Дар Изоры

— Володька, побойся бога, ты водил ее за нос три года!

И так весь полет, и это уже сто первый полет с теми же разговорами.

Сладко ему ковыряться в этой поджившей и не особенно болезненной ранке.

А Шуре подремать бы под гул моторов, какая любовь, давно осталась одна работа!

Она оглянулась: ребята спали в креслах, раскинув мощные свои тяжелые легкие ноги, придирчиво всмотрелась: ну, кто же? Событие всегда можно предвидеть: вокруг человека заранее сгущается поле, напряженность его растет, и это заметно — по глазам, по осанке: зреет заряд. Он может копиться годами. У Шуры было на него чутье: начинает в воздухе потягивать озоном, и она тогда работает на сосредоточение заряда, чтоб устранить напрасные утечки, чтоб уж шарахнуло в одну точку. Но никто не понимает, как ей удается, победы ее воспитанников кажутся всем случайностью: ведь глядя на Шуру, не подумаешь. Не честолюбива, не жадна, слаба: добра к своим ребятам и балует их, как плохая мать, а это их портит, факт.

«Лена, — подумала Шура, остановив на ней взгляд (взгляд: испытательное напряжение вольт на тысячу — выдержит?) — ей нынче выпадет».

Шура часто знала, на кого поставить. Коллеги только усмехались, когда она пыталась научить их, как это делается. Всерьез ее не принимали. Любили, правда, сползались к ней поближе, и даже незнакомые тотчас начинали ощущать: около нее — лучше. У одного приезжего коллеги как-то вырвалось: «Зубы белые! Это ж в народе первый признак, что человек хороший!»

И даже на Доске почета у нее — улыбка, и волосы густым разливом по плечам — раскинулось море широко. И легкая осанка — ну, это спортивная юность, тело помнит лучше, чем мозги.

Но ей плевать, она собой не интересовалась, она по поведению была не актер, а зритель — нет, даже так: осветитель. И эта безбрежная улыбка ее была — не ослеплять, а освещать того, кто сейчас на сцене.

Дружить с такой — одно везенье.

— Лена притащит золото, — пробормотала Шура невзначай, хотя была суеверна и заранее прогнозы не выдавала. Но вовсе не поэтому она прикусила язык, а потому что выдала нечаянно Володе: все это время она думала не о его проблемах с Инной, а совсем о другом.

Но Володя запросто переключался с дела на любовь и наоборот:

— Куда ей, вот отодвинула ты Грязнову, дура, вот бы кто золото припер.

— Грязнова — да, но у нее, знаешь, вены начали болеть, я ей сбавила нагрузки.

— «Вены начали болеть»! — передразнил Володя. — Ну, начали, и что? Золото успела бы притащить.

— А потом? — пристыдила Шура.

Володя махнул рукой, с этими блаженными разговаривать... Он подумал и еще ей припомнил:

— А с Чешихиной тоже!.. Какая была девка!

— Чешихина родила.

— А то я не знаю! Ты мне лучше про это не напоминай, мне тебя сразу удавить хочется. Чешихина сама жалеет, что пришла к тебе советоваться. Она же колебалась, а ты, тренер называется, нет, у меня до сих пор двигатель отказывает, как я подумаю, ты сама, собственноручно, отправила ее рожать!

— Спорт — дело временное, а ребенок — это жизнь! — угрюмо буркнула Шура.

— Да для нее вся жизнь как раз и была спорт! Я уже не говорю, во сколько она нам обошлась!

— Вы все рабовладельцы!

— А ты как думала? Это ж всё деньги, каждый спортсмен — это продукт, товар, его произвести надо, от правды не уйдешь, как бы красиво вы это ни называли. Гуманисты, твою!.. Весь ваш гуманизм — демагогия!

— Не пропадут твои деньги: она вернется. Примеров сколько хочешь.

— Молчи уж! — рявкнул Володя и был прав: ну что спорить! Им поздно менять убеждения, каждый добывал их для себя кровью жизни.

Шура не презирала ничуть конкретную арифметику выгоды и отдачи — Володину систему счисления, но ее опыт преподал ей другую математику, и она не хуже Володиной помогала ей выжить. Каждый выживает как умеет.

Она и просто идя по улице заглядывала в лица, словно подавала встречным сигналы, как маяк: ребята, не теряйте надежды, берег есть, не опускайте рук, плывите!

И сама искала среди встречных лиц хоть одно на сотню — с этим знаком: «есть» (есть смысл жизни? — она не могла бы это обозначить с такой определенностью). Этот знак — вера? — помогал ей и самой держаться.

Шура не сердилась на Володю — ни за профессиональные упреки, ни — тем более — за эти ложные обвинения, что она, злодейка, настроила против него свою подругу Инну — нет, Володька не дурак, и знает он отлично, что врет, но уж больно это сладко — воображать себя жертвой и страдать, а Шура стерпит это его удовольствие, она великодушная.

Потом — спортивные игры.

Краски и запахи чужой страны тревожат, будто только народился на свет и познаешь, как новенький, его незнакомый облик. Все чувства начеку — как в детстве, когда еще не притерпелся к миру и ощущал все его колючие шерстинки.

Спортсмены — внутри пружина: по первому знаку ринутся кошачьим прыжком на малейший шорох события; их юные лица затаили охотничьи взгляды в засаде: не этот ли мой?..

Шура давно ничего не ждет и не ищет. Зато у нее друзей полмира.

— Франтишек! Привет, как дела?

— Ба, и ты здесь! Ну замечательно, подружка!

Старые однополчане.

— Шура! Ви геет ес дир?[1]

Головокружительное чувство: там и сям по планете рассеяны кровные твои товарищи и не дадут пропасть.

— Стефано! Моритури те салютант![2]

На таких встречах братаются с первого взгляда. Один только Игорь — из спортивного журнала — доверие экономит. Шура, стукнувшись несколько раз о стенку его «вы», взмолилась:

— Игорь, ну не могу я тебе «вы» говорить!

Не может она ему «вы» говорить, потому что он хороший, кажется, человек: смотрит, слушает, себя не выпячивает. А в конце даже напился, по-русски так, неосторожно, и вышел на круг плясать.

Переводчица Лори владела русским в совершенстве, вплоть до «снимите польта». Кажется, это она рассказала про солдатскую смекалку: «Когда рядовой Петров, израсходовав все патроны, был окружен тридцатью противниками, вооруженными до зубов, он смекнул: это конец!» Анекдоты так и сыпались отовсюду.

И — старты... От спринтерских стартов Шура получила энергетический импульс (взвивается внутренний огонь, кровь стучится в кончики пальцев): выстрел — сорвались, несутся — десять секунд — напряжение нечеловеческое в их жилах, в их мышцах — дыхание твое пресекается — финиш! — резко отпускает... Проступают, как отдача от выстрела, слезы. Несколько стартов — и энергетическое насыщение. Но, когда бежали свои, Шура не могла брать, она отдавала. До изнеможения, до обескровления сердца. Она не могла бы объяснить, как делится своей энергией с тем, кто на старте, но губы у нее синели.

Это многие чувствуют, не она одна. Ее воспитанница Лена попросила ее перевести немецкому атлету Юргену, чтоб он смотрел, когда Лена выходит на старт.

— Когда бежишь — в чей-то преданный взгляд — есть силы, и победишь...

И какому еще тренеру скажет такое доверчивый воспитанник? Воспитанник, животный организм, выкормленный и выращенный специально для олимпийских побед...

...Блеснули у Юргена глаза диким светом, в такие глаза можно бежать.

И она бежала! Хотя, конечно, не могла их видеть, но и вслепую знала, в какой миг после финиша ей можно терять сознание — подхватят сильные руки, поднимут, понесут, сотрут со щеки счастливые слезы победы.

Учись мудрости у детей.

Шура тоже устроила такой «преданный помогающий взгляд» одному человеку, который был мил ее сердцу.

Да, оказался вот мил, и не определишь, в какой момент это стало ясно. Уже она привыкла встречать его улыбку и всегда утешалась, находя его неподалеку. И в пресс-центре устроила ему этот восхищенный, впитывающий, как губка, взгляд, чтобы его слова не рассыпались в гулкой пустоте, как это было с теми, кто говорил, не встречая интереса. И он опирался на ее взгляд — без благодарности — так берут от любимых и матерей. Так от Шуры всегда брали.

Впрочем, когда он заговорил, все смолкли: люди ведь угадывают, кого слушать. Шура и сидевший рядом Сережа чаще всего выключали Лори («Отдыхай, мы тебя выключили»), которая сидела за их спинами, и они под шумок принимались рассказывать анекдоты. «Кум, а кум, бачишь, ось телебашня? — Бачу. — Така высока-высока! — Высока... — Така вэлыка-вэлыка! — Вэлыка... — Ось так и людына: живэ-живэ, та й помрэ!»

Столы пресс-центра стояли по периметру прямоугольника, и человек, который был так мил Шуриному сердцу, сидел напротив — в порядочном отдалении, уютно скрестив сильные руки, откинувшись на спинку кресла, чуть повернувшись к своей переводчице.

— Гляди, Лори, видишь, какой? Весь такой светлый, просторный.

Лори поглядела и с удовольствием подтвердила:

— Весь такой опрятный...

— Ось так и людына: живэ-живэ... — вставил Сережа.

— ...удобный, — закончила Лори, отсмеиваясь при этом от Сережи.

Удобно чертам на его лице, удобно волосам на его голове, печени удобно за его ребрами, рубашке на его плечах удобно, креслу под ним. А звать Иван, хоть и не русский.

— Я, кажется, его уже люблю, — сболтнула от легкомыслия Шура. Ну почему не сболтнуть, если это никому не обидно. Сладко касаться приятных вещей.

— Можно, мы будем любить его вместе? — попросила Лори, и Шура ей это великодушно позволила. Вместе оно даже веселее.

— Сережа, будь свидетелем!

И Сережа был свидетелем.

И вот Иван говорит свою речь, прямо Шуре в глаза произносит. Он щедр на улыбку, он счастлив. Не сию минуту счастлив, а вообще, всегда. Врожденное свойство характера. Знак силы. И все слушают. Густой, как нефть, темный, как нефть, горючий, как нефть, голос. На таких, как он, люди слетаются, как мухи на мед: поближе к тому месту, где сфокусированы божьи лучи.

В перерыве они стояли у стеклянной стены вестибюля — Лори, Иван и Шура (Иван мог объясниться по-русски, так что Лори не понадобилась, но и не отошла...). Иван слушал и обстоятельно — обдумав — отвечал на Шурины профессиональные вопросы, а ее немного тревожило, что при таком беспощадном свете ему хорошо видны лишние подробности ее лица.

Уже бегал-искал ее Володя:

— Шура где-то пропала!

А ему объясняли, что Шура нигде не пропадает, живучая, и недоумевали, чего это он так озабочен, ведь старты уже позади, остался один «расслабон».

Перерыв кончился, Володя так и не успел переговорить с Шурой и прислал ей записку: «Ты выступаешь после турка, а он собирается критиковать Горбачева. Будь готова достойно ответить!»

Конечно, без Шуриной защиты Горбачеву не выстоять, ясно как день. «Только уж не обессудь потом!» — написала Шура руководителю делегации и старому своему товарищу и неприятелю Володе. Шел 198... год, слово «гласность» уже было, но еще пустое. Турок обижался, что Горбачев и Рейган вообразили себя владыками мира и решают вдвоем судьбу земного шара. А что существуют на свете какие-то другие страны и что у них есть свое понятие о собственной судьбе, так то великим владыкам по фиг.

«По фиг» — так перевела Лори на русский язык.