Дар Изоры

— Феликс, ты меня натолкнул на идею…

— А синий флакон, — вспомнил Феликс, — ты мог бы спросить у Олеськи.

Что это, уступка за уступку? Я позволил ему быть «политически» беспринципным, и за это он согласен не презирать меня впредь за мою «слабость к дикарке»?

— Олеська без косметики живет.

— Ну уж! — с насмешкой. (Все-таки с насмешкой.)

— На спор!

— Пошли сейчас же!

Он? — со мной? — к Олеське?..

Долго ли нам поменять курс...

Вот за что я ценил Феликса: такой скорости жизни и такого наполнения ее страстью не было больше ни у кого.

Я так любил приходить в этот чужой, но потихоньку прирученный мною дом, к Олеське. Проведши часы потного труда в моем тоннеле (вгрызаясь в косный грунт хаоса проникающим буром мысли, утомив и затупив эту мысль), остановить работу до следующего дня и выйти наружу. И забрести сюда, в чужой уют и чистоту — Олеська, конечно же, была чистюля, «как все дикарки в этой Неандерталии», говорил Феликс. Я растягивал эту радость надольше. Мое счастье, что Олеська еще только заканчивала школу, а то бы я давно уже был тем подлым законсервированным женихом, который не женится, но и не отпускает невесту с тонкой, почти незримой привязи.

Наверное, Феликс был прав, Олеська обыкновенное среднепапуасское существо, но что я мог поделать, не было у меня противоядия против этого сочетания бирюзовых глаз, соломенных волос и шелковых ресниц, и сколько ни гляди — не наглядишься, замрешь и ищешь в шевелении этих розовых губ над сахарными зубами высшего смысла природы — глазами ищешь, не обращая внимания на тот неандертальский лепет, что вещают эти уста. Я таял и томился, но я ее не трогал, я не мог: лишить мою любовь единственной приманки, конечно, значило лишить меня любви.

Ее отец подозревал меня и потому боялся и ненавидел. Наверно, ему казалось, что коль скоро молодые люди спокойны друг к другу и не рвутся уединиться, то, стало быть, они утолены.

Они, стало быть, утолились уже.

Глупый дядька. Папуас.

Мне нравилось его дразнить.

И вот мы с Феликсом пришли.

— Феликс?.. — Она удивлена.

— Скажи, Олеся, почему Офелия рехнулась? — спрашиваю с порога.

Смотрит с ожиданием. Она сама Офелия. Ничего не знает и ни в чем не уверена. Простодушная прелесть. Бывают Гипатии, Софьи Ковалевские, Марии Кюри, Жанны д’Арк — те бы знали. Олеся — из Офелий.

— Предположи хотя бы.

— Ну... — боязливо пробует, — причин для сумасшествия у нее, я думаю, не было. Это произвол Шекспира. Насилие над зрителем.

— В самом деле? — удивляюсь я. Удивляюсь, как ей удалось произвести из себя столь изысканный выброс, как «произвол Шекспира». Это, видимо, приход Феликса так повысил в ней напряжение.

— Ну и нечего! — разобиделась. Она так и знала: сейчас начнутся насмешечки. Потому что Феликс здесь, а она чует первобытным своим чутьем, что присутствие Феликса делает меня предателем. — Тогда и говори сам!

Правильно, зачем я унижаю ее в угоду Феликсу? У нее ведь самолюбие. Как и у Офелии. «Порядочные девушки не ценят, когда им дарят, а потом изменят!..»

— Ты бы тоже свихнулась, Олеся, — уважительно объясняю я. Нет, правда уважительно: в этих непритворных организмах преобладает искренность. Все привыкают к лицемерию, а эти — нет. Самолюбие не позволяет. — Она любит Гамлета и любит отца. Но отец ей говорит: шпионь за Гамлетом и доноси мне. И ей, чтобы сохранить равновесие, надо кого-то перестать любить, отца или Гамлета. Чтобы кому-то из них врать. Она не умеет. — Я терпеливо растолковываю. — Исполнить подлую волю отца (назовем это так: быть послушной дочерью — у каждого явления два имени: парадное и исподнее), так вот, исполнить волю отца ей невмоготу. И тогда она теряет это самое равновесие. Мотор идет вразнос. Дочернее послушание заставляет ее надругаться над самой непосредственной данностью ее духа — над любовью. И дух не выдерживает. Ее убила мораль. Она была моральна. Менее моральные люди все это в себе совмещают безвредно для здоровья.

— А! — махнула рукой. Что ей Гекуба! Она рада, что я закончил речь.

— Я думаю, Шекспир ничего такого и в мыслях не держал, — говорит Феликс. — Написал себе просто так, а ты теперь обосновывай.

— Раз такой умный, — добавляет Олеся злорадно. Интересно: присутствие Феликса и ее делает предательницей? Итак, мы предаем Феликсу друг друга...

— У тебя духи есть? — спросил Феликс.

— А что? — Опять она настороже. Боится чужого превосходства, способного ее унизить.

— Олеся, нам нужен синий флакон, — бережно и уважительно говорю я, чтоб она перестала бояться. Ладно, мы больше не будем.

Она смутилась. Она выдвигает ящик стола, стыдливо проталкивает подальше вглубь с наших глаз матрешку... Олеся рано осталась без матери, и игрушки — это, видимо, у нее от сиротского комплекса. Достает флакон. Кобальтовый этот цвет, знобящий нервы, обладает особой энергетикой.

— А насовсем отдашь?

— А вам зачем? — жалеет.

— Для яда, Олеся. На случай войны, — говорю я небрежно. — Чтобы раз — и всё.

Пусть попробует теперь не дать. Из самолюбия она должна сейчас проявить равную небрежность — моральное бесстрашие.

— Я тоже заведу себе флакончик, — вдруг говорит Феликс. — Только попроще, из-под пенициллина. Без повышенной эстетики. Это для дам важно: из какой посуды выпить, в какой позе умереть...

— Ты же говорил, что бессмертен! Над тобой, кроме не знаю чьего взгляда, не властно лезвие ни одного ножа!

— Разве я сказал, что мне для себя? — великолепно усмехнулся Феликс.

— Ничего себе! — оторопела Олеся.

— Это он сегодня Ницше начитался, — объяснил я. — Осмелел чрезвычайно.

— Пузырька из-под пенициллина хватит, Слав?

— Кого же ты собрался отравить? Секретаря обкома комсомола? И узурпировать его трон. Тогда не понадобится ни шоу мира, ни телемоста с Калифорнией, власть и без того будет в твоих руках. Насладишься ею.

Феликс и не взглянул на меня:

— Говорят, алкоголиков ни наркоз не берет, ни яд?

Мы с Олеськой с интересом на него глядели. Не получив ответа, он очнулся, посмотрел на нас и сказал:

— А что, взять и стряхнуть последние путы. Иначе не подняться. Нужна свобода — ракета-носитель, и — за пределы тяготения.

— Как у тебя язык поворачивается! — догадавшись, ахнула Олеся.

— И тебя убьет мораль, как Офелию! — пригрозил Феликс.

— Я восхищен смелостью речи! — выразил я.

— Твой начальственный родитель, — накинулся на меня Феликс, — это твой первоначальный капитал, ты не на пустом месте начинаешь жить. А я не то что на пустом, а еще и в яме. Мне еще до нуля — карабкаться да карабкаться!

— Перестань так говорить! — всерьез рассердилась Олеська. Так всерьез, что Феликс обернулся ко мне:

— Ты смотри, какая энергия выпрастывается на превозможение моральных аксиом. Олесю аж знобит с непривычки. А меня горячит.

— Это адская энергия, — говорю я. — Смола в котле именно от нее закипает.

— Ну и что, что адская? Главное, чтоб тепло выделялось. Сам же говорил: если оценивать идеи и поступки лишь по их энергетическому наполнению... Умелое чередование энергетических взаимодействий позволяет человеку сохранять тепловое равновесие. Можно пользоваться в жизни всеми средствами энергопитания: от поглощения пищи и солнечного обогрева до привлечения темных сил.

Олеська дрожала. Я спросил, что он имеет в виду под темными силами.

— Возьмем, например, мат, — он подмигнул Олеське: — Не пугайся, я ничего не скажу. Вдумайтесь: почему мат под запретом? Это — магические слова для призыва на помощь темных сил, энергетические заклинания. Сакральная энергия. Увязла у мужика в грязи телега, лошадь не вытягивает, и мужик ее кнутом и в сердцах: в бога мать и креста бога! И лошадь вывозит: сатана радостный тут как тут, прибежал на подмогу. В случае крайней нужды можно и сатану позвать. Но нечасто. Бабушка чертыхаться не велела, чтоб лишний раз его не звать. А то запродашь душу и погибнешь: настолько уже задолжался сатане, что идешь с молотка в оплату долгов. В старинных селах, между прочим, матом пользовались экономно. Это городской плебс, растерявший всякое жизненное чутье, тратит его бездарно. И долго не живут, заметьте.

— Средневековье какое-то, — фыркнула Олеська.

Феликс язвительно засмеялся:

— Ты, Олеся, конечно, это все уже превзошла. Доразвилась...

— Будем считать, что вы пошутили, — сказала Олеська, упрятала в стол синий флакон, с застенчивой грацией скользнула со стула и подошла к магнитофону.

Квадрат закатного солнца упирается в стену — лбом как бык, неподвижно, прозрачный тюль у открытого балкона колеблется, но не может поколебать упорства этого квадрата.

Печально поют по-английски, как счастливы они: молоды, любят, и лету не видно конца, но они знают: пройдет жизнь, и месяцы лета станут коротки, а зимы удлинятся и в конце концов сомкнутся одна с другой без просвета.

Правильная песня: печальная, как и должна быть песня о счастье: ведь оно длится, длится, да и кончится же. А они так хотят его, счастья, все они — как Олеська. Это лишь мы, другие, понимаем: оно невозможно.

— Осчастливить любимое животное, — сказал я из Шопенгауэра, — можно только в пределах его сознания и сущности. То же и с человеком: для каждого предрешена мера возможного для него счастья. Чему вторит Владимир Соловьев: «Милосердие ко всем заставляет меня желать всем высшего блага, но я знаю: оно состоит не в сытости, оно вне органического существования, поэтому доставить истинное спасение низшим тварям мы совершенно не в силах».

— Низшим тварям! — с наслаждением повторил Феликс. Он вспрыгнул рядом со мной на подоконник, присоединяясь ко мне и к Владимиру Соловьеву. — Нет, мы не в силах доставить счастье низшим тварям! — И захохотал злорадно, как Мефистофель.

Олеська опустила ресницы, они дрожат, напугал Феликс бедную своими речами. Феликс это любит.

Вот он отвел рукою тюль, встал лицом к закату — воодушевленный, запрокинув голову. Олеська тайным подглядом — сквозь блестящую чащу ресниц, лицемерно опущенных, глядит на его профиль — гибкий тростник, прогнувшийся для лучшей устойчивости. Интересно, действует это на нее? Я не ревную, мне интересно.

Придет ее отец после нашего ухода — лоб, возведенный лысиной до макушки, упрямее квадрата настенного света, будет долбить методично, высекая, как каменотес, ровный многоугольник ее судьбы — аккуратный постамент, на котором взойдет ее будущее. Он мечтает видеть ее врачом. Меня он мечтает не видеть вообще. Полоний. Его бы воля, он... А он уверен, что воля — его... И не сомневается. А Олеське остается лишь мягкой прокладкой простилаться меж зубьев двух шестерен. Я вас уверяю, она не страдает от этих деформаций. У Шекспира страдала, свихнулась, сломалась. Здесь — в жизни — уцелеет. Разумеется, она права, у Шекспира — натяжка.

Ну что ж, она не лишена...

Ей бы участвовать в лете — на равных с ветром, солнцем — ну, например: солнце жарит, ветер веет, Олеся бежит, земля родит, растения привстают на цыпочки. Органическое счастье слияния с природой. И вот, вместо того чтоб на солнечном ветру восполнять собой недостающее движение природы, она сидит, учит формулы химии.