эту свою обновку, в которой она сводила мужчин с ума, возможно даже изменяла его отцу, или просто так, тренировалась на всякий случай. Порезанное платье было аналогом чуть не попавшей в голову отца гантели. Мать поняла настоящую причину вандализма, сочла, что сын был прав и нечего ей выпендриваться, сразу же после этого понимания поскучнев и постарев.

(Интересно, уничтожал ли царь Эдип вещи своей жены-матери или нет? Надо спросить об этом у психиатра в следующий раз, чтобы разобраться с «благородным» происхождением своих комплексов, – вспомнил про эпизод из своего детства Вадим.)

В женщинах он искал не повторения своей матери, а полную ей противоположность не только во внешности, но и по сути. Так уж случилось, что в детстве ему очень не хватало материнского внимания. В будние дни мать работала, приходила уже после того, как мальчик ложился спать. По воскресеньям к ним приходили гости, и мать как гостеприимная хозяйка вставала пораньше, чтобы начать самый тяжелый день из своей трудовой недели. В творческом порыве ваялись разнообразные кулинарные произведения, а потом надо было успеть уложить свои шикарные волосы в некое сложное парикмахерское чудо, да еще нагладить все для себя, мужа и сына. И за этими хлопотами ей было не до Вадима, которым по выходным, а также и в течение всей недели занималась нянька-японка.

Долгая и запутанная история о том, как родители Вадима оказались на Дальнем Востоке. В результате многочисленных миграций предков с обеих сторон сам он родился на Южном Сахалине, спорной территории. Родители работали и поручили заботу о нем, а также общее ведение хозяйства в доме японской супружеской паре. Нянька была чудо – с вечной улыбкой на лице, бесшумными шагами в одних носках пропархивала она, почти не касаясь пола, по комнатам дома, а свой смех-колокольчик прятала за мелькими зубами и детской ладошкой, прикрывающей рот. Все было такое легкое, бесшумное и упоительно спокойное. Нянька не понимала ни одного слова по-русски, хотя всю жизнь прожила на Сахалине в русском окружении. Смущение от всего незнакомого делало ее не то чтобы тупой, но абсолютно невосприимчивой к русскому языку, в особенности к слетающему с губ его громкогласной и по-сибирски крепкой, большой матери. Эти непонятные звуки и слова раздавались как гром небесный, раскатами, ударяющими по всему живому и неживому. Спрятаться от этой грозы, этого урагана можно было только в детской, где они сидели с Вадимом, прижавшись друг к другу, под тихое журчание японской колыбельной. «Вырасту, непременно на ней женюсь», – каждую ночь давал себе клятву Вадим. Эдипов комплекс Фрейда дополнился понятием «анимы» Юнга: персонификация женской природы в бессознательном Вадима, учитывая дальневосточный уклон его детства, преобразилась в боязнь родной матери и любовь ко всему восточному. Через несколько лет после рождения Вадима японцы были высланы с Южного Сахалина в Японию, а семья Вадима поехала искать счастья на запад, естественно, советский запад – в центральную Россию.