Избранные произведения

10

Гремит и блещет Волга, с ветра пьяна́.

Летит Волга, раскинув пенистые крылья… Волна громит-качает берега, волнуются-кипят кусты, да э-эх да! стонут синие леса.

Ветер выдувал паруса

простор просил песни.

Ночуй, ночуй, Дунюшка,
Ах, да ночуй, любушка.
Ты ночуешь у меня,
Подарю, дружок, те я…

Ах, да ты ночуешь у меня,
Да подарю, дружок, те я…
Подарю дружку сережки
Я серебряные.

Подарю дружку сережки
Я серебряные,
А другие золотые
Со подвесочками…

Ах, да другие золотые
Со подвесочками…
Я на славушку пойду,
Да жемчужные куплю…

Э-эх, как я в разбой пойду,
Я жемчужные куплю…
Соглашалася Дуняша
На Ивановы слова…

Ах, да соглашалася Дуняша
Да на Ивановы слова,
Ах, ложилась Дуня спать
На Иванину кровать…

Ах, ложилась Дуня спать
На Иванину кровать.
Мало Дуне поспалось,
Много виделося…

Бежала Волга в крутых берегах. Дружным строем, играя пенными завитушками, катились волны. Намытые корни свешивались в воду, как бороды вросших в землю богатырей.

Над Волгой, под бурями и грозами, невозмутимо стояли широкоплечие дубы, похожие на мужиков в праздничных кафтанах.

Тяжелые струги бежали косяком.

— Яры, — показал Мартьян в сторону, — омуты да уямы, — само место, чертям притон.

— Ну-у-у?

— Да-а-а… Проплывали тут наши низовские атаманы, Тришка Помело да Федор Молчан, и, попутай их бес, заварили замятню, подрались и потопли оба. Доныне по ночам из-под коряг стон слышен.

— Царство небесное, вечный покой! — перекрестился Иван Бубенец.

Плыли.

— А вон и Соколиные горы… За ними легла Уса-река да речка Усолка. В той Усолке соляные ключи бьют.

С горы, подобна ручью, стекала виясь каменистая тропа.

— Девичья тропа.

— А чего она так прозывается? — в голос спросили два дружка, Полухан и Серега Лаптев.

Мартьян засыпал в трубку, выделанную из коровьего рога, горсть смешанного с вязовой золкой табаку и поведал:

«…День за день идет, как трава растет. Год за год идет, как вода текет…

Самые старые старики сказывали, будто в давних годах под тем вон горелым осокорем жил рыбак Дорофейка с дочкой Забавушкой.

Дорофейка рыбу ловил, дочку кормил. Забава пиво варила, портки на батю мыла, да все на бережке посиживала — на воду глядела, воду слушала, казака-бурлака Игнашку поджидала.

И такая-то ли гожая да голосистая девка росла, — сокол спускался из-под облак слушать песню ее, и осетры выплывали со дна реки зреть на ее красоту.

А за горами, в шатре с золотой кистью, жил татарский державец Чарчахан. Слыл он славой и богатством, лихой был аламанщик[8], не чаял ни коней своих изъездить, ни удаль свою размыкать, а вот, как делу быть, и он попал в перетурку.

Объезжал Чарчахан кобылу Подыми-Голову, и вынеси она его на Волгу. Увидал татарин Забаву — ахнул. И черти в горах Соколиных, передразнивая его, ахнули. Борода его крашеная от радости сразу начала в кольца завиваться… Хлеснул он кобылу, залился к своему кочевью и песню басурманскую залотошил.

Наутро опять приехал.

— Молодуха, дай испить.

Девка ему и говорит:

— Лакай, Волга большая, а ковша поганить тебе не дам.

Сказала так-то, да и пошла.

Поглядел ей Чарчахан вслед, крикнул:

— Айда, баская[9], со мной! Будешь кумыс пить, салму[10] и бишбармак[11] ашать, меня целовать…

— Тьфу!

— Будешь жить со мною в хороше да в радости. Большой шатер, золотые махры…

— Тьфу!

— Подарю тебе сапожки казанских козлов — окованный носок, серебряна подковка…

— Тьфу!

— Подарю бухарский кушак с кистями, как поток…

Повела на него девка серым глазом и еще плюнула.

Урезал Чарчахан плетью кобылу свою Подыми-Голову и погнал ее во всю ноздрю лошадиную, грива сто́ем встала.

Не спится татарину, не лежится.

Чуть заря занялась, как бурей понесло его опять на Волгу.

— Во сне тебя видал, — говорит, а самого ровно бересту на огне ведет. — Во сне видал — смеялся, проснулся — заплакал…

— Тьфу!

— Снаряжу караван с товарами, и поедем мы с тобой из земли в землю. Ты будешь там, где буду я. И я буду там, где будешь ты. Ветра всех степей будут обдувать нас, будем пить воду из всех колодцев. Солнце поведет нас через горы и пустыни, звезды будут указывать нам дорогу. На привале мокрым рукавом ты оботрешь мне подмышки и пузо, разуешь меня, раскуришь кальян да ляжешь со мною…

— Тьфу!

— С тобой никакая беда не сокрушит меня, как ключ, бьющий из-под камня, не разрушает гору. Будешь пить со мной из одной чаши, есть от одного куска, дыхание свое мы будем смешивать в одно. Мои богатства — твои богатства. Последнее пшеничное зерно раскушу пополам и половину отдам тебе…

Вспомнила Забава бурлака Игнашку, и заиграло в ней…

— Ох, — говорит, — злее зла мне честь татарская! Откачнись, окаянный, не улещай! Мила мне моя сторона русская. Никуда я с Волги не пойду, не поеду.

Раззадорился Чарчахан:

— Подыму народы свои, велю рыть новое русло и Волгу, как верблюда за повод, поведу за собой в пески Монголии, и куда бы мы ни заехали — Волга, сверкая, покатится у наших ног…

Много чего он сулил — не сдалась девка на его упросы.

Уехал — туча тучей.

Малое время спустя налетела на рыбачий стан татарва. Рыбака Дорофейку с камнем на шее метнули в омут раков ловить, а Забаву уволокли с собой.

— Корись! — говорит Чарчахан. — Корись, девка, силе и славе моей.

Девка ухом не ведет и отвечает:

— За стыдное и за грех почитаю некрещеного любить.

И стала она просить, чтоб отпустил ее.

Долго думал Чарчахан и выдумал.

— Пущу тебя на вольную волю, коли сделаешь, что велю.

— Загадывай.

— Видишь озеро? Перетаскай его ведрами в Волгу и тогда пущу тебя.

Согласилась Забава.

День за день идет, как земля гудет. Год за год идет, как метель метет…

Бурлак Игнашка то ль в гульбу пошел, то ль аркан азиятца увлек его в дальнюю сторонку.

Забава протоптала через гору тропу в человеческий рост. Птицы склевывали ее слезы, ветер раздувал тоску. Она стала старухой, пока таскала озеро.

Чарчахан в те поры кочевал с ордой на Иргизе-реке. Ему сказали — не поверил. Приехал и, дивясь, зашел в заросшее травой сухое озеро.

И вот, — каждому на рассужденье, кто хочет, верит, а кто и нет, — поднялись все слезы, выплаканные девкой, и в них утонул татарский державец…»

Гулебщики, задрав головы, взирали на Девичью тропу.

Со сторожевой, пущенной вперед будары пыхнул переливистый свист, и махальный заорал:

— Ватарба-а-а!..

На стругах зашевелились.

— Харч…

— Добыча…

Ярмак:

— Вали мачты!

Паруса упали.

— На весла!

В весла сели свежие смены гребцов.

Струги скрылись у берега в талах.

С приверху, вывернувшись из-за мыса, самым стрежнем спускалась расшива[12]. Жирно высмоленные бока ее лоснились под солнцем. За рулем стояли двое в цветных рубашках.

— Ружья на борт… Разбирай кистени… Готовь топоры… — вполголоса отдавал Ярмак приказания и, выждав время, махнул шапкой: — Поше-е-е-ол!..

Плеснули весла

блеснули очи

струги побежали на переём.

— Рви!

— Сильно!

— Взяли!

— У-ух…

— Наддай, ребятушки!

На расшиве чугунный колоколец забил тревогу.

На палубу высыпали холуи в дерюжных зипунах и нанятые на путину для обереганья стрельцы в голубых выгоревших кафтанах. У иного в руках бердыш на длинном ратовище, у иного — пистоль, а то и ружье.

Атаманова каторга бежала ходко.

С борта расшивы сверкнул огонь, ухнула пушка…

Казаков обдало брызгами и картечью.

— Гей, холуй, не балуй! — пригрозил Ярмак пушкарю. — А не то, якар мар, тебя первого засуну дурной башкой в дуло пушечье и дам полный заряд, чтоб твоя проклятая душа до самого ада летела с громом.

— Поберегись, злосвет! — ответил пушкарь выстрелом.

Картечь хлеснула и качнула каторгу, каторга черпнула бортом.

— Навались!

Гребцы вваривали вовсю.

Взмокшие рубахи обтягивали взмыленные спины.

Горячие пасти были раскрыты.

— Качай, покачивай!

Осташка Лаврентьев схватил кожаное ведро и принялся окачивать гребцов.

Расшива блистала и гремела огнями.

На передних стругах уже кряхтели раненые.

Стреляли и казаки.

Сближались.

Наконец Куземка Злычой изловчился и метнул на расшиву веревку с крюком.

Рывок

и атаманова каторга у цели.

С криком, гаем бросились на приступ. Кто взбирался по рулю, кто по горбам товарищей.

Расшиву завернуло, паруса заполоскали.

Подлетели остальные струги.

— Сарынь!

— Шары на палы́ !

— Дери, царапай!

— Шарила!..

Купец Лучинников в длинной холщовой рубахе, с непокрытой головой метался меж людей и вздымал над собой икону.

— Выручай, отцы святители!.. Не поддавайся, ребята! Держись дружно!..

Лезли, матерились.

Есаул Евсюга свергнулся в воду с разрубленной головой.

Отсеченная топором лапа Берсеня осталась на борту расшивы, а сам он свалился за есаулом.

Стонал, зажимая на груди стреляную рану, Бубенец.

Опрокинулся один струг.

Но распаленные яростью казаки уже вломились на палубу и схватились врукопашную.

Взмах

и удар

брань

и стон.

Расшива была взята и разграблена, защитники ее перебиты… Медленно поплыла расшива по воде, завертываясь в полотнища пламени и в клубы смолистого дыма. На высокой мачте раскачивался удавленный купец, над купцом поскрипывал и бойко вертелся жестяный ветряной колдунчик.