Я увожу к отверженным селениям. Том 1. Трудная дорога

— А как же быть с теми, у кого совесть не напоказ, а и в самом деле осталась. Или таких нет?

— Есть, Елена Артемьевна... Их много, но они слабы... Одни из жизни уйдут добровольно, чтоб не участвовать в этом не потребстве, других — уберут, поскольку они общему счастью мешают, а третьи — промолчат.

— Продадут свою совесть?

— И да и нет. Их спросят: что выгодней (заметьте, не лучше, а выгодней) — счастье миллионов, или смерть одного ребенка? Тот, кто будет говорить так, по формальной логике прав, а по высшей — нет. Миллионы детей погибают сейчас — это так. Однако никто, за исключением убийц, не одобрил их гибель, никто не сослался на суровое время, необходимость и прочее. Честные люди принимают их гибель как печальный, но неизбежный факт. А здесь прямо надо ответить: согласен

97

ты или не согласен с убийством. Дети и раньше гибли без твоего согласия, а этот ребенок погибнет только после твоего одобрения, и ты, вольно или невольно, помогаешь убить его.

Но допустим, человечество перешагнет через эту гору и выска жет свое добровольное согласие на убийство. И тут возникает главный вопрос, а будет ли счастливо оно и нужно ли ему такое счастье? Я думаю, что не будет.

— Почему? — спросила Елена Артемьевна.

— Каждый человек запятнан кровью. Y ребенка есть отец и мать, а иначе эта жертва не будет полной. И мать, и отец добровольно отдали своего ребенка ради счастливого будуще го всего человечества. Не будем говорить о чувствах матери и отца — они понятны... А другие отцы и матери? Когда прой дет всеобщее ликование и восторг, а всякая радость бывает недолгой, они, живя в счастье и довольстве, разве не содрог

нутся? Если бы только содрогнулись... Но их дети... Они вы растут и жить будут без огорчений... Полюбят ли они своих детей? И разве в сердцах самых бессовестных, а к тому време ни они получат от жизни всё, не заговорит совесть? Если в семье не любят детей, такая семья распадается или превра щается в мертвую формальность. И эти дети будущего ста нут тупыми бездушными тварями. Зачем любить? К чему стре миться к близости? Я все равно хуже братоубийцы. И мне остается только одно: наслаждаться благами земными. А су меют ли они ими наслаждаться? Болезней — нет, горя — нет, ранних смертей — нет. Зато и тепла человеческого, и чувства простого — тоже нет... Какое же это счастье? От такого счастья, а люди сумеют разглядеть его изнанку, они откажут ся. Вот почему вопрос Карамазова неразрешим: согласится человечество на жертву — оно потеряет свое лицо, а не согла ситься оно сейчас не сможет. Никакие доводы рассудка не принудят людей не совершать этого ритуального убийства. Лю ди несчастливы сию минуту, а что будет через двадцать-трид цать лет — это для них почти безразлично. И если эта проб лема во всей полноте встанет перед нами, мы окажемся или на положении буриданова осла, или сгоряча мы разрешим этот вопрос, а когда спохватимся, будет поздно. Но если каж дый поймет все последствия этой жертвы, а понять он должен, то люди встанут, как тот осел между двумя телегами сена, и

98

умрут с голоду, так и не решив, из какой же телеги щипать сено. С родом людским случится нечто вроде нервного пара лича. Я рада, что такой вопрос не стоит всерьез перед нами.

— Такой вопрос стоял, если не перед всем человечеством, то перед нашей интеллигенцией. И мы дали согласие на убий ство ребенка.

— Как прикажете вас понимать, Елена Артемьевна? — с плохо скрытым раздражением спросила Варвара Ивановна. Ее изувеченная щека вздрагивала вдвое быстрее обычного.

— Вспомните Бунина, Репина и их коллег. Почему они покинули Родину? Нас должен был насторожить их шаг... Нам объяснили, что все они заблуждались, не поняли целей рево люции, или ими двигали алчность и страсть к наживе, или звериная ненависть к народу... Мы поверили в это, или сдела ли вид, что поверили. Некоторые поплакали втихомолку, кое-кто показал кукиш в кармане, а многие оплевали их имена и постарались вычеркнуть их из памяти. Правда, наши руково дители, спохватившись, поняли, что без них прожить трудно...

Тогда обвинили печально знаменитый пролеткульт, а вкупе и влюбе с ним — Российскую Ассоциацию Пролетарских Пи сателей. Это они обругали Пушкина и Лермонтова, Репина и Шаляпина. Кой-кого из ошельмованных восстановили в правах, поставили им памятники, открыли музеи, а некоторые до сих нор ходят в пасынках. Последнего поэта деревни, Есенина, усерд но оплевывали. Правда, в Малой серии поэта издаются сти хи Есенина. Но если его стихи могут прочитать тысячи, то ругань в его адрес — миллионы. Заговорят и о нем, когда нельзя уже будет умалчивать. А я не согласна с пословицей: лучше поздно, чем никогда. Впрочем, оставлю лирику и лите ратуру вам... Но разве не мы трусливо молчали в

тридцать

седьмом, когда арестовывали партийных деятелей, военачаль ников и ученых? Что касается первых и вторых, то здесь все понятно... Распри, карьеризм, вождизм, личная ненависть, лож но понятая государственная необходимость, уверенность в собственной мудрости и непогрешимости — всего не назо вешь... Да я и не хочу вмешиваться в их склоки... Но ученые...

Такие, как даже президент Академии сельскохозяйственных наук Вавилов... Оии-то в чем были виноваты? Не признаете вы такую науку как генетика, смеетесь над ней, ну и смейтесь

99

наздоровье. Однако ложную науку опровергают истинной на укой, а не колючей проволокой лагерей. За Вавилова не всту пился далее его брат, он акадехмик, имеет влияние в научных кругах... Вот когда свершился грех братоубийства: «Каин, где твой брат Авель?» «Разве я сторож брату моему?» — так говорил первый братоубийца Каин. Исав продал первородство за миску чечевичной похлебки, Иуда — Христа за тридцать сребренников... Но если бы речь шла только об одном брате...

Так что ж принудило нас к молчанию? Страх? Да, был страх.

Я в те годы лсила в Москве и всё хорошо помню. Если ночью возле дома останавливалась машина, то жильцы до утра не спали. Калсдый ждал, не по мою ли душу пришли?.. Некото рые думали и так: перемелется — мука будет. Я останусь и уж тогда скажу свое слово.

А

кому оно нужно, его заветное слово, сказанное не вовремя? Убитым? Узникам? Их родным?

Простые люди были обмануты, поверили чудовищным обви нениям... О них можно сказать одно: «Прости их, Господи, ибо не ведают, что творят». Ну а те, кто понимал весь ужас про исходящего, те-то почему молчали? Может, кто из них и верил, что жертвы необходимы для всеобщего счастья? Но это страш ней всего. Они хотели на крови невинной построить всеобщее благоденствие. И добровольно, заметьте, добровольно, благо словили преступление. Вы скажете, что и раньше убивали ученых, жгли на кострах, вешали и ссылали... Все это так... Но ученые не рукоплескали при виде их трупов, не писали доно сов... Мы же, зная или догадываясь о правде, с пеной у рта кричим о врагах народа. Вот когда мы убивали ребенка, или, если хотите, согласились с убийством...

— Я не потерплю, чтобы здесь в камере разводили анти советскую агитацию! — раздался чей-то высокий громкий голос.

Елена Артемьевна вздрогнула, лицо ее вытянулось, губы побледнели. Она с заметным усилием повернула голову и вни мательно посмотрела в глаза своей неожиданной противнице.

Перед ней стояла женщина неопределенных лет, длинноносая, рябая, бледная. В ее широко открытых неподвижных глазах светилась непримиримая ненависть. Мясистые пальцы корот ких рук судорожно сжимались в кулаки.

— Я не нуждаюсь в вашем разрешении! — гневно отре зала Елена Артемьевна.

100

— Я так и доложу корпусному. Дежурная! Подойдите к шестьдесят третьей! — неистовствовала рябая, громко бара баня кулаком в дверь.

— Перестань стукать сей же момент, — раздался за две рью голос дежурной по коридору.

— Откройте!

— Я тебе повизжу! — пригрозила дежурная, приоткрывая кормушку.

— Моя фамилия Безыконникова! Зовут Аврора!

— Аврора! — недоверчиво протянула дежурная.

— При рождении меня поп Ориной назвал, а в двадцать перво я себя переименовала на Аврору. И в паспорте напи сано Аврора, — с гордостью пояснила Безыконникова.

— Ты мне не болтай лишнее, — перебила дежурная Авро ру, — говори, зачем стучала.

— В камере враги народа ведут контрреволюционную про паганду. Я как бывшая сотрудница органов...

— Заткнись, — посоветовала дежурная.

— Вызовите немедленно начальника корпуса, — потре бовала Безыконникова.

— Я тебе вызову! Ключа захотела? — грозно спросила дежурная.

— Я доложу на вас! Вражеские элементы!..

— А ты кто такая? Безыкон-нико-ва! Враг народа — вот кто ты... Я тоже с понятием. Мильон людей потравили, немцам все тайны выдали, оттого и перли они нахрапом. Y меня брат голову сложил, а ты тут права качаешь. Задушу как кошонка...

Y-y-y, фашисты! Мать вашу... — выругалась дежурная.

— Я не виновата перед партией и народом! Меня оклеве тали!.. Не позовете корпусного — на проверке доложу... И

объявлю голодовку! — голос Безыконниковой сорвался на визг.

— Подохнешь — ложки подешевеют. Голодай хоть до смер ти. А за хулиганство в карцер отправлю, — твердо пообещала дежурная.

— Женщины! Есть же среди вас хоть кто-нибудь... не враг народа. Такие, как и я, что по ошибке сидят, — выкрикнула Безыконникова.

— Сама ты первый враг!

101

— Сволота!

— Пошто людей баламутишь?!

— Уберите ее из камеры!

— Житья от этой дуры нет! — дружно зашумели заклю ченные.

— Ты мне, Безыконникова, агитацию тут не разводи! Ре зерв позову! Сама знаешь, как от резерва достанется! — при грозила дежурная и сердито захлопнула кормушку.

— Молись Богу, что дежурная такая добрая. Другая бы кор пусника покликала, — рассудительно заметила Аня.

— Я не верю в вашего Бога! — взвизгнула Безыконникова, — я безбожница! Я убивала таких, как вы! Вы все продажные шкуры!

— Но-но! Ты потише!

— Помолчи, сукота!

— В парашу ее головой!

— Сами страну продали!

— Знаем мы вас! — заговорили женщины, тесным коль цом окружая Безыконникову.

— Я честная! — завопила Безыконникова. — На одном пайке всю войну просидела! А вы троцкисты! Бухаринцы!

Враги-н-и!