Я увожу к отверженным селениям. Том 1. Трудная дорога

— Десять лет! Глухонемой! — ахнули женщины.

— Во-о... А вы жалобиться Риту уговариваете. Тут коль попал — сиди. Судьба, — нравоучительно заметила Аня.

— И все же произошла какая-то ужасная ошибка... Я по нимаю, когда судят нас, интеллигентов. Донесли... Оболгали...

Подсидели... Кто карьеру делает, кто за себя боится... Y кого родные репрессированы или за границей... Могут и другие причины повлиять... Сегодня поговоришь откровенно с подру гой, а завтра твой разговор там известен дословно. Некоторые с перепугу доносят, по принципу — я не донесу, так на меня донесут... Это понятно. Но чтобы глухонемую за пропаганду судили?! Даже я этого не подозревала. Хотя обо многом и раньше слыхала от других... В бредовом сне такого не уви дишь, — вслух рассуждала Елена Артемьевна.

— Я с вами не согласна, — перебила Елену Артемьевну высокая смуглая женщина. Ее левая щека, обезображенная багровым рубцом, нервно подергивалась.

— В чем вы не согласны со мной, Варвара Ивановна?

— А в том, что вы осуждаете всю нашу интеллигенцию.

Я — филолог и смею надеяться, что русскую литературу нем ного знаю. Русские интеллигенты никогда не поддерживали

92

насилия и тем паче не были предателями. Бывало, бегали в охранное отделение, случалось, что наушничали на друзей сво их, но чаще, и гораздо чаще, шли в ссылку и в Сибирь, но оставались людьми. Если ж теперь и есть такие, что готовы предать близкого своего, то они...

— За что вас арестовали?

— Этот вопрос к делу не относится, Елена Артемьевна.

Y меня случай из ряда вон выходящий.

— А все-таки?

— Извольте, я вам отвечу... Я очень люблю Достоевского.

Как-то раз в тесном кругу своих коллег я сказала, что мнение о том, будто Достоевский архиреакционный и архискверный писатель, мягко говоря, не верно.

— Но Достоевский у нас не запрещен, — энергично воз разила Елена Артемьевна.

— Вы правы. Но есть маленькая оговорка. В «Бесах» Досто евский высмеивает Тургенева, Грановского, прямо нападает на Нечаева, который организовал кружок «Народная расправа»

и убил одного студента за то, что он попытался покинуть этот кружок. В книгах, изданных после резолюции, Нечаев числит ся революционером домарксистского толка... с ошибками, вы вихами, уклонами, но все же революционером. На мой взгляд, Нечаев — заурядный убийца. Убить провокатора — это одно.

Но убить человека, который добровольно вступил в общество и добровольно уходит из него, потому что не согласен с прог раммой и целью этого общества, это просто убийство из мести.

Не захотел исповедовать мою религию — умирай! Любое поли тическое течение, признает оно Бога или нет, — своеобразная религия. Каждое из них переполнено добрыми целями. Цель обещают выполнить в будущем, а злые дела творят в настоя щем. Примеров тому — тьма! Торквемада сжег на костре более десяти тысяч человек, сжег ради блага тех, кого он сжигал.

— Блага? — недоверчиво протянула Елена Артемьевна.

— Вы не ослышались: именно блага. Торквемада считал примерно так: если он сожжет грешника, то тело казненного будет корчиться в муках полчаса, от силы — час. А если помилует, то грешник обречен на вечные муки, и Торквемада

93

решил, что из жаркой любви к людям можно и даже следует убивать этих людей.

— Вы отвлеклись, Варвара Ивановна. По-вашему, Достоев ский был прав, высмеивая Тургенева и Грановского?

— Глубоко неправ, Елена Артемьевна. Грановский — пре подаватель Московского университета. О нем я могу сказать только со слов его современников. А Тургенева я очень люблю.

Люблю всего Тургенева, от притч и стихотворений в прозе до «Вешних вод» и «Дыма». Но ведь и Герцен ругал Тургенева, и бранил весьма нелестно. Однако Герцен-писатель одно, а Герцен-критик или читатель — другое. Толстой поругивал Шек спира — и тоже весьма сердито. Что же теперь, обвинить Гер цена и Толстого во всех смертных грехах? Но вся соль не в Достоевском. Дело в том, кто бранил Достоевского и разре шено ли кому бы то ни было сказать хотя бы единое слово против этого человека. А я — говорила, и, как видите, здесь, — устало закончила Варвара Ивановна.

— Для нашего спора важно не ваше временное пребы вание в этих стенах, а сам факт предательства.

— Вот тут-то вы и не правы, Елена Артемьевна. На меня донес не человек, а духовное убожество.

— А почему же вы разоткровенничались с этим духовным убожеством?

— Моя знакомая проболталась ему. Впрочем, все равно бы узнали: «от их всевидящего ока, от их всеслышащих ушей»

ускользнуть трудно.

— Однако не сами же эти «всевидящие» очи подсматри вают за нами. Очевидно, через кого-либо, кто вхож в наши дома? И, кстати, кем работало это убожество?

— Ректором, Елена Артемьевна.

— Вот видите...

— Ничего я не вижу: из него такой же ректор, как из меня индийский факир.

— И все же держат его?

— Держат за доносы. Умные люди не подходят к кехму на пушечный выстрел, а моя знакомая...

— Слишком доверчивая?

— Она святой человек. Наивна, простодушна, доверчива.

94

Но чтобы из-за нескольких подлецов осуждать всю интелли генцию... Простите меня, Елена Артемьевна, это нелепость.

— Я не сужу всех интеллигентов. Я просто говорю, что много некрасивых поступков совершают они, а точнее — мы с вами. Жертвы мы или палачи, сами ли мы виноваты, или кто другой повел нас на этот путь, вина прежде всего лежит на нас. Мы говорили о Достоевском, и мне вспомнился вопрос Ивана Карамазова: можно ли убить ребенка, беспомощного, плачущего, ласкового?

— Эк, вы куда хватили! Убить ребенка! Мыслимо ли то дело?! Балбес он, твой Карамазов, хоть и Иван, — с негодова нием воскликнула Аня.

— Анечка, я понимаю ваше возмущение и вполне разде ляю его. Но вы не дослушали меня до конца. Иван не хотел убить ребенка из любопытства или денег ради. Такой ценой он желал купить счастье всему человечеству...

— Какое такое счастье, на крови-то детской? — недоуме вала Аня.

— Иван, видите ли, в мыслях предположил так: дали бы согласие все люди принести в жертву одного ребенка, а в благодарность за это на земле не будет ни войн, ни болезней, ни слез.

— Да кто ж таку благодарность-то даст за дитё неразум ное? Бог? Одни говорят, есть он, другие — нет его. Кого и слушать не знаешь... Сумлеваюсь я... И тем и другим веры не даю. А хочь и есть Бог, на кой ему в жертву ребенка прино сить? Не щенок он, человек поди. Темно говорите, Елена Ар темьевна... Не понять нам.

— Не о ребенке шла речь, а вообще...

— Вообще? — удивилась Аня. — Как понимать-то вас? О

ребенке аль о ком другом вы речь вели?

— Простите меня, Анечка, что я так непонятно разъяс нила. Иван в мыслях, я опять повторяю, в мыслях предполо жил: если бы всех людей поставили перед таким выбором: или вы будете страдать вечно, или, если хотите, убейте ребен ка, и вы будете счастливы. Кому под силу такую плату упла тить? Иван таким вопросом не задавался. Я поясню тебе на примере. Y тебя есть дети...

— Да разве ж только у меня? — перебила Аня.

95

— Ты права. Y одних матерей дети болеют, другие на войне гибнут, третьи сами умирают, четвертые — в утробе матери. Но страдают не только дети. Взрослые гибнут в лаге рях, тюрьмах, больницах, умирают от голода, холода, вшей, снарядов и пуль. Умирают и в мирное время. А сколько нес частий испытывают люди? Муж жену разлюбил, а того жена бросила. А сколько уродов и калек?.. И всего этого не будет, все беды кончатся, если люди согласятся принести в жертву ребенка. Ты бы дала свое согласие на это?

— Да что ж я, зверюга аль волчица какая? — вскипела Аня.

— А если бы твой сын умирал? Согласилась бы ты на смерть чужого ребенка, чтоб сына спасти?

— Страшно, — тоскливо призналась Аня. Она долго мол чала, думала о чем-то своём. — Да ведь как знать... Сердце матери, что воск, а уж твердо — и железо ему в подметки не сгодится... Кабы обо мне речь шла, чтоб помереть значит, а не убить чужого ребенка, — померла бы... А то ведь вы какую трудную задачу даете. Своего-то дитенка, известно, жальче, чем чужого... Родной он...

— Ты прямо ответь, Аня: да или нет?

— Вы, Елена Артемьевна, к сердцу с ножом как тот сле дователь пристали, не могу сказать я.

— Разрешите, я за вас отвечу, — попросила Варвара Ива новна.

Аня радостно кивнула головой и облегченно вздохнула.

— Вы очень прямолинейны, Елена Артемьевна, а это не всегда хорошо. Ане ответить трудно, она — мать. Мне — проще.

Семья погибла, близких нет... Достоевский поставил неразре шимый вопрос, и не потому, что ом неразрешим с помощью формальной логики: кто сделает людей счастливыми, точнее, кому это под силу...

— Пожалуй, никому, Варвара Ивановна.

— Верно, Елена Артемьевна. Никому. А где найти ребенка, и как получить согласие всего мира? Однако нормальная ло гика предусматривает три случая, а в жизни их — миллион.

Давайте посмотрим на вопрос Карамазова с точки зрения формальной логики и с точки зрения жизни или высшей логики. Начнем с последнего вопроса: как получить согласие

96

всего человечества на убийство ребенка? Вы скажете: люди убивали и убивают детей в дни голода, мора и бесконечных войн. Сегодня они умирают на глазах отцов и матерей, и серд це родное, готовое за единый вздох ребенка отдать жизнь свою, бессильно ему помочь. Я это пережила дважды... знаю...

И эти матери и отцы разве не согласятся купить жизнь ребен ку своему ценою крови неведомого им малыша? Пожалуй, согласятся. Скверно? Очень скверно. Эгоистично? Куда уж дальше... Но таково человечество, не нам с вами переделы вать его. А если согласятся эти родные, то согласятся и те, кому слишком неуютно живется в нашем мире. А бессовест ные? Они согласны за один день удовольствия пожертвовать чем угодно. А бездумные мотыльки? «Ловите миг удачи, пусть неудачник горько плачет» — вот их символ веры. Равно душные? Они скажут: Марфа согласилась, а мне-то что, боль ше всех надо, как люди, так и я. А за ними потянутся лицеме ры, потянутся с показной слезой и причитаниями: «Мы пони маем всю подлость и негуманность такой жертвы... Но благо родные цели... Счастье человечества... Я — против, я со слезой, будьте все свидетелями, со слезой подписываюсь под согла сием». И завитушку этакую в росчерке сделает, чтобы свой благородный протест лучше выразить. А фанатики всех ма стей? Те и задумываться не станут: во имя идей своих они земле Схмертный приговор подпишут, не только ребенку.