Набоковская Европа

Однажды Вадиму попалась американка, которая была крайне удивлена, что неожиданно для себя в дикой России она пережила небывалое романтическое приключение с острым сексуальным наслаждением, которое получила не от знаменитого по плоским западным шуткам «сибирского мужика а-ля Распутин», а от по-европейски рафинированного интеллигента в очках, читающего наизусть стихи современных американских поэтов-битников. Кроме виртуозного секса, дамочка, приехавшая на всемирный конгресс физиологов, отведала и обычную порцию Вадимовской «лапши на уши» – запутанный рассказ об его обрезании, чтобы она, не дай Бог, не заподозрила своего случайного любовника в еврейском происхождении.

– Милый мой, во-первых, мне все равно, какой ты национальности – в Америке у каждого в родословной до пяти-шести разных кровей намешано, а во-вторых, у нас обрезание делают не только в синагогах, но и неевреям, в обычных роддомах, просто по причине гигиеничности. Я бы скорее удивилась, если бы ты был не обрезан, еще заразу какую принесешь, – ворковала длинноногая физиолог из Портланда. – Оставь свою байку для других, я ведь как-никак, а специалист и кое-что соображаю. Вообще вы, русские, такие странные. Я, когда готовила свою диссертацию, видела в своей университетской библиотеке старые американские журналы пятидесятых годов по физиологии с пометками вашего писателя – Набоков, кажется, его фамилия? Он все интересовался подробностями физиологического взросления девочек-подростков, потом еще свою порнографию написал, «Лолиту», у нас эту книжку даже запрещали одно время. Почему у вас даже писатели все извращенцы – Достоевский, Набоков? Да еще ты тут со своим обрезанием у балетного станка… Между прочим, прекрасная литературная основа для пьесы абсурда. А вообще, кто знает? Может, тоже потом прославишься каким-нибудь своим порнороманом. Не забудь там про меня написать, я перед друзьями хвастаться буду, – смеялась она.

Эта была промашка Вадима. Обычно он общался с теми, кто попроще. Было так приятно интеллектуально издеваться над этими канадками, немками да прочими француженками, каким-то образом дорвавшимися до советских просторов. Англичанкам он представлялся Блумом, надеясь таким образом найти хоть одну любительницу Джойса. Увы, безрезультатно! Они спокойно обращались к нему как к Блуму, это им казалось так же нормально, как если бы он звался Федей Ивановым или Васей Фантиковым. Итальянке под видом Данте он декламировал нараспев любимые строчки из гимна итальянских фашистов: Giovinezza, Giovinezza, primavera di bellezza.

– О, примавера – весна, Данте, Боттичелли – белиссимо! – кудахтала скульпторша из Флоренции, дура дурой.

Тех, кто пили чай с Муссолини и помнили веселый мотивчик сторонников дуче, осталось уже немного, да и то это были старые маразматички типа наших ветеранов войны. По причинам брезгливости и юношеского максимализма поэта-романтика Вадим предпочитал не падать до уровня геронтофила, хотя, по слухам, именно импортные старушки обладали достаточными средствами и возможностями, чтобы облегчить скудное житье молодого советского переводчика без московской прописки. По счастью, наши пограничники не догадались ввести возрастной ценз для приезжающих одиноких женщин, ограничив приезд только для ветеранских встреч. В наше Застойное Безумие проникали и студентки-славистки, и вольные художницы, начинающие актрисы и певички, и даже странные барышни без определенной профессии – отпрыски богатых семейств, ищущие смысл жизни, путешествующие по дорогам запада автостопом, в Азии на слонах и верблюдах, а в России – в автобусах «Интуриста» под бдительным оком сопровождающих. Найти такого Вадима было для них праздником освобождения от грозного и вездесущего ока советской государственной машины. Они были благодарны ему просто за само его существование, поэтому и соглашались звать его Блумом или слушать Данте в подлиннике.

Все начиналось и заканчивалось замечательно, без слез и расставаний, а в конце – хоть он на это и не рассчитывал (по его мнению, он не был «жиголо») – были подарки из «Березки» – джинсы и дубленки, еда и питье, причем сам он просил только книги, которые невозможно было купить в обычных магазинах. Всю юность промечтал о модной одежде, а мечта сбылась только к двадцати пяти годам. Но ничего – наверстаю, уверял сам себя Вадим.

…Двое за барной стойкой известного тусовочного бара при гостинице «Россия» ждали, пока босоногая блондинка-хиппи расплатится валютой за себя и Вадима и они отправятся гулять на Красную площадь.

– Ну, зараза, пускай порежет себе ноги о бутылочные осколки или вступит розовыми пяточками в нашу родную блевотину и тогда поймет разницу между Майами-бич и нормальной цивилизацией, – злорадно отметил один из небрежно развалившихся в баре, готовясь на выход вслед за сладкой парочкой. – Эх, жаль, что придется брать этого цуцика на улице, а не голого в номере, это всегда смешней выходит.

– Гражданин, предъявите документы, – почти дойдя до Лобного места, решили раскрыть свои козыри двое в серых, достаточно помятых костюмах фабрики «Большевичка».

– А в чем дело? Кто вы такие? – нервно спрашивал Вадим, пытаясь говорить с акцентом, а затем и вовсе переходя на английский.

– Да-да, мы тебе сейчас и на английском ответим, и на хренийском, – усмехнулся серый костюм.

Далее было все, как и вещали вражеские голоса. Девице сказали «гоу хоум» и старались не оставлять синяков на тоненьких запястьях, когда отрывали ее, рыдающую, от Вадима. Один пошел проводить ее в гостиницу, по дороге она кричала, но привыкшие москвичи либо не обращали на нее внимания, либо посмеивались, глядя на ее босые ноги, и думали, что волокут пьяную проститутку. Вадиму сделали больно, нажав на какую-то точку, и велели дальше идти тихо, желательно не задавая вопросов.

Вдвоем – он и сопровождающий – они вошли в подъезд какого-то дома, наподалеку от Красной площади, а там в обычной на вид квартире их уже поджидала «группа товарищей». С Вадимом говорили спокойно, предложив ему обоюдовыгодное сотрудничество: он будет продолжать свой образ жизни, не работать, как нормальные люди, а трахаться с иностранками и – желательно – иностранцами (контора заметила, что Вадимом интересовались не только женщины, а это было более чем заманчиво для конторы, учитывая небезызвестную статью Уголовного кодекса), получать свою еду из «Березки» и питье из валютных баров, а за это не только не подвергаться гонениям, но даже и получать хоть скромную, но зарплату. Ему предлагался такой исключительный вариант, поскольку все понимали, что без какой-либо зарплаты ему сложно будет выжить, хотя вот, например, известный киноартист и любитель публики, на которого Вадим очень смахивал, трудится на них бесплатно, да никто ему денег и не предлагает, достаточно с него гонораров за фильмы. А ведь поссорься он с нами, и гонораров может не быть…

Эта чудная интеллигентная беседа длилась уже два часа и походила больше на коллективное изнасилование. Вадим пытался вспомнить, кого он так же ненавидел в своей жизни, как этих облеченных властью насильников – учителей в школе, комсомольских вожаков в институте, командиров всех сортов в армии, но пока еще ни один враг не смог его сломать, эти-то пострашнее всех будут. С другой стороны, от своих знакомых диссидентов он слыхал, что теперь не так, как прежде, яйца дверьми не отдавливают, иголки под ногти не запускают. Значит??? Значит, пошли они куда подальше.

– Я не хочу, – сказал Вадим негромко.

– А тебя, мудозвон, никто не спрашивает о твоих желаниях, – судя по ответу, интеллигентная беседа заканчивалась.

– И что дальше? – поинтересовался Вадим. – Расстреляете?

– Пуль на тебя жалко, так удавим, – сказал тот же уже не интеллигентный голос. – Можешь идти…

– А фамилию артиста, на которого я похож, случайно не подскажете?

– Ален Делон, – мрачно пошутил другой «киновед в штатском». – Не хочешь работать, так ты не Бродский, чтобы тебя сажать да делать из тебя героя, а трахать иностранок без пользы для Родины – не советуем, женись лучше на простой советской женщине и забудь свои глупости, живи как все…

Странно, но его отпустили, никаких бумаг подписывать не заставили и даже повязку на глаза не надевали, так что даже много лет спустя Вадим узнавал тот дом, где с ним велась профилактическая беседа с отеческим благословлением на брак. А вот уже в переходе к метро, где сначала не было ни души – метро было давно закрыто и идти по переходу было бессмысленно, – вдруг откуда-то появились трое подвыпивших весельчаков, которые, проходя мимо, сначала решили подшутить, а потом так же весело устроили ему мордобой. В конце, попинав от души, один из пьяных нагнулся и прошептал на ухо: «Женись, пока не поздно. Или все по своей Хиросиме сохнешь? И не ходи, куда тебе ходить не положено». Все встало на свои места, неизвестно только, откуда они узнали про детские Вадимовы фантазии о женщине-японке? И все же Вадим был рад своей победе, больше к нему с предложениями не обращались, а он держался от валютных мест, как и указывали, подальше, но приработки стали исчезать.

– Старик, сейчас не сезон на переводы, уж извини, – говорили его работодатели в творческих союзах, стараясь не смотреть прямо в глаза. К другу, у которого снимал угол, неожиданно должны были нагрянуть родственники из провинции. Жить без прописки, работы, жилья и денег в Москве было абсолютно невозможно. И дьявольское напутствие в брак все чаще приходило на ум. А раз пришло, больше не давало ни о чем думать. И пошли браки один за другим. Каждую последующую жену он ненавидел больше предыдущей, чувство носило кумулятивный эффект, и вот уже третья жена была не только плоха сама по себе, но и вызывала на себя раздражение предыдущими двумя.

– Ненавижу, всех баб ненавижу, подлые, коварные, с вечным инстинктом к размножению. И куда плодятся? Мир и так сошел с ума, все эти ракеты, экология, армии, говорят, и пресная вода скоро кончится, и льды в Антарктиде растают… Зачем плодить нищих, несчастных, когда и так полная неуверенность в завтрашнем дне, не говоря уже о дне сегодняшнем?

Ему казалось, что он вообще бесплодный и дети эти берутся не пойми откуда, в каждом пытался найти чужие черты, а потом безвольно соглашался со случившимся, расплачиваясь таким образом за прописку, домашний уют, обеды и однообразный семейный секс. Секс ему нужен был постоянно, и с тех пор как чудные западные женщины стали для него «табу», можно было надеяться только на случайные встречи с соотечественницами, дважды приносившими ему несчастье в виде неприличных болезней. С женами было безопасно, секс и любовь были у него по разным ведомствам. Любовь, вернее увлеченность конкретной женщиной, приводила к нервным гормональным срывам, а секс – все равно с кем – успокаивал, как будто вместе со спермой выходили из него все тревоги, психозы и наступало временное затишье, покой. Как молоко с медом успокаивает перед сном, так и секс был лечением, уходом от повседневных кошмаров, называемых жизнью. Когда нынешняя жена перестала вызывать у него желание, а это случилось довольно скоро – сразу же, как только он узнал про ее беременность, – Вадим начал придумывать себе разные женские образы, с которыми он хотел бы иметь секс, но как-то не довелось: с горячими и страстными негритянками, со звездами кино и модельного бизнеса, но лучше всего у него получался секс с вображаемой бразильской проституткой, а жена, наверное, относила эти неуемные порывы страсти на свой счет. Бог с ней, ему это было все равно – днем он ее не видел, она была на работе, а ночи он проводил в дорогих борделях Рио… Почему не с японскими гейшами, он и сам не знал. Наверное, боялся влюбиться, а бразильянку можно было трахать и трахать, но не мечтать о ней, забывая про все на следующее же утро.