Дар Изоры

Он был прекрасен, и не было в нем изъяна, о который споткнулась бы ее любовь, набирая скорость, взвинчиваясь вверх. Но ей было шестнадцать лет, а ему двадцать два, такого взрослого парня она имела право промучить около себя еще года два — самое большее, и то лишь с уверенностью, что терпение его будет вознаграждено немедленной по совершеннолетии свадьбой — и что потом? — счастливая брачная ночь, неминучие дети, хозяйство и дом, из которого уже никогда не выпутаться. Так в этом счастье и погрязнешь навек.

А Люба ощущала в себе иное предназначение, ее наполнял тревожный зов из будущего, в котором она видела себя не иначе как у синхрофазотрона, и человечество, разинув рот, дожидалось от нее какого-нибудь великого открытия.

У нее был школьный товарищ, она ему созналась однажды, что намерена сделать великое открытие в физике. Мир стоял перед ними обоими неприступной крепостью, которую им предстояло взять, и уж они по-соседски делились всяким инструментом для взятия крепостей: ты мне стенобитное орудие, а вот у меня смотри какая мортира, не надо тебе? Слабостей своих друг перед другом не стыдились. И когда Люба ему доверчиво созналась в открытии, он на нее в испуге посмотрел и усомнился, выйдет ли у нее. Все же для взятия великих крепостей и сила великая нужна. Выйдет, заверила Люба, если положить на это всю душу, если думать над чем-то одним изо дня в день и даже ночью, на автопилоте, на подсознании — непременно от таких усилий в мозгу завяжется зародыш и произойдет великое открытие.

Естественно, она должна была после школы ехать поступать в МИФИ или МФТИ, долго учиться — и какие уж тут дети, какая любовь?

А Саша?

Не совмещался Саша с такими ее планами.

Или ей от зова судьбы отрекаться, или от любви.

Любовь причем уже грозила перейти в неуправляемый процесс. Такие затраты сердечной энергии, она знала — физика! — невосполнимы, и ей не хотелось так расточительно расходовать их ЗРЯ. БЕСПЕРСПЕКТИВНО.

Она написала Саше длинное письмо — что любит его, но расстается с ним. Конечно, подлых слов ЗРЯ и БЕСПЕРСПЕКТИВНО она постаралась избежать. Уже ведь мытая ходила, причесанная и умная.

Он ничего в ее письме не понял. И правильно сделал. Эту конторскую расчетливость нельзя понимать. Позорно быть таким понятливым. Или ты любишь — тогда ЛЮБИ, без глаз, без рассудка, без ума, положись на зрячесть священной стихии. Или уж не ври про ЛЮБОВЬ, коли у тебя рассудок, ум и расчет.

Больше они не виделись, дообъясниться, дооправдаться он ей не дал. Не простил.

Кстати, с чего это она взяла, что ЗРЯ и БЕСПЕРСПЕКТИВНО? Ведь они не обсуждали будущее.

Но человек втайне знает свои силы.

Саша от всех отличался — и от нее тоже. Награди нас природа собачьим нюхом — как бы мы страдали от вони! Но мы защищены от болезненных вторжений мира нашей глухотой, слепотой и туповатостью. Мы спасительно мелковаты и плосковаты, сигналы жизни потухают в нас, не получая резонанса и продления. А Саша был отзывчив и все время мучился от эха — оно носилось в нем из края в край. В нас нет огня, которым бы передавалась весть с вершины на вершину со стремительностью индейских сторожевых костров. Заветную весть, раскаты горнего смеха — вот чего мы, ущербные, не слышим, вот во что он вслушивался, сбивая бичом макушки растений.

С тоскливой завистью глухого Люба часто видела, как он трепещет, отзываясь на музыку непостижимой жизни, как он не переносит фальши в поведении, звенит, как счетчик Гейгера. Ее чувства были слишком неповоротливы, грубы.

Зато в нем не было дерзкой энергии напора — внедряться и создавать. Она же ощущала в себе целую каменоломню строительного материала, залежи и глыбы томились в ней, добытчик готовился к долгим трудам, она сама и была тем добытчиком, и Саша тут в помощники не годился. Она была тяжела, он — из тонкой материи, эльф.

Она наказана богом любви за позорную расчетливость тем, что любит его по сей день, избегает и боится, как бы не умереть от волнения.

Великого физического открытия она так и не сделала. Видно, не удалось сосредоточиться как следует на одной мысли, все время что-нибудь отвлекало...

Но у синхрофазотрона проклятого все же стоит и предназначение свое, видимо, исполнила верно, судя по здоровью — это индикатор точный.

У Саши со здоровьем хуже. Его преданная прекрасная жена то и дело возит ему передачи в кардиологическое отделение областной больницы.

Они женаты с сельхозинститута, куда он поступил через полгода после Любиного письма, на инженерный факультет. Любе донесла потом разведка из родного села: «Саша привез жену — вылитая ты».

Привез жену, стал работать в совхозе, со временем принял главное инженерство, потом и директорство, когда старый Федоренко вышел на пенсию.

Он не хотел этой работы, но согласился, полагая, что не надо потакать своему нежному душевному устройству. Пора быть настоящим мужчиной и преодолевать слабости и тонкотканую инопланетянскую свою природу.

Так и преодолевает изо дня в день, из года в год. Никак не может преодолеть. Ему по-прежнему громадных усилий стоит подойти к трактористу, пожать руку, спросить, как дела, и бежать себе дальше. Он понимает, как трудно Господь сотворял душу этого тракториста, храм свой, как сложно этот храм устроен; он слышит, как гуляет эхо под гулкими сводами; он может приблизиться к нему не иначе как с осторожным трепетом, а старый Федоренко всего этого не знал, он запросто подходил и здоровался; и сам тракторист тоже о себе ничего такого не подозревает, никаких внутренних гулов и храмов, и отстранение директорское он понимает как заносчивость и презрение к его, тракториста, работе и жизни.

Хотя все как раз наоборот.

Так и мучаются все — и крестьяне и директор. Работает, конечно, до крайности, до упора, держит совхоз.

Сохранился бы здоровей и целей, найди он себе поприще одиночки. Синхрофазотрон какой-нибудь. А он — директором! Ужасное несовпаденье, безумный выбор. В гневе после письма, в отмщении.

Родился на этот свет инопланетянином, им и прожил.

Для Любы рос, ее был мальчиком, ей предназначенным.

Она это в свои чумазые шесть лет знала — но не точно.

Что мы знаем точно? Про нас прозектор все узнает, когда вскрытие произведет. Он и скажет, в каком месте самая тонкая жила не выдержала насилия над нашей природой.

Но как НАДО было, не знает и он. И никто. А если бы кто знал, так и жить было бы неинтересно.

ДАР ИЗОРЫ

Повесть

Голод познания порождает своих чудовищ. Последнее столетие развития мировой мысли отгорожено от нас железной стеной. Знания предыдущих веков, дозволенные к сведению публики, тщательно отобраны «специалистами». Возрождение задушенных в зародыше идей означает только то, что организм общества болеет теми болезнями, от которых не получил иммунитета.

Вслепую

Навстречу шел Феликс.

— Я о тебе давно думаю, — сказал.

И мы остановились, а потом шагнули, не спеша двинулись по улице.

Была весна. Блеск первой зелени. Нарядные девушки. Мир.

— Мне нужен стеклянный флакон синего цвета, — что подумал, то и сказал я. (А подумал я: мир.)

— А, — вспомнил Феликс. — У матери были такие духи. Пробка павлиньим хвостом. А сейчас — откуда... А тебе зачем?

— Для яда.

— А...

Мы свернули за угол, на старинную купеческую улицу. Дома сидели в земле крепко, как подосиновики. Вообще-то у меня были дела, у Феликса, может быть, тоже — а ну их!

— Слишком давно не было войны. Мы уже второе поколение. А ведь так не бывает, история запрещает.

— Не запрещает, — сказал Феликс. Мы с год не виделись с ним. — В конце века не запрещает. В начале — да. В начале всегда войны.

— Точно? А тогда почему страх? Ночами. Зачитаешься, под утро как грянет какой-нибудь взрыв — ну, думаешь, вот оно!.. Все холодеет.

— Читал бы поменьше.

— И вот представишь, как рушится потолок и руины верхних этажей расплющивают твой череп. А хуже того — уцелеть и гибнуть медленно. И вот надо, чтоб был заготовлен такой флакон. Чтоб сразу.

— А у тебя есть что во флакон? — спросил Феликс осторожно.

— Так вот слушай. Когда я это понял, я так и подумал: а где взять то, что во флакон? И ловлю себя на таком убеждении: уж государство-то должно нас всех снабдить! Представляешь, какой паразитизм?

— Ну, вас-то государство приучило. У меня бы и мысли не возникло: «должно!..»

— Да брось, ты же знаешь, отец никогда этим ничем не пользуется.

— Тысячу раз в день пользуется и уже не замечает. Думает, это для всех так же, как для него. И ты пользуешься тысячу раз в день... — Но Феликс, впрочем, не хотел трогать эту тему. — Да бог с ним. Я про войну. Война могла быть лет пять назад, сейчас не будет. А тогда я каждое утро: проснусь и прислушиваюсь: уже или еще пока нет? У них же не было другого выхода, кроме войны!

— У кого «у них»? — Я давно не виделся с Феликсом, и приходилось связывать некоторые обрывы.

— Ну, у наших. Точнее, у ваших, у власти. На словах одно, на деле другое, и разрыв уже такой, что концы в воду можно спрятать только войной. Мол, чуть-чуть было не, да война помешала, вероломный враг под покровом ночи.

— Ты мне этого не говорил тогда.

— Говорил, ты не заметил. Я говорил тебе, что Афганистан для того и держат. Чтоб в любой момент был под рукой принц Фердинанд. Но сейчас войны не будет, можешь не бояться.

Ну вот, мне целый год словом не с кем было перекинуться. Правда, я думал, мне и не надо. Но вот он, Феликс, и как хорошо!

— А я живу с таким чувством, что смерти нет. Это генетическое, — сказал Феликс.

— Так вот, я уже нашел, что «во флакон».

— Мне не понадобится, — уверенно заявил. — Тебе — да.

Я поглядел на Феликса — и да: смерти нет. Он никогда не умрет.

И он на меня поглядел, и стало ему меня жалко.

— Дерево, — он остановился, погладил ладонью ствол. А я не могу на улице дотрагиваться ни до чего, мне все кажется пыльным. — Оно подрастает, цветет, плодоносит, стареет — несколько этапов. И родовое дерево так же: каждое поколение — новый этап. Твой отец — созревший плод вашего рода. А ты — уже его затухание. У тебя и мысли о смерти. А мой род моложе, мы еще растем. Мой отец — вообще целлюлоза. Плодом стану я. А мои потомки уже начнут чахнуть и бояться смерти.

— Я что, чахлый? — Я удивился.

— На вид нет, — успокоил Феликс. — Но тебя выдают мысли. Ты уже червив, хотя еще не съеден. Сознайся-ка, ведь у тебя нет желаний?

— Еще как есть! Чтобы меня оставили в покое.

— Вот видишь. — Феликс победно развернул плечи: — А твои дети будут вообще вырожденцами.

— Если будут, — я легко сдавался. Особенно Феликсу. Ведь он не враг.

Он усмехнулся:

— Кстати, о детях: как там Олеся?

Я вздохнул почти виновато:

— Представь себе, Олеся все еще есть. Я ее экономлю. Я ее не тороплюсь тратить, чтоб надольше хватило.

— Вот видишь! А во мне столько жизни, я как ползучий пырей все вокруг готов губить, лишь бы распространиться. И уж Олесю бы я подверг своей жизни, уж подверг бы! — Он кровожадно и радостно засмеялся от избытка силы.