Кассиопея

– Я хочу помочь вам, – говорит Тэён наконец, поднимая голову.

Мингю выдыхает дым, стряхивает пепел в смехотворную пепельницу, хочет улыбнуться. Вместо улыбки выходит смазанная ухмылка: немного зловещая, немного устрашающая, но Тэён не пугается почему-то – только придвигается ближе и заглядывает в глаза куда глубже, чем до этого. И повторяет:

– Я хочу вам помочь.

– Как ты нам поможешь? – не выдерживает Чонхо.

– Не знаю. Но у меня есть мысли.

– Какие?

Тэён затягивается неслышно совсем, опускает взгляд, прячет его под длинными ресницами.

– Никогда не думал, что подобные знания мне пригодятся в этой жизни, – отвечает он, выпуская дым изо рта, а Мингю немного теряется от того, насколько непонятны эти слова.

– Тэён, – Чонхо подступает ближе, – что за херню ты несешь? Только честно.

– Я могу снова увидеть это зеркало? – отвечает Тэён вопросом на вопрос.

Чонхо хочет возмутиться, руками начать махать – Мингю успевает заметить это за секунду до. За секунду до, потому что слетает с подоконника и останавливает его рукой, чуть отодвинув назад.

– Хорошо, – отвечает он Тэёну, – можешь.

Перед глазами темнеет на мгновение. Всего на мгновение, но достаточно для того, чтобы он схватился за первое попавшееся, что есть рядом, – за руку Чонхо. Отпускает почти сразу, чувствуя на себе внимательный обеспокоенный взгляд. Встряхивает головой, думая, что показалось.

– Можешь, – подтверждает его слова Чонхо, – но не сегодня. В другой раз. Не сейчас.

Тэён глядит на них обоих как-то неуместно пронзительно, но кивает в итоге. Он уходит спустя несколько минут, бросив на самом пороге короткое «до завтра», которое почему-то поперек горла встает. Чонхо закрывает за ним дверь и долго смотрит себе под ноги. Мингю стоит невдалеке и не понимает немного. Или нет – много. Ничего совсем не понимает. Как обычно.

– В чем дело? – спрашивают у него, а он отступает на шаг.

– О чем ты?

– Ты… – Чонхо все-таки поднимает взгляд и глядит ему прямо в глаза, – что с тобой?

– Со мной все в порядке, – дрогнувшим голосом отвечает Мингю.

– Вранье.

– А что ты хочешь услышать?

– Правду?

Мингю поджимает губы. Сглатывает лавандовые лепестки, которые глотку щекочут. Которые выблевать хочется. Сглатывает и отворачивается.

– Правду? Какую правду ты хочешь услышать? – мгновенно взрывается Мингю, едва не пиная свои (свои разве?) мятные конверсы.

– Я вижу, что ты… что тебя что-то… что тебе нужно высказаться. – Чонхо отпускает ручку двери и подходит ближе. – Так выскажись. Хуже от этого не будет.

– Думаешь? – Мингю оборачивается на него.

– Знаю, – спокойно говорит Чонхо и делает еще один шаг вперед.

– Да иди ты… – он опускает голову и отходит к обеденному столу, – да иди ты к черту.

В ответ ему – тишина. Мингю открывает банку пива и выпивает треть залпом. Давится им почти. Ему орать хочется, если честно. Не потому, что он заебался. Не потому, что скоро задохнется чужой жизнью, о которой узнать не должен был. Не потому, что его легкие забиты лавандовыми лепестками, которые выблевать хочется вместе с тем, что на этот момент еще остается им самим.

Не потому, что он берет то, что ему не принадлежит.

А потому, что этот мудак видит то, что увидеть был не должен. Как и Мингю – его. Они никогда не должны были встретиться. Никогда не должны были посмотреть друг другу в глаза и узнать, что вот так – вот так тоже бывает.

Мингю кажется вдруг, что он ненавидит Чонхо. За то, что он смотрит туда, куда не показывали.

– Мингю, – пробует Чонхо, но тот отмахивается, расплескав пиво на пол.

– Отвали.

– Только когда ты скажешь.

– Что скажу? – почти орет он и давится вдруг криком, который так и не вырвался наружу.

– Все, что хочешь. Я больше не могу тянуть это из тебя насильно. Я вижу, что ты… – Чонхо не успевает договорить, потому что Мингю громко ставит банку пива на стол.

– Видишь? Что ты там увидел, блядь? – Он глядит на него, сощурив глаза. – Что я задолбался? Что меня охуеть как достало все это, хотя я пробыл здесь меньше недели?

– Нет, – твердо говорит Чонхо.

Мингю теряется на мгновение. Смотрит в его темные глаза и беситься хочет, как никогда. Потому что этот малолетний пиздюк ничего не может понять, как бы ни старался делать вид. Он ничего не поймет, никогда. Ни того, что может испытать человек, который оказался в шкуре того, чьей жизнью хотел жить. Ни того, скольких сил может стоить фраза «все хорошо», когда ты смотришь на заплаканное лицо единственного родного тебе человека, который смывает с твоих рук кровь. Ни того, как с хрустом ломается все внутри, потому что ты живешь не потому, что хочешь, а потому, что должен – так как пообещал человеку, что вырастил тебя, никогда не оказаться там, куда стекала твоя кровь с запястья.

Ни того, скольких надломов стоили тебе улыбки, когда кто-то спрашивал, как дела. Когда спрашивал Санхён. Когда спрашивал Тэён. Когда ты смотрел на них – людей, которые не оставили тебя после самого страшного, что могло случиться, – и не мог душить в себе слезы, которые выедали, разъедали кожу на лице. До самых костей.

Чонхо не может понять, каково это – надеть на себя жизнь, которую когда-то загубил сам. От которой отказался сам, но впустую. Потому что не смог никого спасти. Потому что сгинул следом сам, не желая быть спасенным.

Сколько нужно времени и терпения тем, кто хочет спасти тебя? Вопреки всему? Вопреки тебе самому? Сколько нужно времени, сил, терпения? Любви?..

Чонхо не может знать. Чонхо не может знать, что тогда сгинуло в раковине вместе с его кровью. Чонхо не может знать, что еще растворилось в воздухе с последним вздохом его бабушки. Чонхо не может знать, сколько всего он спрятал там, куда не позволяет смотреть никому.

Но Чонхо смотрит. И Мингю хочется убить его за это.

– Что ты хочешь услышать? – срывается он. – Что мне тяжело быть в твоем мире? Ты это хочешь услышать?

– Нет, – снова повторяет Чонхо; его лицо меняется как-то неправильно и совершенно непредсказуемо – Мингю не хочет смотреть. Отворачивается.

– Не надо говорить мне, что тебе тоже тяжело. Из-за друга твоего, из-за того, что он оказался черт знает где… Не надо, блядь. Я и сам все это знаю.

– Я знаю, что ты знаешь.

– Прекрати! – орет Мингю, взмахивая руками; хочет все в этой квартире покрушить, но все равно стоит посреди кухни сбитым оленем. – Что ты делаешь сейчас, скажи мне?

– Я пытаюсь… не знаю. – Чонхо поджимает губы. – Я правда не знаю, Мингю. Я просто вижу, что тебе сейчас…

– На хуй иди со своим виденьем. – Он отшатывается. – Что ты хотел услышать от меня? Что меня душит этот мир? Что меня душит мысль о том, что я живу чужой жизнью? Что я забираю то, что мне не принадлежит? Что мне под нос суют крошки битого стекла – того самого, что я сам разбил? Ты это хотел услышать? Ты хотел услышать, что я ничтожество, которое поглощает чужое счастье? Это? Да?

Мингю хочется дойти до окна и перевеситься через подоконник. Посмотреть вниз. Может, вверх – на небо. Фиолетовое такое, с рваными пятнами темного. Это темное – то, что хранит там, куда никому не добраться. Но он позволяет сейчас. Позволяет и сдохнуть хочет от этого.

Мингю все-таки доходит до окна. Но лишь для того, чтобы наверх взглянуть – на лаванду истлевшую. Сгнившую. Как он внутри. Он глядит на фиолетовые всполохи наверху, рукой тянется и про себя прощения просит у тех, кто его не услышит никогда. Ему так много хочется сейчас, если честно. Так много, но…

Чонхо хватает его поперек. Хватает и жмет ближе к себе. Жмет ближе к себе настолько, что Мингю дышать забывает – теряется от ощущений, от мысли, что кто-то позволил себе сделать это с ним. Он дергается, глядя на полосу фиолетового перед глазами, хочет забыть про все, что происходило последнюю неделю. Не может. Вместо этого он смотрит на небо чужое и не свое. Вместо этого он чувствует чужие руки на себе. Вместо этого он…

– Отпусти.

– Нет.

– Ты достал со своим «нет».

– Я вижу тебя.

– Что? – Мингю поскальзывается на пиве, которое сам пролил на пол несколько минут назад, и тонет в чужих руках, что все еще держат его.

– Я вижу тебя, – повторяет Чонхо, смотря ему в глаза.

– Что ты… – Он замолкает, потому что снова видит демонов. Как они машут крыльями. И это неправильно. Он не должен был видеть. Они – друг друга.

Чонхо обхватывает его руками крепче, прижимает к себе. Мингю хочется орать. Ему вопить хочется во весь голос, драться, царапаться. Ему хочется вырываться, махать кулаками, разбивать лицо напротив в ничто. Ему столько всего хочется, если честно, но вместо этого он-

позволяет.