Набоковская Европа

– Я думаю, товарищи, что случай очевидный и товарищ Двинский может претендовать на дополнительные льготы. Кто за?

Кто мог быть против, он ведь и дальше мог раздеться и еще кое-что продемонстрировать, подумали остальные и, скрепя сердце, выдавливая из себя чувство зависти к счастливчику, проголосовали хотя и с отвращением, но положительно.

– А все-таки не могли ли вы нас просветить, что это у вас там было? – не унимался самый вредный, ученый секретарь НИИ из молодых, да ранних.

– Это? – спросил Вадим, собираясь еще раз совершить частичное обнажение. – Это «Ом»».

– А, понятно, – сконфузился ученый секретарь. – В смысле единица измерения сопротивления, названная в честь знаменитого физика? – продолжал показывать он свою образованность, чтобы поддержать научное реноме и степень кандидата.

– Типа того, – злорадно и загадочно ответил Вадим и решил не метать бисер перед свиньями и не задирать еще раз рукава рубашки.

– При чем здесь Ом? Он нас всех надул, получил свою надбавку, да еще и издевается. А может, другие-то поняли, в чем дело, только со мной не поделились? – продолжал мучиться комплексом «голого короля» ученый секретарь, в отличие от остальных членов ученого совета помнящий про закон Ома из курса физики школьной программы.

Так Вадим начал привыкать к странному месту своей «работы». Оглядевшись кругом и не найдя даже намека на свою мечту, он все-таки завел любовницу в отделе, жену устроившего его на работу чекиста, мать двоих детей. Она была, как и другие его подруги из местных, с безнадежно славянской внешностью и советским мышлением. Как ее звали? Что-то очень невзрачное – Наташа, Лена, в лучшем случае Марина, их всех здесь звали примерно одинаково, пора заграничных Грэтхен, Мишель да Джейн давно и безнадежно закончилась после трусливого дрейфа в семейную жизнь по указке из «органов». Девушка Наташа жила неподалеку, поэтому они отдыхали в чекистской квартире кооператива «Красный подорожник» в обеденное время, заодно и питаться там было приятнее, чем в столовке. Так он отомстил всем: мужу любовницы, через которого по протекции либерала он был устроен на эту гнилую работу; жене, которая радовалась прибавлению в семейном бюджете и продовольственным заказам по пятницам; да и самой работе, лишив коллектив еще одной трудовой единицы – полюбившая его женщина Лена вместо работы то бегала Вадиму за чаем или кофе, то прихорашивалась, то просто глупо улыбалась и мечтала, глядя в его сторону. А потом, когда Вадиму надоело всем мстить и он завязал с обеденными перерывами вне рабочего помещения, эта самая Марина плакала в туалете, выходила нервно курить в корридор и вообще стала мучаться мигренями и брала один бюллетень за другим, да еще грозила самоубийством на нервной почве. Еще изводила дурацкая привычка Наташи названивать ему домой и просить жену соединить ее с Вадимом. Жена любила играть с ним «в прятки» и так никогда и не призналась, что догадывалась об его изменах, спокойно протягивала ему трубку и говорила: «Тебе звонят с работы, по-моему, Лена?»

Да, эта Марина или Лена, а может – Наташа запомнилась ему не своим скучно-избитым именем, а упоительно звучащей фамилией Халва. Фамилия была по мужу-чекисту кавказкой национальности, что было просто дивно, такой засахаренный вариант Берии, рахат-лукум Застоя. Вадим любил подставлять эту фамилию в воображаемые ситуации: Халва ведет допрос диссидента; Халва расстреливает мирную демонстрацию кришнаитов, вышедших на Красную площадь с образками поющего и танцующего Кришны. Халва на докладе у Андропова. И что-то весьма неприличное ненароком стало проситься на его язык, а позже и на бумагу.

Еще в своем отрочестве он зачитывался томами «Тысячи и одной ночи» – единственной сексуально ориентированной литературной энциклопедии, вышедшей в советские времена. Как правило, каждая сказка заканчивалась словами «и он вонзил свой финик в пшеницу». Были ли эти слова в оригинальном арабском тексте – кто знает. Может, это советский переводчик попытался заменить нормальные слова псевдо-восточными терминами, но богатое воображение Вадима после этой загадочно-сказочной фразы толкало его к рукоблудию. А после совокуплений с гражданкой Халвой у него родилось более похожее на восточный лад сравнение, чем с житным золотом российских полей пшеницей. Получалось гораздо красивее: «и он вонзил свой финик в халву». Правда, смущала своеобразная несуразица – попробуй вонзи финик в железобетонный кирпич халвы, и финик обдерешь, и халву раскрошишь. Вроде бы даже получился намек на несостоятельность, что было неприятно и явной напраслиной, он еще помнил пшеничную податливость той Халвы. С другой стороны, была и приятная неожиданность – фамилия ее мужа-чекиста приобретала другие очертания – «ну, ты и халва!».

От общей бескрайней скуки работы в советском учреждении в промежутках между дописыванием своей диссертацией и уроками санскрита Вадим начал сочинять неприличную повесть в стиле модерн последних годов застоя под названием «Народно-восточные сказки о финике и халве». Основной канвой повести были любовные истории, случившиеся в одной очень сладкой стране. Главой сладкого государства был шоколадный зайчик, позволявший во время католической пасхи всем своим подданным лизать фигурки с изображением своей задницы. Первым приближенным к себе министром он назначил председателя Конфетно-Грильяжного Бисквита, генерала Халву. По праздникам колонны демонстрантов проходили по площади и кричали: «Зайчику вечное лизание, хвала Халве!!!» Генерал пытался запретить традиционное для народного творчества окончание сказок «и он вонзил свой финик в халву», справедливо полагая, что это дискредитирует власть в его лице. Сказателей, незаконно рассказывающих «про это», ловили и пытали ими же «накарканным» методом – заставляли всаживать свои «финики» в горячее варево свежей халвы или раскалывать куски уже старой, засохшей. Но ничего не помогало – по городам и весям люди собирались и судачили о своих любовных победах, заканчивая любую лирику или похабень традиционной моралью из рассказанного – «вонзил… в…». И все понимали, что значат эти точки. Пока мудрый правитель не догадался о самом простом методе избавления от крамолы – он вызвал к себе генерала и трахнул его, после чего учредил ордена славы – халва первой, второй и третьей степени, то есть возвеличил культурный архетип до государственного признания…

Этот похабный стеб можно было продолжать без конца, но сочинять дальше про Халву стало скучно, сказка больше не казалась ему оригинальной и смешной, а звучала все больше плоской и пошлой, так же пошло было бы продолжать трахать безобидную жену Халвы на обед, пришлось переходить на сухомятку. Привычная еда отбила интерес к кулинарно-гэбешным фантазиям. Но ежедневная работа изматывала своей непроходимой скукой. Как же было ску-у-чно!

Вадим мысленно вернулся к загадке буддийского монаха и продолжал думать над решением «му». В перерывах между раздумьями, повестью, личной жизнью и санскритом ему приходилось работать над плановыми заданиями родного НИИ, переводя какой-то бред – информацию о зарубежных странах по заказу министерства: «Если вы окажетесь в командировке в Канаде зимой, то проследите, чтобы колеса вашей машины были из шипованной резины». Кому это нужно? Если это памятка министру, то не будет он проверять шины в Канаде, если механику при министерском кортеже, то он и без моего перевода с английского знает, какая должна быть резина. Получается, что этот советский бред даже более фантасмогоричен, чем мое «му» или сказки про Халву, но над этим я размышлять всю жизнь вплоть до своего коммунистического просветления не намерен, решил для себя вопрос трудовой этики Вадим.

Этот «сюр» продолжался и дальше, когда он стал соискателем в Институте мировой литературы по Набокову. Устав от быстро меняющегося политического и идеологческого ландшафта в стране, ученый совет ИМЛИ даже не среагировал на то, что местом работы соискателя по ране запрещенному писателю Набокову является какое-то НИИ при Министерстве лесной и бумажной промышленности. Какое это имело значение теперь, когда земля под ногами трещит и расползается, как при самом страшном землетрясении, и рушатся казавшиеся незыблемыми устои? Лес рубят – щепки летят, может, в этом и есть сермяжная логика, и не случайно именно это министерство выполняло теперь роль санитара леса под названием «совок»?

Ах, как славно быть кандидатом наук, заниматься Набоковым и уйти от халва-халявного министерства в мир высокого литературоведения! Старший научный сотрудник Института мировой литературы – это вам не переводчик-стендист на ярмарках ВДНХ. Стало скучно решать загадку «му» и хлопать одной ладонью. Да и с «ахимсой» (не нанесение вреда живому. – буд.) что-то не заладилось. Кстати, в буддизме об ахимсе говорилось в основном по отношению к жучкам, комарам да тараканам, которые все были суть божьи твари, и их ни в коем случае нельзя было убивать. А вот, к примеру, о женщинах он ничего не находил – насколько большим грехом было бы, скажем, ударить жену или довести ее до слез другим способом? Считалась ли жена тоже живым существом, которое надо было бы жалеть не меньше, чем комара? Вадим внимательно читал палийский канон в переводе на английский язык, но ответа на этот, казалось бы, простой вопрос не находил. Сейчас он все больше стал садировать своего домашнего кота, когда тот попадался ему под руку (про котов буддисты ему тоже ничего не говорили). А тут однажды даже шмякнул бедолагу башкой о стену, потому что был в гневе и не мог найти, куда подевал свою недописанную рукопись, хотя что-то подсказывало Вадиму, что этим самым он нарушил свой путь к нирване. Жена была невольным свидетелем этой сцены и потом долго рыдала, уверяя, что оплакивает не только и не столько кота, сколько самого Вадима. «Но одной вещи я вам никогда не прощу – ее собачки, несчастного зверька, которого вы повесили собственноручно, покидая Париж», – это было в ее прощальной записке перед тем, как исчезнуть. Вроде бы бред написала, но что-то очень знакомое звучало в этой фразе. – Где-то я уже слышал эти слова? Но что они значат в отношении меня или наших с ней отношений? Какая собака? При чем здесь Париж? – мучился догадками Вадим. Потом, на допросе у следователя, куда Вадима пригласили по заявлению родителей жены о пропаже дочери, он вдруг вспомнил под стрессом, кто и когда произнес эти слова и почему именно они запомнились его жене. И всю оставшуюся жизнь он старательно избегал перечитывать этот далеко не самый лучший, а потому позабытый рассказ Набокова «Как там, в Алеппо».

Все три дня в Праге он думал о том, на что было бы лучше потратить те иностранные копейки, которые ему позволили поменять официальные власти. Совет жены – «потрать на чешское пиво» – был заманчив своей простотой, однако было жалко тратить на то, что он и так попробовал в светлые времена застоя, хотя бы только в бутылочном виде. Да к тому же он и в самом деле полностью «завязал», и бутылка, а тем более запотевшая кружка настоящего чешского пива могла оказаться тем триггером, после которого захочется опять попробывать виски, а там и до водки было рукой подать. Шмотки на такую мелочь купить было невозможно, о такой глупости, как игрушки или жвачка детям, ему даже в голову прийти не могло. А потратить надо было, не везти же эти тугрики домой и обменивать их обратно на рубли. И тут – о, чудо! – он увидел в церковном киоске того храма, где должна была состояться рождественская служба, то, что как раз укладывалось в бюджет и было даже более нелепо по трате, чем пиво – маленький серебряный ангелочек висел на тоненькой серебряной цепочечке. Все было такое хрупкое, чтобы вес серебра не превращал маленький сувенир в сокровище, оставляя его на уровне дешевеньких побрякушек. Надпись же на ярлыке подтверждала, что вещица действительно серебряная, то есть не очевидная дрянь. Вадим небрежным жестом достал свои дозволенные советской казной бумажки с видом человека, подающего на чай то, что осталось от огромного заплаченного счета. Старушка за прилавком радостно залопотала по-чешски и одарила его маленькой коробочкой, внутри которой на маленькой велюровой подушечке лежал ангелочек.