Дар Изоры

Вечером было еще полтора часа, после чего Иван должен был куда-то обязательно ехать. Они заперлись в Шурином номере.

— Позвонят — трубку не бери. Скажешь, телефон не работал.

— Стук в дверь тоже не работал? — улыбнулась.

Но никто не постучался и не позвонил. Они смотрели на город с высоты девятого этажа и вели счастливые речи — в тумане усталости, бессонницы и нежности, уже мало что соображая. Они даже полежали — немножко отдохнуть. Они стали совершенно родными, так и не изведав близости. И, возможно, именно поэтому.

Шура не знала, женат ли он. Он тоже не спросил ее об этом.

Корыстным был бы такой вопрос: выяснение «перспективы». Любить с «перспективой» — это вкладывать капитал сердца в свое будущее: в порядок жизни, в потомство. А без «перспективы», наоборот, только впустую растрачивать этот капитал. Разница — как между огнем в очаге и огнем лесного костра. Понимай эту разницу в какую хочешь пользу.

Потом истекли их полтора часа, Ивану пора. Они вместе спускаются вниз, берут такси и едут по этому чужому, породнившему их городу. Они молчат. Они страшно устали. Завтра — все, навечно. Он держит ее руку в своей. «Как в кино...» — только и сказал.

Да уж нет, в кино по-другому...

Шура возвращается на этом же такси, поднимается в номер, принимает ванну и засыпает в восемь часов. Иван должен освободиться от своих дел между одиннадцатью и двенадцатью ночи, но Шура не верит, что он придет. Он вернется к себе в номер и тоже ляжет спать, и это будет самое лучшее. Собственно, все уже кончилось. Завтра утром он улетает, послезавтра улетает она. Завтра у русских еще одна встреча в каком-то здешнем клубе, потом Москва, тренировки, дела, новые поездки... Все кончилось, господа! Пора возвращаться к нормальной рабочей жизни, поиграли, вспомнили юность — с трудом... — и будет, давайте-ка приниматься за дело.

Ну что ж, много радости и в работе. Назавтра Лори сопровождала ее в редакцию газеты, где Шура давала интервью о советской команде; они выпили там кофе и светски поболтали. Лори очень мило ее выдала, рассказав, что один югославский тренер, улетевший сегодня утром, уже успел позвонить Шуре из своей столицы. «Он влюбился?» — спросили, улыбаясь, газетчики. Им доставило удовольствие, с каким изяществом Шура ответила: «Надеюсь». Они хотели, чтобы этот вопрос остался в интервью, потому что, считают они, это тоже ключ к секрету ее тренерских удач. Но она не хочет разбазаривать свои тренерские секреты, отвечает Шура с улыбкой.

Ну и какого рожна тебе еще надо, ненасытная? В твоем возрасте любовь — это не больше, чем предмет для такого вот светского трепа, а главная добыча твоей жизни — действительно, профессиональный опыт, личные открытия, товарищество. Мало тебе? Ты уже получила от жизни свою порцию, отойди от кормушки, дай и другим место.

В том конверте, который Иван, улетая, оставил у портье для Шуры, была записка, полная слов любви. Магия волшебных этих слов парализовала ее. Счастье, простительное только в юности: трепет записок с признаниями — занятие, позволительное лишь до восемнадцати, а ты стоишь, сорока-летняя-воровка, как будто чужое письмо перехватила — слова этих беззащитных признаний прорывают плотину лет — наводнение, сель, Помпея, и Лори понимающе засмеялась и отошла, а Володя, наоборот, подошел и, с любопытством заглянув, увидел разом эти извержения Везувия, ахнул, ревниво и завистливо (еще бы, в их возрасте бывают, конечно, всякие там романы, но чтоб так по-детски — а значит, всерьез!..):

— Ну-ну, снимаешь свой последний урожай?

Ну почему же последний!..

И спрятала от Володи подальше этот листок, отложила до уединения: так жадина в общежитии поедает домашние посылки ночью один в темноте.

И они поехали на встречу в местный спортивный клуб, где им сказали, что рассчитывают на их полную открытость в ответ на тот интерес, который сейчас переживает весь мир к их странной стране.

И Шура откровенно высказала все, что она думает о своей стране, об этой действительно странной стране, настолько уверовавшей в Апокалипсис, что она поспешно доедает все, что осталось, и опустошает недра на пользу одного-единственного поколения — на территории чудовищных размеров.

Боже мой, да что это она несет, это она уже расплачивается за сверхнормативное счастье. Бог отнял разум. Уже никуда ее теперь не выпустят. Безумная, и словечко-то подобрала: чудовищных! — в применении к собственной стране, да и другие слова не легче: мы, говорит, нация молодая, помним себя только десять веков и пребываем сейчас на одиннадцатом веку социального развития, с поправкой, конечно, на конвергенцию, из-за которой у нас разом сосуществуют костры инквизиции, «священная Римская империя», колониальная психология — в отношении той же Сибири, например, государственная работорговля в спорте и искусстве, словобоязнь времен пещерной магии и космическая техника.

И хоть она не от себя все это несет, а начиталась, все равно Володя нервно закурил, вообще-то он некурящий, но встречу эту пишут на магнитофон для радио, фотографируют для газет, он в этой поездке руководитель и отвечает за все. Шура видела по нему, что значат ее слова для ее же собственного будущего, но это ее только подстегивало, и она говорила, что если нам история предоставит еще несколько веков, а точнее, если мы предоставим истории еще несколько веков, то, глядишь, и разовьемся из своего средневековья в цивилизованное общество без признаков каннибализма.

Тотчас после нее слово взял Володя и сказал, что ее никто не уполномочивал говорить такое, что у нее нет доступа к подлинной информации, она видит жизнь из очереди, а вот он, Володя, отнюдь не считает Сибирь колониальной зоной, а считает ее опорной базой могучей и единой экономики государства, каковой она на самом деле и является.

Потом взял слово другой коллега и, назвавшись, с ухмылкой добавил к своему имени: «Каннибал эры космического средневековья», потом говорил Сережа, добродушный анекдотчик, и тоже отмежевался от Шуриного выступления, заявив, что на его родине, куда он ездит в гости, не то что средневековья, а вообще никаких социальных проблем.

И так, не успел петух пропеть зорю, как трижды отреклись от Шуры. Но ничего, она натренирована. Сто раз уже оставалась в одиночку перед лицом опасности.

Она выключилась из всего дальнейшего, сидела себе на этой встрече с краю, со своими мыслями и утешалась тем, что вспоминала голос Ивана по телефону из далекой страны — он говорил, как здорово она придумала, это будет замечательно, если у них родится ребенок. Фантастически здорово.

Но уже она рада была, что он уехал, что все кончилось. Уже не по силам, не по возрасту ей было держать это напряжение любви. Может, и на встрече этой она сорвалась — от нервной усталости. Машина набрала скорость и потеряла управление — прыгай!

Гораздо было б лучше, если бы Иван вчера не вернулся. Отправился бы к себе спать, и всё. Но он вернулся. Чуть после одиннадцати, не заходя в свой номер. Она мгновенно встрепенулась из сна на его стук. Лицо его выражало беду и счастье. Такую любовь грех обмануть. Ей надо соответствовать. Иначе получается предательство каких-то высших, редких сил природы. Почва истощена, чернозем истрачен, остался один подзол, а надо питать этот райский тропический плод.

Высшие силы любви почему-то совсем вытесняют секс.

И пусть бы его, но они должны это сделать, заявила Шура, потому что она хочет получить от него ребенка.

И тогда это произошло.

И Шура спокойнешенько заснула.

Что самое странное — чего с нею во всю жизнь не было ни разу: она действительно хотела, чтобы осуществилась таинственная эта завязь. Ее странно волновала возможность присвоить жизнь ненаглядного Ивана в новом существе, а самого Ивана отпустить на все четыре ветра.

Когда она через какое-то время проснулась, то увидела, что он совершенно не спал. Он с каким-то священным страхом смотрел на нее, глаза его светились, проницая темень. Он не мог спать, эта внезапно грянувшая любовь так потрясла его, он должен был осваивать небывалое это событие. Он был тих и страшен. Он был грозен и молчал от какого-то религиозного ужаса перед тем, что с ним происходило.

— Спи, — жалобно, с испугом попросила Шура.

— Нет, — отвечал, — спи, а я буду так.

Но нельзя было оставить его одного с тем, что в нем творилось. Вот так гикнешь легкомысленно в горах — позабавиться эхом — и снимешь лавину. Вот что она сделала. Теперь должна держать ответ. Может, еще и потому сорвалась назавтра на клубной встрече. Отвечать-то на том же уровне не по силам.

Хотелось спать. Уже она чувствовала досаду и раздражение — от невозможности соответствовать. Любовь или окрыляет или — когда сил мало — отягощает сердце.

Утром с облегчением она распрощалась с ним. Хотя время еще было, и они могли бы провести его вместе. Но степени чувства ничто — ничто! — не могло соответствовать. Такое чувство можно лишь постепенно изживать во времени на большом расстоянии, а тотчас его ничем реализовать невозможно. Он ушел к себе в номер один.

Спустя час в вестибюле отеля Шура видела его, но не подошла: уже это было мучительно. Сам вид его был ей теперь неприятен: душа, перегрузившись, сбрасывала лишнее добро.

И он не подошел и не окликнул: возможно, то же самое испытывал.

Он не подошел, но оставил для нее у портье конверт. Он хотел, чтобы потом, когда его уже не будет, его воздействие на Шуру длилось и приносило ей что-то новое. Он не хотел оставить ее одну, без себя.

В записке он написал, что этот чужой город без них двоих осиротеет... Детский примитивизм этой фразы следствовал только из умопомрачения любви.

А ребенок — что ж, эта сумасшедшая идея возникла у Шуры стихийно из ее инстинкта приходить на помощь. Инстинкт сделал свое дело, но что же дальше?

Когда через день она садилась в самолет, отправляясь в отечество, тут и почувствовала: в организме полная весна, по жилам бродили соки новой жизни, как в весеннем проснувшемся дереве, внутри ствола ворочались и перетекали с места на место какие-то жизненные сгущения и плотности — по всему фронту шел захват организма другим организмом, оккупация...

И она безоружна, беспомощна, она сидит в самолете рядом с Володей, и он активно занят тем, что, суетясь как паук, старается заткать наглухо память о своем предательстве. Он хотел бы заполучить ее прощение, но так, чтоб она не заметила, что он виноват. Он говорил, как она не права была в словоупотреблении. Она все, дескать, говорила верно, но не теми словами, и вот возникал ненужный смысл и ненужный эффект. Да, мы действительно молодая нация, у нас все впереди, но зачем же называть это средневековьем?

Володя, отвечает она ему рассеянно, прислушиваясь к внутренней оккупации, каково выносить на себе в таких вот поездках политическую ненависть маленьких народов к твоему государству? Ненависть эта страшна именно бессилием, и государство твое страшно тем, что может пренебречь этими маленькими ненавистями. Перед лицом слабого и беззащитного народа наше навязчивое могущество постыдно, да, постыдно, приходится стыдиться...