Избранные произведения

7

Летела Волга празнишная да гладкая…

На стрежне играли солнечные скорые пи́санцы. Ветришка по тихой воде стлал кошмы, гнал светлых ершей. На перекатах взметывался жерех, гоняя мальтявку. Там и сям, как рыжие бычьи шкуры, были раскиданы песчаные отмели.

Над Волгой город

в городе торг.

Лавки меховые с растянутыми на рогатках звериными шкурами, прилавки с сукнами и белеными холстами, да межлавочья заезжих купцов и ремесленников.

Широкие скамьи были завалены калачами, кренделями и подовыми маслеными пирогами.

От рыбных шалашей несло злой вонью, крутили носами и отплевывались проходившие именитые горожане.

Телеленькали на церквах колокола и колокольцы, крепкий хмель бродил в толпе.

Ряд шорный, ряд бондарный, ряд горшечный, ряд блинный. Люду празнишного — не продохнуть.

Бочки квасные, корчаги с говяжьими щами да киселями. Высоко взлетали качели с хохочущими девками и парнями.

Баба-ворожея гадала на бобах, две девоньки-подруженьки глядели ей в рот и от страха дух не могли перевести.

Ребятишки на разные лады дули в глиняные свистульки, кровопуск ржавой бритвой отворял кровь стрельцу.

Божба торговых людей, крики охрипших за день зазывал. Старуха-лепетуха продавала наговорную траву.

Табунами валили нарядные девки, грызли сладкие рожки, щелкали орехи. Поводыри водили слепцов.

В стороне от торгу, на поляне дымились ямы дегтярей и смолокуров. В черных кузницах сопели горны, тюкали молотки.

Ползли калеки и нищие, голося песни скорые и песни растяжные. Пьяница храпел под лопухом у забора.

До ушей перемазанный купоросными чернилами подьячий, в долгополом, оборванном собаками кафтане и в шапке клином, набивался за медный трешник хоть на кого настрочить жалобу, кляузу или донос.

Одну зазевавшуюся девку окружили бурлаки. Вихрастый буян ухватил ее за наливные груди и крикнул:

— Ребята, ведьму пымал!

— Отзынь, ирод!

— Ведьма.

— Што ты, злыдень, напустился? Поди прочь! — отбивалась девка. — Я скорняка Балухина дочка.

— Рассказывай, сарафаночка! Али забыла, — видались мы с тобой в крещенскую ночь на Вакуловой горе?

— Пусти, змей!

— Ведьма!

Загоготали бурлаки:

— А ну, погляди, нет ли у ней хвоста?

Буян облапил красавицу, завернул ей юбки на голову и, шлепнув по румяному заду, крикнул:

— Крещена!

Плачущую девку отпустили, а сами со ржаньем и шутками гурьбой повалили в кабак.

Окруженные стражей стрелецкой, брели колодники — выпрашивали подаянье, под звон и грём кандальный со скорым при́четом и завывом распевали псалмы и жалобы:

Гнием мы и чахнем
В стенах тюрьмы.
Нас гложут и душат
Исчадия тьмы,
Не виден закат нам,
Не виден восход.
Православные братья,
Пожалейте сирот…

Кто бросит тюрьмарям пирог обкусанный, кто — яблок-заедок, кто — чего.

Приехавшие из дальних заволжских скитов молчаливые монахи толкались в народе, выменивали товары на иконы и книги рукописные.

В тени каменной церковной ограды на дорожных сумах отдыхали седые от пыли бездомки. Над костром в котелке булькал и пенился грязным наваром шулюм — жиденькая кашица-размазня. Полунагой нескладный парень выжаривал над огнем вшей из рубахи.

— Гинь, бесопляс, натрясешь тут мне, — отгонял его суетившийся у котла старичишка.

— Наваристее будет, с говядиной! — ухмыльнулся парень. Старик хлеснул его горячей мутовкой по голой спине. Парень с воем отскочил, ногтями соскоблил прикипевшую к спине кашу и съел ее.

— Уу, облизень! — погрозил старик.

Рядом переобувался мученый мужичонка с козлиной мордой и глазами, полными печали.

— Отколь бредете, старинушка? — спросил он.

— Из Калуги, родимый.

— То-то, слышу, разговор у вас тихий да кроткий, расейский… Тутошний народ, господь с ним, буен, и голосья у всех рыкающие.

— С благовещеньева дня идем, отощали.

— Далече?

— Куда глаза ведут.

— Жива ль земля калужская?

— Не спрашивай, милостивец.

— Туго?

— И-и-и, не приведи бог!

— Голодно?

— Чего не голодно! Оков ржи пятнадцать алтын, овса оков десять алтын… Которые с семьями, помолясь, в Литву побрели.

— Худо.

— А вы чьих земель будете?

— Мы, отец, костромские.

— Куда путь правите?

— На низ, бурлаковать.

— Как у вас?

— Глад и мор, мается народ.

— Ишь ты…

Мужик пылью присыпал сопревшие язвы.

— Ногами вот разбился, затосковались мои ноженьки.

Подостлав дырявый армяк, мужик блаженно разлегся, повел неспешный рассказ:

— Прошлым летом налетел в наши края белый червь, дотоле не виданный: сам гол, головка мохнатенька, похож на мотыля. И такая-то ли его насунула тьма — ни реки, ни огонь не сдержали. Объел червь нивы, траву в лугах, мох на болотах, листву древесную и иглы ёлные… Старого и малого страх ума объял. Подняли мы иконы, раскрыли могилы праведников, кинулись строить церкви… За тяжкие прегрешения отвратил господь от нас лик свой. Земля почернела, деревья посохли, всякая ползающая и бегающая тварь сгибла, разлетелась птица… Осень еще перебивались кое-как. У кого был запасец — подъедали липовый да рябиновый лист, древесную кору и молотую рыбью кость. Зима пришла и смерть с собой привела. Поедали кошек, собак и глину. Человеки, поснимав кресты с шеи, поедали человеков. От голоду и морозу на улицах и по дорогам многие помирали, и некому было хоронить мертвых.

— Страсти! — перекрестился старик и, выхватив из огня котелок, позвал глазевшего на торг парня: — Епишка, шулюм простынет.

— Простынет к завтрашнему в брюхе, — отозвался Епишка, подходя и отвязывая от пояса большую обкусанную ложку.

— Пододвигайся, похлебай с нами горяченького, — пригласил старик костромского.

— Спасет Христос!

Мужик подсел, вывязал из своего мешка окаменевшую ржаную горбушку, круто посолил ее и вздохнул:

— Идем-бредем, и конца-краю нет земле русской, а жить серому негде и не при чем. Хлеба много, а жевать нечего! Дивны дела твои, господи!

И все трое припали над котелком.

Торг шумел

торг гремел.

Со свистом и воплями шлялась по торгу буйная ватажка скоморохов, глумцов, чудесников и смехотворцев. Бороды мочальные, маски лубяные раскрашенные, плетенные из соломы островерхие колпаки и высокие, наподобие боярских, шапки. Гусляры на гусельках бренчали, гудошники в гудки гудели, а дудошники на липовых да камышовых дудках выговоры выговаривали. Иные в сурьмы выли, иные в накры и бубен били, иные кувырканьем народ потешали. А впереди-то в поддевке-разлетайке, легок на ногу, притопывал и на губах подыгрывал уклюжий плясунок Славка Ярец.

Народ за позорами валом валил.

— Рожа-то, рожа!

— Во, рожа! Всем рожам рожа.

— Хо-хо-хо, хо-хо-хо!..

— Гляди, Сысой, вот того ровно черти трясут.

— Свят, свят!

— Провальные.

— Ухваты ребяты.

— Га-га-га!

— Дивовище, брат…

Заскорузлые руки разматывали портянки, доставали из-под штанин черные медяки и кидали в бубен, с которым шел по кругу, кланяясь, ученый медведь.

Ватажка остановилась перед рыбной лавкой и в лад заголосила;

Уж как купчине Ядреюшке
Слава!
Чадам и потомцам евонным
Слава!

Рыбный купец Ядрей вынес игрецам тухлого судака.

— На игрища вы люты, на дело вас нет.

— Эка выворотил! — Ярец швырнул рыбину через голову купца в лавку. — Сам жри, урывай-алтынник!

Позоры принялись петь срамные песни и всяко охальничать, — девки и бабы от лавчонки и из всего рыбного ряда разбежались. Кривой и косоротый мальчишка-глумец ухитрился поджечь Ядрею бороду, после чего ватажка, взыграв, двинулась дальше.

Разъезжал по торгу верхом на раскормленной лошади сын боярский, Пантелей Чупятый, и потешался тем, что разбрасывал на все стороны польской чеканки серебряную и медную монету, которой, по слухам, он привез с войны два воза.

Народ кидался за деньгами в драку-собаку, рыча, давя и калеча друг друга.

Чупятый захлебывался смехом, щеки его были мокры от слез.

На помосте палач сек мужика.

Кругом тесно стояла притихшая толпа. Иные вздыхали и со страху крестились, иные, чтоб умилостивить палача, бросали на помост деньги.

Кнут, расчесав мясо, с пристуком хлестал по костлявой спине, запавшие бока ходили, как у загнанной лошади.

Стоны мужика помалу затихли.

— За что он его?

— За рыбу… Помалкивай, тетка!

— Забьет.

— Кровопивцы!

На голос заплакала баба

толпа загудела и придвинулась.

— Стой! — рявкнул угрожающий голос подвыпившего гусака бурлацкого Мамыки. Своим богатырским ростом он возвышался над всеми, кудри лежали на его непокрытой голове в три ряда, бобровая борода была полна репьев и соломы. — Стой, душегубец!

Народ качнулся, зашумел:

— Насмерть забьет.

— Всю шкуру слупил.

— Ахти нам, православные!

— Всех переведут…

Голова стрелецкий зыкнул на бурлака:

— Эй, борода, не баламуть народ!

— Я такой…

— Вижу, какой… Али сам захотел на кобылу лечь?

Мамыка промычал что-то невнятно и, оттолкнув стрелецкого голову, полез на помост.

Палач шагнул ему навстречу, кнутом играя.

— Куда прешь, неумытое рыло?

— Не костери, ты меня не кормил.

— Сойди прочь!

— Силой не хвалюсь, а тебя не боюсь.

— Цыц! — палач замахнулся.

— Ударь, попытай.

— Держись!

Кнут хлеснул

еще хлеснул

и еще…

Мамыка стоял недвижно. Посеченная в ленты посконная рубаха сползла с его крутых плеч, хмельная улыбка блуждала на растерянном лице. Но вот он сердито засопел, маленькие соминые глазки его блеснули, и, вдруг повернувшись к палачу, глухо выговорил:

— Будя!

— Не пьешь! — распалившийся палач в ярости хлестал бурлака и по рылу, и по глазам, и по чему попало…

Мамыка шагнул, поймал своего мучителя за руку и, выломив ему руку в локте, крикнул:

— Бей приказных!

Покатились голоса:

— Бей!

— Бей, чтоб не́ жили!

— На саблю да на пистолю — дубинки Христовы!

Мамыка, ухватив палача за ноги, бил его с размаху головой о столб.

— Дай ему!

— Ломи, ребята!

Под напором многих плеч помост затрещал и повалился.

Толпа взвыла и понесла.

Смяла толпа стрельцов и устремилась громить торжище.

Из лавок полетели, распластываясь, легкие меха, сувои сукон, связки сушеной рыбы и грибов.

Народы, будто по уговору, бросились к кабакам, выкатывали бочонки с зеленым вином и тут же, высадив днища, пригоршнями и шапками расчерпывали вино.

Колодники сбивали камнями с ног деревянные колодки и железные оковы.

Там и сям запылали дома.

Над городом взмыл сполошный звон, ударила вестовая пушка, и гулкое эхо пошло разгуливать по горам, замирая в отдалении.

Ко двору воеводы сбегались и скакали стрельцы, разматывая с ружейных замков просаленные тряпки.

— На Волгу! — прогремел призыв Мамыки, и он побежал к берегу, унося на руках стонавшего, засеченного в полусмерть мужика.

— На Волгу!

— По стругам!..

За Мамыкой бежали бурлаки, колодники, ярыжки кабацкие, бездомки и побродимы гулящие.