Кассиопея

«Нормально я себя веду. Что насчет Тэёна?»

Тэён, видя напечатанное, корчит рожу, а потом показывает Чонхо язык, оттянув нижнее веко на левом глазу. В этот раз Мингю действительно смеется. Просто потому, что внутри как никогда тепло становится.

«Он ходит в университет вместо тебя, – пишет тем временем Чонхо, – все в порядке, можешь не переживать из-за этого».

Мин на это удивленно приоткрывает рот и смотрит на Мингю так, будто готов расплакаться прямо здесь и сейчас. Тот пожимает плечами и кривит губы в неловкой улыбке. Мол, да, хожу, не парься, это не так сложно.

(Сложно. Все это – сложно. Если бы ты только знал, Мин, если бы ты только знал.)

(«Знаю», – говорит взгляд напротив. Он много чего говорит. Мингю видит все.)

Он мельком проверяет таймер на телефоне Чонхо. Две минуты и десять секунд. Отбирает телефон обратно и набирает с замирающим сердцем пальцами, которые вдруг деревенеют:

«Попробуем еще раз?»

Мин кивает. Они одновременно прижимают ладони к поверхности зеркала. Ничего не происходит.

Мингю не чувствует своего облегченного выдоха – он видит его в своем отражении. Он там своей жизнью живет, выдох этот. Внутренности скручивает в такой тугой узел, что наружу начинают сочиться густые капли крови. Или это не кровь?

Чувствуя, как щиплет уголки глаз, смотря на взволнованного Мина, на не менее взвинченного Тэёна, ощущая на своем плече тепло чужой ладони – как тогда, – Мингю вдруг понимает, что-

пиздец.

Они никогда не должны были меняться местами. Это ошибка. Одна огромная, необъятная, немыслимая ошибка.

Стрелка на настенных часах щелкает. И все пропадает. Мингю слышит, как шуршит рукав рубашки Чонхо – тот нажимает «стоп» на таймере. Другая его рука, которая все еще лежит на его плече, чуть сжимается прежде, чем отпустить.

– Зато мы знаем, что у них все в порядке. И они тоже, – тихо говорит Чонхо.

– Ты уверен? – дрогнувшим голосом спрашивает Мингю. – У нас все в порядке? – Он поворачивается к нему.

– Разве нет?

– Ничего не в порядке, – шепчет он и бежит прочь из комнаты, раздирая себя изнутри желанием никогда больше в жизни не видеть это чертово зеркало.

Несется через гостиную и, плюнув на то, что еще ни разу не входил в комнату Чонхо без его молчаливого разрешения, влетает на балкон и лихорадочным взглядом ищет сигареты, которые оставил тут же. Находит их рядом с пепельницей, дрожащими пальцами прикуривает, выдыхает дым уже чуть более облегченно во все еще открытое окно и зажмуривает глаза. Носки на ногах стремительно мокнут. Ливень идет такой сильный, что заливает водой кафель на балконе.

– Мингю.

Он не оборачивается на голос Чонхо, продолжая до боли жмурить глаза и наугад подносить сигарету к губам. «Пиздец, пиздец, пиздец», – все еще стучит в голове. На разный лад, разными интонациями. Разными языками, хотя Мингю сверху корейского только английский немного знает из сериалов.

(Тебя предупреждали, Ли Мингю.)

Нет. Никто его, блядь, не предупреждал.

– Мингю, – снова зовет Чонхо, вставая рядом; он чувствует, как его предплечья касается чужая рука.

– Не трогай меня, – шипит Мингю, отходя в сторону и вырывая руку так резко, что чуть не выбивает из другой своей руки сигарету.

Чонхо застывает в непонимании. Сжимает губы в узкую линию, но выдыхает в итоге обреченно:

– Ладно. Извини. – Медлит пару секунд и продолжает: – В чем дело?

– Ни в чем, – отрезает Мингю, отворачиваясь к окну.

– Ты можешь прекратить это? – не выдерживает Чонхо.

– Что именно? – с горькой усмешкой интересуется он, затягиваясь.

Чонхо тянет вперед руку и выдергивает из его пальцев сигарету. Мингю смотрит на то, как он делает последнюю затяжку – до самого фильтра – и швыряет бычок в окно раздраженным движением. Сглатывает.

– Хватит… просто хватит вот это все, – бросает Чонхо.

– Да что хватит?

– Прятаться хватит, – цедит он. – Я не сделаю тебе ничего плохого, так почему ты относишься ко мне так, будто я могу тебе шею свернуть за любое сказанное слово?

– Я не… – начинает Мингю, но захлопывает рот. На долгие десять секунд захлопывает, чтобы после взорваться: – Да на какой черт тебе это сдалось?! Ты разве не понимаешь, что во всем этом смысла ноль? Ноль, блядь, – повторяет он, приближая свое лицо к лицу напротив; глаза сужает. – Я вернусь в свой мир и тебя не увижу никогда больше в этой гребаной жизни. Так расскажи мне, с какой стати я должен весь такой перед тобой откровениями исходить? Давай, спиздани в ответ красивое что-нибудь, удиви меня.

Чонхо выдыхает резко через нос. На лице – кровавое побоище после столетней войны. Мингю глядит в его глаза с расширившимися зрачками и готовится к тому, что сейчас его ударят (за что? господи, за что? за правду?). Чонхо не бьет. Только голову склоняет низко очень – так, что лица за челкой не видно, – и крепко сжимает руку, которая до этого лежала на раме окна. Мингю видит, как белеют костяшки чужих пальцев.

– То есть ты считаешь, что все твое время здесь не имеет смысла? Что у него смысла – ноль? – Чонхо поднимает голову и смотрит ему в глаза.

Мингю теряется всего на мгновение. Всего на мгновение, но Чонхо хватает этого, чтобы подойти на шаг ближе:

– Эта неделя – ноль? Следующие три – ноль тоже?

– Какое это имеет отношение к… – пытается Мингю, но его сразу же прерывают:

– Самое прямое, – говорит Чонхо, и лицо его слишком близко.

Мингю очень хочется закурить сейчас. Он даже находит взглядом пачку сигарет на подоконнике. Руки дрожат. Вместе с ногами. Не дойдет. Не дотянется. Чонхо прослеживает за его взглядом и подхватывает пачку, сует ее в руки Мингю. Смотрит снова – взгляд этот трещинами расходится – и выходит с балкона.

Мингю не успевает подумать, честно. Вообще ничего. Осознает себя только в тот момент, когда роняет пачку сигарет – та падает возле его ног, стремительно намокая в луже на кафеле, – и обеими руками хватается за рукав Чонхо.

– Извини, – выдыхает он.

– За что? – оборачиваются на него. – Тебе не за что извиняться, – усмехается Чонхо.

– Я просто боюсь, понимаешь? – неслышно говорит Мингю, отводя взгляд. – Я всегда боюсь. И сейчас мне страшно, что все может пойти не так. И мне не одному страшно из-за этого.

Чонхо разворачивается к нему полностью, ступает обратно на кафель балкона.

– Тебе не стоит переживать. Рано или поздно ты вернешься в свой мир. – Он натянуто улыбается и бросает взгляд на пачку сигарет возле их ног.

– Нет. Не в этом дело, – судорожно возражает Мингю, – мы оба… не знаю. Кажется, мы оба…

– Что? – Чонхо хмурит брови; не понимает.

От слов еще никогда не было так больно. От них еще никогда так глотку не резало. От них еще никогда во рту привкус крови не чувствовался.

Мингю сглатывает, смотрит тоже на пачку сигарет на полу. Поднимает ее, встряхивает. Раскрывает и с удивлением замечает, что сигареты, в отличие от упаковки, намокнуть не успели. Сглатывает снова.

– Я и твой Мингю, – он поднимает взгляд, – мы боимся одного и того же.

– Чего?

– Что в какой-то момент, – Мингю смотрит в окно, на расплывающуюся за стеной ливня Сеульскую башню, тянет уголок губ в усмешке, чувствует горечь на выдохе, – мы не захотим вернуться обратно.

Чонхо в окно смотрит тоже. Усмехается тоже.

– Тогда бояться вам нечего. Тебе особенно.

Мингю глядит на Чонхо и не находится с ответом. Сжимает в руке влажную пачку сигарет.

Взгляд напротив – тот, что направлен на тонущую в дожде башню, – грустный слишком. От него сквозит чем-то из прошлой жизни. Там ушедшие годы оживают и снова умирают в тот же миг.

(Тогда бояться есть чего. Ему – особенно.)