Дар Изоры

Бедный, добрый, открытый, мужественный человек не смог одолеть эту могучую правоту. Я должна оправдаться перед ним — за весь наш подлый женский род, корыстный и ненасытный, а то так и состарится, навек огорчившись. Он должен узнать наконец, что щедрая сила его бесценна, доверчивость необходима, а голос его долгожданен, а смех его радует сердце, а лишняя стирка никому не в обузу.

Вот позвоню сейчас — не мучайся, ты любим, ты необходим! С твоим складом ума, мужской повадкой, и недостатками, и «вредными привычками»! Я гибну без тебя.

Но мыслимо ли сказать все это вслух? «Извините, но у меня уже есть новая семья...» Готова ты это услышать? Спасительное телефонное инкогнито для отступления. И стыд, стыд, стыд поражения.

Ну и что, пусть!

А как начать? «Мне понравился ваш голос и поэтому...»?

Нет, это только кажется, что возможно. Преграды неодолимы.

Пойду к подруге, пусть она позвонит. Нейтральное лицо, найдет нужные слова. Мол, извините, с вами однажды говорила одна женщина, она в вас влюбилась, не будете ли вы так любезны сообщить о себе, как там у вас, валентность свободная имеется или нет? И если имеется, то ваши данные: возраст, образование, рост. Нет-нет, рост неважен, решительно неважен, абсолютно неважен! Хоть на голову меньше, ради бога. Образование тоже — ну при чем здесь образование, ведь по голосу знаешь, с каким человеком имеешь дело, будь он хоть трижды неграмотный.

И я отправилась к подруге. Рассказать, что обмен мой никак не движется, но зато я влюбилась по телефону и хочу с ее помощью обезопасить себя от телефонного поражения. Телефонная жизнь... Говорят, на растленном Западе появился новый вид разврата: по телефону. Вносишь плату — и специалисты нашептывают тебе на ухо, умело манипулируя как тембром голоса, так и смыслом речей...

И вот я дома у подруги, вот поднимаюсь по лестнице. На площадке перед вторым этажом, где висят почтовые ящики, на широком подоконнике выставлена открытка-извещение. К кому-то неправильно попала, значит. Минуя подоконник, я машинально взглянула, и вдруг: открытка адресована мне! Никаких сомнений: фамилия моя и инициалы. Хотя адрес здешний. Я растерялась, не знаю, что и подумать. Взяла ее (со страхом: старуха Шапокляк притаилась в засаде, вот я возьму открытку, и она взорвется у меня в руках), повертела: «Ваши часы готовы» — на обороте. Никаких часов я никуда не сдавала!

Постояв так пять секунд, я вдруг забыла, зачем шла, — подхваченная догадкой, я бросилась бегом по лестнице вверх — звонить в ту квартиру, что значилась в адресе. Читала, чай, фантастику, знаю, что к чему. Мне открывают. «Простите, у вас трехкомнатная?» — «А в чем дело?» — настороженно (вот вам типичная реакция слабых. ОН бы сразу и просто ответил «да» или «нет»). «Вы случайно не размениваетесь?» — «Откуда вы знаете, мы еще не давали объявления». — «Так. Знаю. ...То есть я на всякий случай всех спрашиваю». — «Ну, предположим, размениваем». Я называю свои адреса, они ахают: в моем доме, оказывается, живут их родители, лучше не придумаешь.

Фантастика, стало быть, не врет. Хорошо, что хоть она нас кое к чему предуготовляет. Короче, мы были согласны меняться тотчас. Визит к подруге пришлось отменить, мы немедленно поехали смотреть мою и мамину квартиры и решили скорее заказывать машину («Вы не передумаете?» — «Нет, а вы?» — «И мы нет») , переедем прежде всякого оформления документов, пока погода стоит.

В хлопотах намечаю себе: не забыть потом зайти в Дом быта и сдать в ремонт какие-нибудь часы. Чтобы «эта» открытка была выписана. Надо чтить законы бытия. Фантастика предостерегает на сей счет. Чтоб не нарушилась связь явлений. Чтоб эта открытка где-нибудь там на почте провалилась во времени на месяц назад... Чтобы я узнала из нее свой будущий адрес.

Кстати, даты на почтовом штемпеле посмотреть... Ах, но открытка куда-то исчезла из моей сумки! Хм, «куда-то»! А то я не знаю куда! Она вернулась в свое время... В потом. Вполне естественно. Бог есть, судьба есть, рок. Доказательства были мне явлены с такой отчетливостью, что я даже потрясения не испытала, удивления, а приняла как самый наисущий порядок жизни.

Моя телефонная любовь, конечно, поблекла в свете таких выдающихся событий. На какое-то время я совсем забыла про эту любовь: хлопоты переезда, упаковка вещей, усталость, помощница-подруга (теперь мы в одном подъезде), вешаем занавески, обустраиваем комнаты, мама готовит на кухне — какое счастье, мама теперь всегда рядом, и Сережка под ее присмотром.

Когда я вспомнила, то была уже другая любовь, пресуществленная в готовность жертвы и спасения. Та теща и ее несчастная дочь не знают, бедные, что есть судьба и рок, и потому громоздят ошибки, и не мне ли, знающей, их предостеречь? А от моих притязаний на него я отказалась, какое может быть «отдельное» счастье перед лицом того грозного и высшего факта, что бог — есть! Я, свидетель, теперь лишь руками развожу на эгоизм бывших своих устремлений.

Я отправилась в их полнометражный дом в центре города. Кто их еще вразумит, как не я?

Мадам оказалась моей ровесницей, даже и посолиднее (возможно, за счет того, что она врач и благоприобретенная важность добавляет ей пару-тройку лет). Но нас, свидетелей, этой важностью не проймешь. Говорю ей: «Бог есть. Продолжайте размен квартиры, но отселяйте не мужа, а мать». А она гордо так вскидывается (да, уж это так: познанная истина делает человека смиренным, а заученные догмы — гордым), и — по какому, дескать, праву, он что, подослал вас?

«Я никогда не видела вашего мужа. Я лишь говорила с ним однажды по телефону про обмен. А право у меня есть, поверьте».

Она — красиво негодовать: «На старости лет оставить мать одну? Вне семьи? Чтоб она у меня недожила своих лет?» (Все догмы пышны и красивы, как тропические цветы. А запаху-то!..)

«Ваша мать — спирофаг, пожиратель духа. Она мнит себя центром жизни и одобряет в ней только то, что выгодно лично ей. Чувство обиды в ней не прекращается: мир постоянно у нее в долгу. Мир безобразно не считается с ее болями!»

«Не смейте говорить о моей матери в таком тоне! И кто вы вообще такая?»

«Я говорила с вашей матерью один раз по телефону — хотите, я опишу, как она выглядит: метр пятьдесят два, восемьдесят девять килограммов, в очках от дальнозоркости с разными линзами, и вечно уличающий тон: «Ишь, чего захотел!» А если вы и мужу так же красиво заявляли: «Не смей говорить о моей матери...», то я понимаю, почему он отсюда ушел и не торопится вернуться. Демагогия этих формул неотразима, а он слишком бережный человек, чтобы растоптать чужую, пусть даже и демагогию, он предпочитает отойти подальше!»

Моя визави присмирела. Видимо, я угадала рост ее матери. Такие совпадения деморализуют.

«И ваша маменька сейчас не где-нибудь, а рыщет по гастрономам, и каждую добытую рыбину она поставит себе в неимоверную заслугу, а весь остальной мир в очередях стоять не любит, а пожрать не дурак!»

«Довольно! — простонала моя собеседница. И снова: — Он подослал вас».

«Судьба, — говорю, — явила мне случай убедиться в руководстве жизнью высшими силами. Но мы — не марионетки, мы сотрудники высших сил. А став сотрудниками, мы отвечаем уже за все, что на нашем пути. За вас и за вашего мужа. Не ищите в этом корысти. Ведь бог — есть!»

Не знаю, поверила ли она.

Мы простились.

Что у них вышло потом, тоже не знаю. Возможно, старуха людоедка докушала-таки свою дочь. Но я сделала все, что могла.

Когда же мы отправились в бюро обмена, чтобы оформить наконец наши документы, то оказалось, что мы с моей обменщицей — однофамилицы. Да и инициалы у нас совпадают...

— Ах, зайдите, пожалуйста, в Дом быта! Ваши часы готовы! — оповестила я с опозданием.

ГДЕ СОКРОВИЩЕ ВАШЕ

Она, шестилетняя, толстая, гостила летом у родни и хвостом таскалась за сестрой-пятиклассницей. Сестрины подружки собирались на закате за поскотиной — КАК БЫ встречать своих коров из стада. Коровы и без них знали дорогу каждая к своим воротам, где ждал кусок посоленного хлеба и ведро воды, но именно в то лето у них была мода встречать коров у поскотины. Мальчишки — тоже здесь, отдельной стайкой, с матерными побасенками и зверским ревом смеха — чтобы девчонкам было слышно, какая нескучная у них, какая значительная жизнь, какие тайны им открыты.

У девчонок визг и похвальба, у кого быстрее грудь растет и кто уже влюбился. Для иных секретов малышню отгоняли.

Люба, шестилетняя, бродила в изгнании по склону, в замызганном спереди ситцевом платье, босая, нечесаная, но не ведающая об этом, замечая на свете совсем другое: как цвел махрово-фиолетовый чертополох, ржавели кучерявые листья конского щавеля, как в отдалении от мальчишек и девчонок сшибал бичом макушки растений подросток, тоненький до ломкости.

Бич — только повод отойти. Ему в одиночку лучше. В него глядел и вдаль и еще под ноги себе, видел что-то небывалое, что и не снилось ровесникам. Он был другой: ходил не так, глаза по-другому поднимал, смущался иначе. Весь в себе. Стерпел бы и побасенки и остальное, чем под завязку были заполнены мальчишки — но ему это было скучно.

Того, что нужно, не находил ни в ком. И не знал, что именно. Но знал точно: не это.

Девчонка одна, Катька, захватила себе монополию на него и поднимала визг: «Ах, мой Саня!», чтоб остальным завидно стало, как она влюблена.

Он, слава Богу, не догадывался об этом, а то бы его стошнило от отвращения, думала маленькая толстая замызганная Люба — нестерпимо ей было, как смеет эта паршивка даже издали касаться Саши своей поганой любовью.

Отойдет от этих пошлых девчонок, глянет на него — ОН, соглашается все ее существо в грязном платье.

Несколько лет спустя ее семья переехала в это село жить, но в те годы она Сашу не заметила: в школе разница в шесть лет воздвигает слишком высокие стены.

Она увидела его и он увидел ее, когда она доросла до танцев в клубе по субботам, а он приехал в армейский отпуск. Единственный их танец они станцевали в последний вечер его отпуска. Люба только и успела сказать ему, что помнит его двенадцатилетним мальчиком, как он бродил в сапогах за поскотиной с бичом, непохожий на других.

Он страшно разволновался и пожалел, что прохандрил весь отпуск в родительском доме, никуда не выходя.

Остаток службы он помнил о ней, а она о нем.

Он вернулся из армии и стал работать шофером, она училась в девятом классе, они встречались на танцах, он провожал ее по хрупкому льду октября, по ноябрьскому белому снегу, целовал нежно, рассказывал застенчиво истории из своей жизни. Про то, как он ходил с Линой Никитиной, не смея к ней прикоснуться от благоговения, а потом узнал от ее подруг: она обижалась, что он долго ее не целует.

Люба помнила эту девушку, необыкновенную, чу́дную, тень ее еще витала в стенах школы, и справедливо было, что Лина принадлежала именно ему. Такому.

Однажды он где-то с непривычки напился допьяна, закусывая квашеной капустой, вызвал Любу из клуба, в темноте они сидели на скамейке возле райисполкома, и он беспомощно сознался, что любит ее так, что сил никаких нет.