Набоковская Европа

– Какой идиотизм! Я превращаюсь в набоковского персонажа, путешествующего по своей жизни, как по его книгам. Даже чудное имя девочки – Машенька – звучит плагиатом. С другой стороны, естественно, что набоковеду нравится Машенька, специалист по Достоевскому должен хватать за зад проходящих мимо Сонечек, а лермонтовед насиловать и садировать всех Белл без разбору. Слава Богу еще, что она не Лолита! В ней нет ничего от порочной сексуальности малолеток, чиста как ангел, умна не по годам, вот и вопросами веры интересуется, а не просто соблюдает ритуалы ради моды, и нет в ней ничего бабьего и даже ничего нимфеточного. Да и я – не Гумберт Гумберт, мне совсем не надо от нее ничего плотского, даже никаких якобы невинных прикосновений, нет желания ее на коленках покачать, в общем, никакой клубнички. И на мой сексуальный идеал японки она никак не смахивает – простая русская девочка, русая головушка, в раскрытых глазах нет тайны. Девочка явно домашняя, ничего грязного не видела и не испытала, так что и излома в лице как не бывало. Пускай это дико звучит, но я хочу с ней дружить. Я хочу делиться с ней своими секретами, и чтобы и она мне шептала свои на ухо, только мне одному рассказывала свои тайны. Чтобы мы шептались и понимали друг друга с полуслова, а непосвященному невозможно было бы угадать, о чем это мы шепчемся. Я бы научил ее смеяться, как моя японская нянька, – тихонько, прикрывая рот ладошкой. Я бы спросил у нее, что она знает про себя, про меня? Вот и психиатр говорил мне, определись, узнай, кто ты? Как будто это так просто, как будто я всю жизнь не посвятил этому. И что в результате? Бегаю, чтобы узнать ответы на вопросы, за маленькой девочкой, вдруг она вынет из ящика с лотерейными шарами какую-то очень важную для меня цифру, которая все и объяснит.

– Понимаешь, когда пятилетний малыш выдумывает себе какого-нибудь Карлсона, который разбивает у него дорогие игрушки или съедает все плюшки со стола, это умилительно и объяснимо: он не хочет быть наказан, и вообще, действительно хочет быть хорошим. Ребенок еще не всегда может отличить сказку от реальности, а взрослые со всеми этими Дедами Морозами, Хрюшами и Степашками всячески навязывают такой стиль поведения, не понимая, какой наносят урон психике. А в твоем возрасте гуляют гормоны, и их уровень так же влияет на твое отношение к действительности, как Карлсон на Малыша – все время хочется чего-нибудь отчебучить. Однако существует опасность, когда все эти гормональные всплески успокоятся, ты можешь привыкнуть к созданной тобой иллюзорной реальности, и вот тогда могут возникнуть проблемы. Но надеюсь, что у тебя все будет в порядке, я буду наблюдать тебя и дальше. Пока же скажу, что ты нормальный неврастеник, преувеличивающий свои проблемы.

После самоубийства близкого друга-наставника у Вадима долго не было дружеских привязанностей, пока не появился Алик, его «альтер-эго». Все, что было у Вадима, было и у Алика, только в утрированой форме: волнистые волосы у первого становились потоком кудрей у второго, легкий цинизм Вадима у Алика был откровенным сволочизмом, один был просто плохим, другой – гораздо хуже, чем просто плохой. Вадим был непонятной полукровкой и мучился от этой неопределенности, Алик же был вполне определенным евреем, смеявшимся над Вадимовыми комплексами национального самоопределения: «Старик, зачем тебе все это надо? Ты же не собираешься отделяться и требовать суверинетета? Ну и живи, как все, а если сможешь, то и лучше, чем все». Алик учился в музыкальной школе по классу скрипки. Футляр от скрипки был маленький, кататься с горок зимой на нем было неудобно, поэтому они накидывались на виолончелистов и контрабасистов, били их и на время отбирали инструменты, интересуясь не внутренним содержанием футляров, а их формой, более пригодной для подростковых задниц, чем скрипичные. Кататься с ледяных горок на отобранных струнных было весело, главное, надо было правильно рассчитать время, чтобы и получить удовольствие, и успеть смотаться до прихода родителей жертв.

Алик был смелее, завершеннее – все плохое, о чем только успевал помыслить Вадим, приходило на ум и Алику, только он воплощал все в жизнь, не мучаясь дурацкими вопросами. Когда им не хватало денег, Вадим только подумывал продать что-нибудь из дома, Алик же просто смел однажды с полки у Вадима полное собрание сочинений Майн Рида, моментально продал это подростковое сокровище в подворотне, и они гульнули на «Всадника без головы» легко и не напрягаясь, всадник-то был без головы, чего его оплакивать? К книгам Алик относился уважительно, осознавая их ценность в эпоху дефицита, и Вадим был не единственной его жертвой, опустели полки и у других их общих друзей. «Всему хорошему, что есть на мне, я обязан книгам», – было любимым изречением Алика в то веселое, беспечное время обоюдного безголовья. Вадиму Алик был нужен, как и догадался психиатр, как Карлсон Малышу, на его фоне можно было быть белым и пушистым, его действия шокировали даже Вадима. Он осуждал Алика то мысленно, сравнивая с собой в лучшую для себя сторону, то вместе со своей матерью, которая после продажи дефицитного Майн Рида ожидала от Алика любой пакости, то с общими друзьями, так же завидовавшими Аликовой легкости, как и Вадим. И каждый раз получалось, что Алик преподавал ему урок – только ведь успел его осудить за что-то, как сам повторял тот же проступок, уже не осуждая, но оправдывая себя, что его обстоятельства для совершения подлости были гораздо серьезнее, чем Аликовы, да и подлость была кто-то пожиже, чем у Алика, может, даже совсем и не подлость, так, грешок небольшой… – Это проклятье какое-то, – думал об этом Вадим. – Вот уж действительно, не судите, да не судимы будете, и – опять повторял все за Аликом, как тень, вынужденная повторять жесты хозяина, даже самые неприличные из них.

Эта дружба-соперничество стала главным смыслом их жизни на долгое время. Повзрослев, они, как молодые лоси, сцепясь рогами и упершись копытами, стали соревноваться за женщин. Вадим опережал Алика по очкам – не успеет тот скадрить новую кралю, Вадим шепнет ей на ушко стишок, а сам отвернется в сторону, будто задумался о чем-то, и дева падала к ногам последнего романтического героя.

Алик первый уехал в Москву – поступать в консерваторию. Не долго думая, женился на москвичке, приобрел московскую прописку и фамилию Иванов, уверяя, что в первый раз на вступительных экзаменах его специально срезали как еврея. Трудно сказать, что было действительной причиной его провала – национальность, которой в московской консерватории было некого удивлять, или ежедневные выпивки по поводу счастливой удаленности от родительского ока, но на следующий год абитуриент Иванов прошел конкурс и стал успешно учиться, а потом даже стал лауреатом нескольких международных конкурсов. Его учителя, пережившие страшные годы репрессий, не осуждали молодое дарование за смену фамилии, в годы их молодости такое, правда, не практиковалось, но, может, они тогда были просто глупее нынешних? Алик смеялся: «В анекдоте говорят, это который Иванов, который по матери? А я нет, я по матери Рабинович, по отцу – Гольдфарб, а Иванов по убеждению».

Женитьба на Татьяне Ивановой, костюмерше из Большого театра, была недолгой, но принесла ему бесконфликтную фамилию, связи в московских около-музыкальных и околотеатральных кругах и одну из двух ранее принадлежавших Татьяне комнат в коммунальной квартире. Каждая последующая за костюмершей жена Алика брала его фамилию Иванов, которая доставалась и их совместным детям, а также детям его новых жен от их предыдущих браков. Так Алик пытался «иванизировать» Москву, которая, по его словам, совсем «ожидела и обармянилась». Бывшая жена Татьяна бесилась от этого гораздо сильнее, чем от потери комнаты в коммуналке, и подала на него в суд, чтобы лишить его честной фамилии, однако суд иск отклонил, объяснив, что Алик имеет на эту фамилию все права, вплоть до передачи ее своим брачным и внебрачным детям.

Вероломный поступок Алика по отношению к симпатичной костюмерше возмутил Вадима, но осесть в Москве очень уж хотелось. Вадим тоже мечтал о покорении столицы, но пока перебивался на квартире у другого своего друга детства, проживая в Москве на птичьих правах. «Женись, старик, – посмеивался искуситель Алик. – И запомни: земля имеет форму шара. Зачит, все должно быть на шару!» И вот когда впервые случилось с ним ТО САМОЕ, с приходом нечистой силы наяву, которая копошилась по углам, высовывала язык и вполне зримо насмехалась над ним, а искусители из Конторы тоже указали путь к женитьбе, тогда и нашлась добрая душа, влюбившаяся в красавца поэта из провинции. И была свадьба с хлебом и солью, и дефицитная колбаса из тещиного магазина, и отдельная комната для молодых с кроватью-периной. «Маленькая Вера» – так назывался этот период жизни Вадима, хотя жену звали другим именем. Как ее звали, жену-то? Люба? Люда? Лида? Точно, что не Вера, Вера была у Набокова. Вообще, у него была странная особенность не помнить имен женщин, с которыми ему приходилось столкнуться по жизни, потому что имена эти не несли какой-то особенной окраски. Он запоминал только то, что отличало этих женщин от других таких же ненужных, бессмысленных созданий, как это было в случае с Халвой. Имя официальной жены было трудно забыть – оно было вписано в документ, свидетельствующий об их удачном расторжении брака. Вадиму, однако, нравилось играть с этой забывчивостью – Лена – не Лена, Марина – не Марина, потому что на самом деле у первой жены было одно только настоящее имя – «Московская прописка», а у гражданки Халвы – «Секс с женой врага в обеденный перерыв на работе». Такие же описательные имена он мог дать любой из своих бывших подруг. Ему тогда показалось смешным, что по-японски все эти описания могли бы, наверное, быть записаны парой неприличных иероглифов. Так что с первой из череды жен все было очень просто, как у Алика, только Вадим не сироту обидел, а все ее мещанское семейство нае..л. И фамилию после первого брака оставил свою, не стал красть у магазинной братии их честь, Двинский было лучше, чем Неделькин, это был не тот выбор, как между Рабиновичем и Ивановым. Упиваясь своим благородством, он даже на квартиру не замахнулся и ушел от «Маленькой Веры» сначала в «Сладкую жизнь» с пайками из спецраспределителя, а потом уж к той, что из «Зеркала».

Прошло совсем немного времени, когда по количеству разрушенных браков и брошенных детей у друзей-соперников настал паритет. Алик, правда, в отличие от Вадима делать детей любил по общей жизнерадостности натуры и полному отсутствию каких-либо угрызений совести по оставлению их на попечение бывших жен. Как и в подростковые годы, друзья продолжали устраивать соревнования по частоте кончаний и долготе процесса, для чистоты эксперимента в таком случае брался один и тот же объект, которого сношали, чередуясь, по одиночке, либо занимаясь менажем-а-труа. Алик даже ухитрился переспать с одной из жен Вадима, за что Вадим увел у него девушку, на которой тот собирался жениться, и женился на ней сам. Теперь перевес был явно на стороне Вадима, что было Алику очень сложно пережить, они всерьез и надолго поссорились, но продожали следить друг за другом через общих знакомых.