Критика евангельской истории Синоптиков и Иоанна. Том 1-3

§ 91. Заключительная точка.

Нам не нужно ни делать, ни искать перехода к догматической критике. Хотя историческая критика, как мы ее осуществляли выше, никогда не прибегала к так называемым догматическим аргументам, а именно, что то или иное чудо невозможно, но по своему результату она сама уже является критикой догмы. Если бы мы перешли от нее к критике церковной догматики или догматики новозаветных посланий, мы бы не вступили в новую область, а лишь рассмотрели бы догмат, который мы рассматривали в евангельской версии на другой стадии его развития. Писательский догмат об Искупителе сам по себе есть одновременно история, а именно история Его небесного происхождения, Его страданий и воскресения — эта история представлена в Евангелиях как реальный, эмпирический ход, но мы показали, что это только догмат, только эмпирический ход, Но мы показали, что это только догма, только идеальный продукт сознания Писания; таким образом, мы одновременно подвергли критике догму в том месте, где она, казалось бы, наиболее прочно укоренена в реальности и наиболее недоступна сомнению, и вернули ее в самосознание. Мысль о Мессии, а точнее, мысль о том, что Он — Мессия, дала христианской общине возможность существования, точнее, и образование общины, и возникновение этой мысли — одно и то же, совпадающее по материи и времени; но эта мысль была лишь зачатием, т. е. первым жизненным толчком зарождающейся общины. Но эта мысль была только замыслом, т. е. первым волнением жизни в зарождающейся общине, религиозным выражением опыта, который сделало общее сознание мира и который выразился в кругу религиозной концепции так, что представил ее содержание, ее внутреннюю сущность, как чужую личность, подобно тому как религиозное сознание вообще есть дух, отчужденный от самого себя.

Мы ответили на вопрос, которым так занято наше время, а именно: является ли этот, этот Иисус историческим Христом, показав, что все, чем является исторический Христос, все, что о нем говорится, все, что мы о нем знаем, принадлежит миру воображения и, конечно, христианского воображения, а значит, не имеет ничего общего с человеком, принадлежащим к реальному миру. Ответ на этот вопрос заключается в том, что он удален на все будущее.

Окончательная судьба этого вопроса столь же плачевна с той стороны, где он касается определения безгрешности Искупителя. Подобно тому, как исторический Христос превращается в противоположность тому, на что претендует представление о нем, а именно: из человека из плоти и крови, из человека, принадлежащего истории силой своей души и духа, в фантом, насмехающийся над всеми щедротами истории, так и мнимая безгрешность этого фантома постигла та же участь. Мы просто ссылаемся на нашего критика, который с каждым шагом вперед должен был превратиться в чувство возмущения отношениями, в которых человек поставлен против всеобщей порочности и глупости, так что он всегда указывает на этот контраст, всегда наслаждается этим контрастом и, не имея нравственной связи с другими, растворяет все нравственные отношения в мысли своего чистого самосознания, не воспроизводя из нее каким-либо образом. Природу он должен хулить, историю и человеческие отношения — презирать и высмеивать.

Четвертый в своей бесшабашной манере довел все контрасты, относящиеся к этому, лишь до крайности иронии божественного над всем человеческим. Впрочем, сами контрасты можно найти уже в Синоптических Евангелиях, где они вообще относятся к религии, как к поднявшейся до своего величайшего абстрактного совершенства.

Результатом нашей критики, заключающейся в том, что христианская религия — это абстрактная религия, является раскрытием тайны христианства. Религии древности имели своими главными силами природу, дух семьи и дух народа. Мировое господство Рима и философия были импульсами всеобщей силы, стремившейся подняться над барьерами прежней жизни природы и народа и стать их господином — человечеством и самосознанием. Для всеобщего сознания это торжество свободы и человечности — помимо того, что внешнее мировое господство Рима не могло его осуществить, — не могло еще осуществиться в форме свободного самосознания и чистой теории, так как религия была еще всеобщей властью и всеобщий переворот должен был совершиться прежде всего в ней. В сфере отчужденного от себя духа, для того чтобы освобождение произошло полностью и для всего человечества, должны были быть уничтожены прежние барьеры общей жизни, т. е. отчуждение должно было стать тотальным, охватывающим все человеческое. В религиях древности основные интересы скрывают и маскируют глубину и ужас отчуждения; вид природы завораживает, семейные узы обладают огненным очарованием, народный интерес придает религиозному духу огненное напряжение с силами его поклонения: Цепи, которые человеческий дух носил в служении этим религиям, были переплетены цветами, как жертвенное животное, великолепно и празднично украшенное, человек приносил себя в жертву своим религиозным силам, его цепи сами обманывали его относительно суровости его служения.

Когда в ходе истории цветы завяли, цепи были разорваны римской властью, вампир духовной абстракции завершил работу. Сок и силу, кровь и жизнь до последней капли он высосал из человечества: природа и искусство, семья, народ и государство были высосаны, и на руинах обреченного мира истощенное эго осталось с самим собой в качестве единственной силы. После огромной потери эго уже не могло сразу воссоздать из своей глубины и общности природу и искусство, народ и государство; то великое и чудовищное, что теперь произошло, то единственное, что его занимало, было скорее поглощением всего, что до сих пор жило в мире. Теперь оно было всем, эго, и все же оно было пустым; теперь оно стало всеобщей силой, и все же на развалинах мира оно должно было испугаться самого себя и отчаяться от потери; пустое, всепожирающее эго боялось самого себя, оно не смело схватить себя как все и как всеобщую силу, т. е. религиозное эго еще оставалось. То есть оно оставалось религиозным духом и завершило свое отчуждение, противопоставив своей всеобщей силе себя как чужую силу и в страхе и трепете работая на эту силу ради своего сохранения и блаженства.

Гаранта своего сохранения оно видело в Мессии, который представлял для него только то, чем оно было в своей основе, а именно себя как общую власть, но как ту власть, которой оно было и само, а именно как власть, в которой погибло всякое представление о природе и нравственных определениях семейной, национальной и государственной жизни, а также представление об искусстве.

Исторический исходный пункт для этой революции был дан в еврейской народной жизни, так как в ее религиозном сознании не только уже были задушены природа и искусство, т. е. уже велась борьба с религией природы и искусства в себе, но и народный дух уже должен был вступить в диалектику с мыслью высшей общности в самых разнообразных формах, описание которых я приводил в другом месте. Недостаток этой диалектики заключался лишь в том, что при ее завершении народный дух снова делал себя центром мироздания — христианство устранило этот недостаток, сделав чистое «Я» всеобщим. Евангелия осуществили эту трансформацию по-своему, а именно в том, как они излагают историю: повсеместно завися от Ветхого Завета и практически являясь лишь его копией, они тем не менее позволили силе народного духа поглотиться во всемогуществе чистого «Я», отчужденного от реального человечества.

Если посмотреть на Евангелия таким образом, чтобы не обращать внимания на их взаимные противоречия, т. е., чтобы простая, беспристрастная вера абстрагировала общую картину из их запутанного содержания, то уже в высшей степени приходится удивляться, как восемнадцать веков смогли занять человечество и занять его так, что его тайна не была раскрыта. Ведь ни в одном, даже самом маленьком, разделе нет недостатка в воззрениях, которые смущают, оскорбляют и возмущают человечество.

Наше удивление должно возрастать, когда мы замечаем, как Евангелия своими утверждениями и предсказаниями противоречат всему, что мы знаем о предполагаемом времени их действия; но наше удивление должно достигнуть высшей степени, когда мы рассмотрим ужасные несообразности, в которых они запутались своими взаимными утверждениями, изложением истории, — как у Матфея, и взглядами, — как у Иоанна. Человечество было вынуждено бороться с подобными вещами на протяжении полутора тысячелетий? Да, пришлось, ибо великий, грандиозный шаг мог быть сделан только после таких мук и усилий, если он уже не был сделан впустую и, если он должен был быть оценен в его истинном значении и величии. В Евангелиях самосознание имело дело с самим собой, пусть с собой в отчуждении, пусть с ужасной пародией на себя, но все же с собой: отсюда те чары, которые притягивали и пленяли человечество и заставляли его, пока оно еще не обрело себя, делать все возможное, чтобы сохранить свой образ, да, предпочесть его всему остальному и называть все остальное, как это делает апостол, грязью по сравнению с ним. Человечество воспитывалось в рабстве у своего образа, чтобы еще тщательнее подготовиться к свободе и еще крепче и яростнее обнять ее, когда она будет окончательно завоевана. Самое глубокое и страшное отчуждение должно было стать посредником, подготовить и сделать дорогой ту свободу, которая будет завоевана навсегда, а возможно, и сделать ее дорогой для той борьбы, которую рабство и глупость будут вести против нее. Одиссей вернулся в родной дом, но не по милости богов, не спящим, а бодрствующим, думающим и собственными силами: возможно, ему придется бороться и с вольноотпущенниками, растратившими то, что ему принадлежит, и желающими лишить его самого дорогого. Одиссей еще умеет натягивать лук.

С богословами и их лицемерными оборотами речи борьба закончена. Мы уже не раз говорили им, что если бы они имели уши, чтобы слышать, и глаза, чтобы видеть, то им не нужно было бы больше бояться никакого непонимания: их лицемерие до сих пор заключалось в том, что они пытались отстаивать взгляды, которые их собственное мирское образование и все их обстоятельства опровергали, и поэтому могли отстаивать их только с помощью жалких аргументов. Они серьезно относились к этому вопросу, они действительно боролись за эти взгляды, поскольку все еще были очарованы ими и верили, что без них они пропадут и здесь, и в том мире. Это было всеобщее лицемерие мира: считать и относиться к поддержанию религиозных взглядов как к задаче интеллекта с его последовательностью, в то время, как первое условие для такой задачи — сам интеллект — перерос и отпал от этих взглядов. Теперь все изменилось, критика получила научное и нравственное завершение, религиозные взгляды объяснены и признаны, человечество освобождено. Неужели богослов по-прежнему считает, что человечество не должно обращаться к более благородным целям, посвящать себя высшим задачам, что история существует только для того, чтобы развлекать нас своими препирательствами, или для того, чтобы одно объяснение библейского отрывка отменяло другое и дело не доходило до решения? Если же теолог по-прежнему считает, что человечество и история существуют только ради него самого, то он должен теперь навязать себя в то время, как в остальном он господствует над миром; он должен, наконец, волей и сознанием лицемерить и лгать, т. е. противоречить опосредованному знанию и по-прежнему досаждать нам своими идеями.