Я увожу к отверженным селениям. Том 1. Трудная дорога

За людей страшно... Кроме нас с вами, в вагоне еще около ста женщин, у них семьи, дети. Мне терять нечего, а им? Жалею Безыконникову? Как сказать... Такие фанатички, как она, нико го не пожалеют... Сколько людей плачут из-за нее! Она своих единоверцев не пощадила, на них доносы делала за то, что они мало сажают людей. Перестаралась... Однако Елена Ар темьевна ее правильно поняла. Безыкониикова — палач и жерт ва. Она свято уверовала, что борется за лучшую жизнь. И

ради этого лучшего готова сокрушить все и вся. Ей личные блага не нужны... Да и кто из фанатиков истинных карьеру свою делает? Честолюбие, власть над людьми, желание попасть в историю — это для тех, кто покрупнее ее. А у Безыконнико-вых — единая цель: светлое будущее... А то, что ради этого химерного будущего они разрушают настоящее, этого им не по нять. Отец и мать у Безыконниковой умерли. Сестру и братьев она помогла отправить в Сибирь, сама о том позавчера расска зывала, близкого человека у нее нет. Муж ей нужен беспо119

щадный и верующий. Такого не нашлось. Дети ей не нужны, да к тому же еще и без отца. Не потому, чтоб безотцовщину не сеять, такое старорежимное понятие ей чуждо, она боится, чтоб случайный отец ребенка не оказался из враждебного ла геря... А вдруг дедушка его лавочку при царе имел? Злобы у ней с избытком за неудачную жизнь, за мировую револю цию... Предают ее враги всяческие. Но главное, еще не осознан ное ею сомнение: что если она неправильно жила? Зря погу била своих родных?

— Вы считаете, что ей не чужды такие сомнения? Может она просто больна?

— Я внимательно за пей наблюдала, Варвара Ивановна, искала признаки психического отклонения — и не нашла.

Правда, отклонения есть, но фанатизм и полностью здоровая психика — несовместимы. Лойола умирал с голоду, пока в пещере писал свои «Духовные упражнения». Ницше страдал головными болями, но они не были душевнобольными в пол ном смысле этого слова. Другое дело фанатики-диктаторы, та кие как Грозный и те, что живут сегодня или жили совсем недавно. Эти люди больны. Но чем? Бред преследования и бред величия. Оба бреда порождены неограниченной властью, кото рую они возложили на себя, отняв у других, или кто-то воз ложил на них. Y рядовых фанатиков, верящих в своих вождей — такое заболевание крайне редко. Безыконникова как фана тик здорова. Однако, проследите за ее поступками. Что ею движет? Умру от своих, но за свою идею... Отчасти — да. Но почему же тогда она не верит своим. В тюрьме грозилась донести на дежурную, потом на корпусную, а уж после па самого начальника тюрьмы. Они враги? А конвоир, что побе

седовал с Асей? А начальник эшелона? Так не долго додумать ся, что и на самом верху враги. У Ефрема Сирина есть один рассказ об одном христианине. В начале он не поверил пропо веднику, а кончил полным отрицанием триединства Божьего.

Ефрем Сирин — убежденный христианин, епископ Низмоны, потом отшельник, толкователь священного писания, он очень хорошо знал, что неверие начинается с малого. Ибсеновский Брандт говорил: «Всё или ничего». Он не разрешил своей жене оставить последний венчик как память об их умершем сыне.

Брандт погиб, а мир не изменился. Безыконникова принесла

120

в дар идеям десятки чужих жизней и получила в награду каторгу. Она думает: «может быть со мной поступили непра вильно, ошиблись?» И она доносит не ради доносов, а чтобы подкрепить или развеять свои сомнения. Она не знает простой истины: если попала сюда — значит враг. Ей начинает казать ся, что доносы теперь не в моде. Рухнул мир доносов — рухнул мир Безыконниковой. Ее раздирает подсознательное чувство неуверенности, она стоит перед крушением своих идеалов. Елена Артемьевна поняла это и попыталась защи тить ее... Не сумела. Одними рассуждениями людей не убе дишь. Я напомнила о воде — и добилась своего.

— Пока ее сгложет червяк сомнения, она много успеет натворить.

— Согласна, Варвара Ивановна. Бороться с предателями убийством — не по мне.

— Им можно предавать? — глухо спросила Варвара Ива новна.

— Нам дозволено одно, им — другое, — спокойно отве тила Прасковья Дмитриевна.

— Поехали! Поехали! Ура! — радостно завопила Аська.

Звонкий металлический лязг буферов, резкий толчок, воз бужденные обрадованные голоса и убегающее из глаз одино кое дерево — его хорошо можно было разглядеть из окна вагона — убеждали, что на этот раз Аська была права. Эшелон уходил с запасных путей какой-то станции, названия которой никто так и не успел узнать.

— Вы обидели Риту, Елена Артемьевна, и Аню тоже... — заговорила Аська, когда эшелон на полной скорости под гро хот колес мчался в неведомую даль. Елена Артемьевна удив ленно посмотрела на Аську.

— Не хотите разговаривать со мной?

— Я устала, Ася...

— Я воровка, но я все понимаю. Мне Риту жальче всех вас.

— Почему же ты думаешь, что я их обидела?

— А тут и думать нечего... Рита за вас к мусору вышла.

Он бы ее так отметелил, все печенки отшиб. А вы за Аврору вступились...

121

— Не лезь к человеку. Видишь, нехчожегся ей, — попро сила Аня.

— Ничего вы не понимаете. Я Ритку жалею, потому что хмне самой досталось как ей. Y меня отец морячок был... Мы в Крыму тогда жили, любил он меня. В тридцать седьмом посадили его, а нас с мамой — в ссылку на Север...

— А тебе-то сколько было тогда? — перебила Рита Асю.

— Двенадцать. В тридцать восьмохм мама померла. Меня в приемник взяли.

— Били что ль там? Аль голодом морили? — с интересом спросила Аня.

— Не бил никто, и кормили так себе, жить можно... Вос петы покоя мне не давали: чуть что и сразу начнут: «Не за бывай, Верикова, что ты дочь врага народа». Девчонок на меня натравили. Дразнят. Фашистка, фашистка, кричат. Я к ним драться лезу, а воспеты опять свое: «Верикова, тебя осу дят, как и отца твоего — врага народа». Я столько по ночам ревела. Заснут все, а я реву, чтоб полегче стало. ПотохМ, помню, зимой вызвали меня и говорят: «Подпиши вот здесь, что ты отказываешься от отца». Вспомнила я его. Идет он в кителе, улыбается, а в руках подарок держит, он всегда из плавания с подарком возвращался. Я в слезы, а они — подпиши. По дошла я к той паскуде, что подписку отобрать хотела, и вце пилась ей в хлебальник ногтями. А ногти у меня длинные были, нестриженные, острые. В кровь ей хлебальник поганый раскорябала. Скрутили меня — и в хмалолетку. Год дали за хулиганство.

— Нешто таких маленьких судили? — усомнилась Аня.

— В малолетке поменьше меня были. С двенадцати под суд идут. Отчалилась я от звонка до звонка. Выскочила на волю, а куда идти — не знаю. В детприемник? Лучше сдохнуть, чем туда. На работу — не принимают. Как покажу справку освобождения — гонят в три шеи. На Украине один фраер добрый попался: хотел взять меня на работу...

— Раздумал? — перебила Рита.

— Биография моя не понравилась. Шепнула я, за что меня посадили. Он обеими руками замахал. Иди, говорит, поскорее, а то и мне статью припаяют. Ушла я. Подобрал меня вор в законе, Пава Инженер. Он — скокарь...

122

— Это что же, профессия такая, скокарь? — поинтересо валась Аня.

— Квартирный вор. В книжках скокарей называют до мушниками. Писатели феню не знают.

— Какую такую феню? — удивилась Аня.

— Ну феклу, — усмехнувшись, пояснила Ася.

— В толк не возьму, какую фешо писатели должны знать?

— Эх, Аня... Феня — это блатной разговор.

— Не перебивайте, пожалуйста, Аня, — попросила Пра сковья Дмитриевна.

— Я много книг, Ритка, прочла. Что про воров пишут — свист дикий. На толковишах они наших не бывали, как мы живем — не знают — и тискают горбатого. Брешут як цуцики.

Y меня папа украинец, он часто так говорил о брехунах.

— Ты про Павла Инженера доскажи. Он что и вправду инженером был? — не унималась Аня.

— Замки открывал хорошо. За это и кличку ему дали Инженер. Я долго прожила с ним... Почти год... Потом друго го встретила, потом еще, и еще...

— А с конвоиром-то ты где встретилась? — вполголоса спросила Аня, оглядываясь кругом.

— Не услышит Аврора. Она в том углу притырилась... В

позапрошлом году. Барыга он был. Шмотки темные ему мой мужик сдавал. Потом в армию его взяли...

— Мужика твоего?

— Нет, Аня... Мужик с поличным погорел... В штрафняке концы отдал... Мусора этого в армию взяли. Он в конвойную команду попал. В прошлом году по этапу вез меня. И теперь везет... Я слышала, как Прасковья Дмитриевна с Варварой Ивановной говорили... Поняла я кое-что...

— Ну и какой же ты вывод сделала, Ася? — с интересом спросила Елена Артемьевна.

— По справедливости говорила Варвара Ивановна. Боль ная Аврора... Здоровая... Риту за вас чуть не дернули, а вы за Аврору мазу держите...

— Заступаюсь? — уточнила Елена Артемьевна.

— Ну да, — согласилась Аська, — я нарочно подошла к мусору: за Риту отмазаться хотела. Аврора — падло. Такие

123

отца убили и мне подписку дать хотели... И вас, и всех сюда загнали... А вы говорргге, Аврора несчастненькая, бедная, не троньте ее... Риту — можно, Аня — пусть сдохнет. Весь вагон на воду кинут, а Аврора права? Воровка я, а Крейсер хуже меня. В сто раз хуже!

— Что ж, Аська права, — задумчиво сказала Аня.

— Крейсер! — грозно крикнула Аська.

Безыконникова подняла голову, но не двинулась с места.

Ася подошла к ней вплотную.

— Бить будешь? Бей! — закричала Аврора.

— Еще раз стукнешь мусорам — начисто сделаю. И ска жу, что сама расшиблась. Не поверят — за тебя больше пятеры мне не привесят. Двадцать пять схвачу, но сделаю тебя, — не повышая голоса, предупредила Аська.

Аврора молча, со злобой посмотрела на нее.

— Держись, сука! — закричала Аська.

Перед глазами Авроры блеснуло лезвие безопасной бритвы.

— Спа-си-те! — завопила Аврора.

Ни единого звука в ответ.

— Я по шнифтам мойкой полосну! Ослепнешь! Вытекут шнифты на пол. — Аська выразительно повела лезвием безопас ной бритвы перед глазами Безыконниковой.

— Не лезь ко мне! Не боюсь я твоей бритвочки, — вопила Аврора.

— Y меня и месорило есть. — Никто не заметил, когда и откуда в руках Аськи появился складной нож.

— Что тебе надо? — со страхом спросила Аврора.