Набоковская Европа

Затаившись на Вадима, Алик снова женился и, пока коварный друг не овладел его новой законной половиной, увез ее в Израиль. На интервью в посольстве фамилия Иванов произвела нехорошее впечатление, Алик же ухитрился и это использовать как один из доводов в пользу выезда: «Они (коммунисты!) заставляли нас даже имена свои русифицировать, иначе бы мне не дали ни учиться, ни работать по специальности, не то что в международных конкурсах участвовать!» Аргумент подействовал, однако, приехав в Израиль, Алик почему-то не торопился поменять свою фамилию назад на Гольдфарба или хотя бы Рабиновича, а упорствовал в своей русификации – продолжал пить водку по-черному, есть и свинину, и некошерных чешуйчатых морских гадов, а вместо кипы носил украденную где-то по пьяни в гостях тюбетейку и на иврите учил только те слова, которые по звучанию напоминали русские ругательства. Это не способствовало его вхождению в новую жизнь, но нельзя сказать, что его сильно огорчало. По сравнению с его другом детства Серегой-саксофонистом, игравшим ныне в нью-йоркском метро, летом жившим на скамейках Брайтон-Бича, он был «в порядке» и, по его словам, «обуржуазился».

В стране обетованной к общим неприятностям добавилось то, что каждый пятый из приехавших из России эмигрантов был дантист, каждый десятый – скрипач, да еще добрая половина дантистов сами играли на скрипках. Дантисты приглашали скрипачей учить своих чад играть на скрипке, а скрипачи приводили своих детей лечить зубы к дантистам, что стоило дороже, чем их частные уроки музыки. Жить стало тяжело, и Алик, спасаясь от ракетных ударов Саддама Хусейна, уехал с семьей в Голландию, предав свою историческую родину, за что и был лишен израильского гражданства (а надо было его лишать еще раньше, раньше, за одно только ношение на голове тюбетейки вместо кипы, ведь ясно было, что за фруктик этот Иванов по паспорту! – злорадно посылал эмоциональные пасы Вадим тупым израильским бюрократам). В Голландии скрипачей такого класса и такой школы было гораздо меньше, чем в утрамбованном музыкантами Израиле, а международных конкурсов в миниатюрной старушке Европе было так много, что ученики не переводились. На одной такой ученице, японке, Алик и женился, предварительно оставив свою очередную жену с очередным ребенком.

Эта последняя, дояпонская, жена Алика была по-настоящему хорошим человеком и в кругу общих друзей в России была известна под прозвищем «Душечка». Наверное, так оно и было, только жены имеют глупую привычку стареть, а для Алика это было неприятным открытием, предыдущие жены за короткое время их совместного брака состариться не успевали и оставались в памяти молодыми и красивыми, как костюмерша Иванова, хотя и испортившая ему жизнь бесконечными судами и коммунальными разборками. Как бы то ни было, Алик в знак своей признательности за совместно прожитые годы пригласил «Душечку» на свою свадьбу с японкой, чтобы как верный друг и почти единственный его родственник она смогла оценить неизменность вкуса своего мужа, теперь уже бывшего. Наталья, как и подобает настоящему другу, на свадьбу пришла, и Алик успел порадоваться, как хорошо она сохранилась, несмотря на свой возраст и прогрессирующее малокровие. – Не зря я на ней почти десять лет был женат, все-таки есть в балеринах настоящая одуховореность и стать, не то что в костюмершах или стюардессах, – с удовольствием подумал он.

Свадьба проходила по каким-то адаптированным к Западу японским традициям, описать которые почти невозможно, потому что сами японские родственники выдумывали эти традиции на ходу, боясь показаться европейским гостям провинциальными азиатами. Бывшая жена Алика тоже произнесла тост, но сделала его по-русски, поэтому приглашенные переводчики с английского и голландского языков на японский, воспользовавшись удачным моментом, накинулись на угощение.

– Говорят, в Японии есть гора, куда старики уходят умирать, чтобы не мешать молодым жить и не быть лишними ртами в доме. А вот есть у вас такая гора, куда уходят умирать старые жены? Фудзияма?

Услышав среди всей этой непонятной славянской абракадабры знакомое сочетание звуков, японцы встряхнулись от напряжения и радостно закивали головами: «Фудзияма, Фудзияма». – «Здесь, в Голландии, гор нет, сплошная равнина, как подставка для кубиков „Лего“, из которых строят дома и машины, куда же мне здесь идти?» – «О, „Лего“, гуд», – подхватили переводчики, ухватив суть дела, понимая, что речь идет об игрушках для будущих детей Алика и японки. Потом она перевела взгляд с Алика на невесту и добавила по-японски: «Райнэн-но коно хи мо иссё-ни вараттэ иё». Для Алика перевела: «Давайте ровно через год посмеемся вместе», эту фразу японские психологи рекомендуют говорить девушкам при первом серьезном свидании, что ж, давайте. «Душечка» очень сомневалась, что через год Алику и его японке будет до смеху и до кубиков «Лего», поэтому даже сама подивилась глубокомыслию совета японских мудрецов, хотя тост «Горько!» тоже не дураки придумали.

Фраза, сказанная по-японски, довела до радостного ажиотажа родственников невесты, которые сейчас думали о том, насколько их девочке повезло с женихом, если даже бывшая жена пришла так сердечно поздравить новобрачных. Алик же находился в сильном смятении. Сначала он подумал о том, какая же его бывшая жена гадюка, ее пригласили как самого близкого человека в этой чужой стране (не считая их сына и когда-то давно усыновленной падчерицы), а она хотела все испортить, про гору какую-то начала нести, про кубики «Лего». – А эта фраза по-японски? Откуда она ее знает, неужели же успела за его спиной японца какого-то подхватить? Для этих японцев ее лейкемия совсем не помеха, они к ней, как мы к гриппу, привыкли, даже, может, притягивает их эта самая лейкемия, – продолжала шевелиться в нем ревность. – А вообще-то она молодец. Фразочку-то я запишу, потом когда-нибудь пригодится.

Далекие друзья, оставшиеся в России, включая и самого Вадима, сильно осуждали Алика за развод с больной женой. Алик только посмеивался: «Давайте, осуждайте меня, а сами живите со своими старушками, бегая за молоденькими пэтэушницами. А я буду вами гордиться, но жить в открытую со своей законной молодой женой».

…Как в угаре прошло шумное, ослепительное Рождество. Наступила последняя ночь в Праге, день после Рождества Христова по западному календарю. Наутро началась суета, всех сажали по автобусам и развозили на вокзал и в аэропорт, кого – куда. Пока родные Машеньки собирали в кучку семейный багаж, Вадим успел напоследок всучить девочке номер своего телефона и спросил ее номер, так как уже тогда задумал познакомить девочку со своей старшей дочерью, ровесницей Машеньки и по странному совпадению жившей от нее на расстоянии пары кварталов. Но все это были уже пустые хлопоты, и Вадим с Машенькой больше никогда не встретятся, хотя он еще долго будет постоянно о ней вспоминать. Ах, как жаль, что они не встретятся! Это могло бы все изменить, повернуть повествование об его девяти жизнях в другую сторону, спасти Вадима Двинского от того, что придется еще претерпеть нашему экуменисту по дальнейшему пути познания самого себя…

На Новый год, когда Вадим вернулся с католического Рождества из Праги, его ждала открытка из Голландии, где Алик обнимал свою японскую жену, третьим на фото был их сын – полуяпонец-полуеврей, еще не мучимый вопросами своей самоидентификации. Сзади фотографии было написано три фразы – «С Новым годом!» по-английски, «Догоняй!» по-русски и что-то еще по-японски в русской траскрипции: «Райнэн-но коно хи мо иссё-ни вараттэ иё». – Наверное, что-то матерное, – догадался Вадим, зная, что Алик учил иностранные языки выборочно. Потом он посмотрел опять на фотографию и на нового Аликова младенца: «Интересно, этот сын Жириновского и Хакамады тоже Иванов по паспорту будет?» Хотя Вадиму было сейчас совсем не смешно, а очень даже грустно. Японка была длинная, с мосластыми ручищами скрипачки, накачанными ногами и огромными ступнями, умещавшимися в кроссовках суперразмера, но все равно это была японка! Вот это подлость, так подлость! Он же украл мою мечту, зачем ему-то японка, только чтобы мне нагадить? И при чем здесь «догоняй»? Такого догонишь! Ну, ничего, старичок, рано еще х..ями-то мериться, жизнь еще не окончена. Я чувствую, нет, я знаю, что ждет меня в моем Зазеркалье, в стране незалежных лолит, где-нибудь в Нью-Йорке, моя девушка из Нагасаки. У ней такая ма-а-а-ленькая грудь, а губы – алые, как маки, идет на маленьких ножках в шлепанцах-вьетнамках на босу ногу, в брючках-капри, обтягивающих ее плоские мальчишеские бедра и задницу с горошинку, в маечке с надписью «We can do it!» – «Мы можем это сделать!». О, йес, бэби, мы не только «can do it», но мы это обязательно с тобой сделаем, и Бог с ним, с этим вором Аликом.

Оттого, что я тоже с Востока,
Я хочу рассказать тебе столько,
Пахнет травкой нью-йоркский туман,
Йоко Оно моя, Йоко-сан.

И он нашел ее, правда, не в Нью-Йорке, а в Льюис-энд-Кларк колледже, штат Орегон, куда его пригласили на один семестр почитать лекции по взаимодействию культур на примере русскоязычных американских писателей Набокова и Бродского. Увидел ее смех, скрывающийся за мелкими зубами, ее узкоглазую многовековую загадочность, выпирающие мальчишечьи лопатки и сексуально изогнутую кривизну ног и понял: это она. С этого момента начнется исчисление его восьмой жизни, описанной им в дневнике орегонского периода. Впоследствии он издаст эту часть своей исповеди отдельной книжицей со странным посвящением – «Моему товарищу Свидригайлову». Позже литературоведы будут спорить, кого зашифровал Двинский под этим именем, но так и не придут к единому мнению. Однако все это случится позже, позже. Не торопись, читатель! Мы все-таки должны сначала узнать о том, как один начинающий набоковед искал свой путь в обретении духовности и своей религиозной идентификации, что и привело его в одна тысяча девятьсот восемьдесят каком-то году справлять Рождество в Праге…

…Тогда в Праге он и не мог себе представить, как и где будут продолжаться его поиски – самого ли себя, набоковской ли бабочки, смысла первого поцелуя и последней любви, а главное – поиск путей спасения себя от себя самого. Вадим с грустью покидал полюбившейся ему европейский город – первое заграничное впечатление своей жизни. Он ехал в том же поезде, что и семья Машеньки, но «шкипер» внимательно следил за девочкой, и Вадим даже боялся посмотреть на нее, проходя мимо их купе, уже за один такой взгляд могло последовать нежелательное действие со стороны ее отца. Вот и все, вот и окончилась рождественская сказка. Ох, как не хотелось возвращаться к родной кириллице на официальных вывесках и неформальных заборах. Ему казалось, что даже Набокова он предпочтет сейчас читать по-английски, глубже проникая в его прозу американского периода, когда и самому Владимиру Владимировичу надо было порвать со своей русской традицией и своим прошлым. – Теперь понятно, почему ему это так легко далось, – понял Вадим, – таким образом он пытался сублимировать свое отторжение от России. Вадим тут же вспомнил, что он сам когда-то, физически оставаясь на родных просторах, все время пытался создать себе иллюзию полного отторжения от всего русского – книг, женщин, напитков, пристрастий: «Каждый выбирает для себя женщину, религию, дорогу…» Но почему же получилось так, что, выбирая для себя одно в жизни, он каким-то образом получал совсем другое? Зачем такие бесовские штучки проделывает с ним судьба? Лучше бы я вообще никуда не ездил, чем опять возвращаться туда, откуда только и хотелось, что удрать, не оборачиваясь. Тем более что дома его ждала жена…