Набоковская Европа

Жену он просил не приходить встречать. Сказал, что это совсем ни к чему, уезжал всего на какие-то считанные деньки и в состоянии сам доехать до дома. Она обрадовалась приезду, как будто расставались, по крайней мере, на год. Вадим знал, что она не будет расспрашивать его про инвалютные копейки, но, как всегда, его понесло. Ему хотелось, чтобы ей было приятно, что он поступил так, как она и предлагала, и с увлечением бывалого вруна рассказал ей о посещении пивной, которая прославилась бравым солдатом Швейком. Вадим был уверен, что врал достоверно, наверняка в Праге была такая пивнуха. Что-то он вспомнил из самой книжечки, что-то из путеводителя по Праге, в общем, получалась чудо какая правдиво нарисованная картинка. Жена поминутно поддакивала и, как всегда, видела, что он врет.

Ночью был скучный семейный секс, который Вадим преображал своей фантазией, как пресную еду исправляют специями. Только теперь виртуальные страстные объятья с бразильской проституткой Вадим заменил на нежное прикосновение к девочке-ангелу, стараясь не спугнуть прекрасное видение. Что при этом чувствовала жена, он не знал, а теперь уже и никогда не узнает. Последнее, что ему пришло в голову перед сном, были слова странного батюшки-достоевсковеда о том, что Набокову в какой-то момент было бы легче убить жену, чем развестись с нею…

На следующий день жена исчезла, оставив странную записку насчет невозможности прощения убийства собаки Вадимом. – ??? – Эта галиматья была совсем не похожа на предсмертное признание, и по мнению Вадима, была для него безусловным алиби, которое он и предъявил на очередном свидании со следователем, к тому же теперь он смог сослаться на звонок друга-алкаша Сереги из Нью-Йорка. «Может, она с ума сошла? Вот и мой друг говорит, что выглядела она как-то странно и даже не поздоровалась, делая вид, что не узнает его. Да еще эта странная фраза насчет собаки. У меня сроду никаких собак не было», – начал было оправдываться Вадим и осекся, вспомнив, откуда жена взяла цитату – в проклятом набоковском рассказе муж как раз оправдывался отсутствием у него собаки. Вадим испугался и замолчал на какое-то время. Однако в конце разговора (допроса?) он не выдержал и сорвался на крик:

– За кого вы меня принимаете? Какое право вы имеете спрашивать у меня про жену? Откуда я знаю, где она? И запомните: я известный правозащитник, занимаюсь правами верующих, у меня связи на самом верху, я вам это так не оставлю, да у меня юрист у самого мэра работает, – все больше распалялся он. – Это вы у вашего начальника ОВИРа спросите, где моя жена, я думаю, что они любовники, она когда-то мне без очереди паспорт сделала, а сейчас и сама по-скорому свалила. Так что ищите ее следы среди своих, а меня оставьте в покое, если не хотите, чтобы я на Западе рассказал, какое у нас тут бесправие творится…

Вадим был страшно возмущен таким недружественным по отношению к нему поведением жены. – Ну, ладно, от меня ушла, но как она могла ребенка бросить? – задавался он риторическим вопросом, подписывая документы для передачи родительских прав тестю с тещей. – А может, это и хорошо? Вырастет, пойдет паспорт получать, сама себе выберет, и с каким отчеством оставаться, и какую национальность носить, и кого за родителей считать. Все к лучшему…

…В ночь после таинственного исчезновения жены ему приснился странный сон, который в отличие от других его сновидений больше никогда не повторялся и не имел продолжения.

Вадиму снилась очень яркая цветная картинка, хотя на самом деле в ней было не более трех цветов – белого, зеленого и голубого – все было очень контрастно из-за яркого солнечного света, как если бы это был рай на картине Дейнеки без его любимых деталей и признаков социалистического быта. На ярко-зеленой лужайке стояли странные строения – белые стены в виде домов без крыш. Внутри домов также ничего не было, даже пола, вместо него росла трава. Несколько одиноких фигур, одной из которых был он сам, были бриты наголо и одеты в белые одежды до пят с вырезами для головы и рук. Фигур было столько же, сколько стояло белых строений. Их что-то объединяло еще, кроме абсолютно схожей внешности, которая бывает у бритых наголо, это были не мужчины и не женщины, так что слово «фигуры» адекватнее всего передает их образ. Что их связывало, Вадим не мог понять, но общались они точно не при помощи слов и жестов, хотя это нельзя было бы назвать и телепатией. Со стороны это выглядело так, как будто это был один и тот же человек, который общается сам с собой, причем не при помощи слов, а каких-то образов, целых кусков внутреннего знания, какими-то импульсами. Одновременно с этим он не мог бы сказать, что это был он один, но в разных проявлениях, так как, вспоминая сон, ему хотелось описать фигуры во множественном числе как разных людей.

Фигуры проследовали в свои клетушки домов, но непонятно, как они вошли туда, так как дверей в стенах не было. Это была та самая Комната, в которой он мог узнать правду о себе. То создание, с которым Вадим во сне ассоциировал себя, село на качели, стоящие посредине его дома, и стало раскачиваться с каждым разом все выше и выше. Боковым зрением он видел, что и в других домах происходит то же самое, но качание не было синхронным, каждый раскачивался в своем ритме и до своей максимальной высоты. И вот когда верхняя амплитуда ушла под небеса, качели на секунду задержались в воздухе, чего-то перестало хватать для дыхания, голова закружилась, как перед обмороком, и голос, звучащий через уши, но одновременно идущий как бы изнутри его же тела, спросил: «Что есть истина?» Качели пошли вниз на страшной скорости, а Вадим понимал, что он просто обязан ответить на этот вопрос до того, как они пройдут нижнюю точку. Дышать стало легче, застучало в висках, подташнивало от сильной скорости, но ответа не приходило, а он точно знал, что от этого зависит что-то очень важное, что-то, что было важнее жизни. Дикое чувство страха, ужас перед падением в бездну без найденного ответа на этот главный вопрос были настолько велики, что кожа отходила от мяса и мышц, а волосы вместе со скальпом от черепа. В последнюю секунду перед тем, как достичь низа, он успел ответить на вопрос. Картина Дейнеки сменилась «Черным квадратом» Малевича. И сквозь эту черноту он услышал слова проникновенной молитвы:

Когда искушения восстанут на тебя, и враг придет, как река, Я хочу, чтобы ты знал, что

От Меня это было

Что твоя немощь нуждается в Моей силе и что безопасность твоя заключается в том, чтобы дать Мне возможность бороться за тебя…

От Меня это было

Я – Бог твой, располагающий обстоятельствами.

Ты не случайно оказался на твоем месте, это то самое место, которое Я тебе назначил.

Не просил ли ты, чтобы Я научил тебя смирению, – так вот смотри, Я поставил тебя как раз в ту среду, в ту школу, где этот урок изучается…

Я изведу, как свет, правду твою и судьбу твою, яко полудне.

Разрушились ли планы твои, поник ли ты душою и устал —

От Меня это было

Вадим проснулся от своего крика, в холодном поту, с резкой болью в сердце, стучали в ознобе зубы.

– Наверное, это и было то, когда я чуть было окончательно не ушел в астрал, в Зазеркалье, в свою параллельную реальность, как и предупреждал меня психиатр, а может, у меня была клиническая смерть?

Самым обидным было то, что ответ на вопрос, от которого зависела его жизнь не только там, во сне, но и в данное конкретное земное время, он не мог вспомнить и сейчас только пытался догадаться хотя бы о том, правильно ли он угадал тогда или нет? Ведь если правильно, может, он смог бы получить прощение уже сейчас, чтобы перестать мучиться этой страшной ежедневной пыткой, называемой жизнь.

– Прости меня, ну, прости, я не знаю, как жить, а умереть тоже не готов. Если бы я смог только заглянуть туда, куда не пускают, и понять, что все это не мираж, не бессмысленность, не тупая запрограммированность, а что-то более осознанное… Если бы я точно верил в свободу воли и в то, что я не слепая ошибка природы, жертва неудавшегося аборта, может, все было бы по-другому? – бормотал он быстро-быстро, стоя на коленях перед кроватью.

Боль в сердце не проходила, слезы душили. Надо было жить. А как? А зачем? Тяжелее всего давались первые шаги с утра – чистить зубы, бриться, надевать свежее белье, которое скоро закончится, стиркой занималась жена, которая навсегда покинула его. Хотя если положить на одну чашу весов все мелкие удобства жизни в семье, а на другую – все остальное: несвободу и насилие, жизнь под прицелом, родительские обязанности и т.д., получается, что он остался в выигрыше. Вспомнился анекдот про мужчину, который женился с испугу, что некому будет стакан воды подать перед смертью, а умирая, смог сказать только одну фразу жене: «Пить не хочется». Вот и мне совсем не хочется пить, – подумал Вадим, – а белье вовсе не обязательно менять каждый день.

…Впервые после Праги он пришел в католический храм. Службы не было, в зале он был практически один, за исключением быстро снующих туда-сюда каких-то теней, вероятно, служителей. Он опустился на лавку и почувствовал странную усталость. В православной церкви ты всегда как бы при деле – то свечку держишь, то стоишь сам перед ликами, то кто-нибудь тебя толкнет или попросит передать свечу или записку к нужной по случаю иконе. Здесь же он был как в том напугавшем его сне – один на один с совестью (или с Богом?). По стенам шли горельефы сюжета «Распятия».

Что нашло на Вадима тогда, он не мог объяснить себе даже потом, да и за свои почти сорок лет привык к таким вот необдуманным поступкам, как и к внезапным душевным порывам. Может, он действительно был, сам не зная того, природным дзэн-буддистом – буддистом прямого действия, не в христианском храме будет сказано? Почему же он, который так брезгливо относился ко всяческим аффектациям, вдруг опустился на колени перед сценой снятия с креста? Вокруг умершего Христа стояли жены-мироносицы – Дева Мария, Мария Магдалина и другая Мария. Для него они превратились в трех ангелов-хранителей – мать, жену и Машеньку. Рядом стоял и любимый ученик Христа с окладистой бородой шкипера. Захлебываясь слезами, он пытался рассказать им то, что никогда не смог бы рассказать ни священнику на исповеди, ни следователю на допросе, ни психиатру из детства, ни самому себе при других обстоятельствах: и про свое детство с постоянно ощущаемым дефицитом любви к себе, и про жен с детьми и свое одиночество в череде браков, и про мечту о своем преображении при помощи Машеньки, и про самое страшное, что было у него на душе. Говорил, как в агонии, не следя за временной последовательностью событий, пропуская глаголы и имена, иногда только всхипывая: «А я.. а она… а потом опять…» Но Дева Мария и другие Марии и без него могли заполнять пустоты между словами и мыслями, так как душа Вадима была им сейчас полностью открыта и можно было черпать из нее недостающие в импровизированной исповеди места. И это был единственный раз в его жизни, когда Вадим находился на волосок от собственного спасения, ему давалось вечное прощение, вымоленное за него матерью, женой и ангелом-Машенькой. И уже не холодная мраморная католическая Мадонна, а живая Богородица пыталась накрыть его своим омофором. Вот он – момент прозрения! Но…