Полынь-трава

Долгое молчание в ответ. Николай почувствовал, как вспотела рука, сжимавшая трубку.

— В ближайшую неделю у меня достаточно много служебных дел, а потом уезжаю в командировку…

— Далеко, если не секрет?

Снова молчание.

— Монреаль и Квебек, — И словно бы через силу поинтересовался: — Что у тебя?

— Папа, я устал, устал от всего. Поздно, но начал понимать, кто из нас прав. Хочу многое сказать тебе, попросить совета… Хочу быть рядом с тобой.

— Буду ждать, Коля, — едва выдохнул Павел Александрович.

Видимо, тронули сердце Павла Болдина сыновние слова. Он любил сына, любил как только может любить одинокий человек, приближающийся к старости. Превратно понимаемое достоинство не позволяло сделать шаг навстречу. А теперь, когда этот шаг сделал сын…

Сотрудники давно не помнили Павла Александровича Болдина таким оживленным и гадали, что бы такое могло произойти с уважаемым, редко выдававшим настроение шефом. Он распорядился сменить всю мебель в доме, не трогая ничего лишь в кабинете, обновить кирпичную крошку, покрывающую аллею, которая вела к дому, а в конце дня, вызвав повара лучшего ресторана, долго сидел с ним за закрытой дверью.

И еще множество других дел успел сделать Павел Александрович за те дни, что прошли в ожидании Николая.

Павел Александрович приехал в аэропорт за час до прибытия самолета.

…Николай шел навстречу быстрым шагом, закинув на плечо плащ. Увидев отца, побежал. И Павел Александрович ускорил шаг. Он много раз видел эту встречу во сне: он шел навстречу сыну, но чужая, враждебная сила мешала ему вовремя поспеть, ноги наливались свинцом, он опаздывал, сын или исчезал или оказывался совсем другим человеком. А сейчас… Они обнялись, застыли, и один шептал: «Коля», а другой: «Отец, отец».

«Что бы ты ни услышал, что бы ни узнал, — сказал себе Павел Александрович, — ты всегда должен помнить, что перед тобой сын».

Павел Александрович безупречно водил машину, но сегодня ему не хотелось сидеть за рулем, он боялся, что мысли о дороге отвлекут, не позволят сосредоточенно вести разговор. Поэтому, усадив Николая на заднее сиденье и устроившись рядом, бесцеремонно поднял стекло, отгораживавшее одну половину кабины от другой. Спросил:

— Женат? Дети есть?

— Нет, папа, не женат. — Улыбнулся: — Ты поможешь найти мне невесту.

Дома, сидя с Колей за столом, вокруг которого бесшумно и вышколенно скользили нанятые официанты, и слушая негромкий рассказ сына о себе, Павел Александрович спросил:

— Сам пришел ко всему, Коля, или что-то послужило толчком?

— Я познакомился с одним новым сотрудником центра и проникся к нему уважением и симпатией. Тебе ничего не говорит имя Томас Шмидт? Я связан словом, что ты никому и никогда…

Тепло посмотрел Павел Александрович:

— Я рад, что нашелся человек, который помог тебе обрести себя… и меня тоже.

— Я знаю, ты знаком с ним.

— Выпей, Коля, выпей, ты сказал, я услышал.

— Папа, я полон сил. И планов.

Утром Николай исчез.

Поздней ночью Павел Александрович первый раз позвонил по телефону, который назвал ему Сидней. Трубку подняли тотчас, будто ждали звонка. Извинился и произнес фразу, о которой они условились:

— Пожалуйста, передайте моему другу, что мне надо переговорить с ним, — Не назвал ни себя, ни Сиднея. Но услышал в ответ любезное:

— Ваш друг постарается сделать это. Куда ему удобнее звонить — домой или в оффис?

— Буду ждать дома. Благодарю.

На рассвете услышал:

— Доброе утро. Мне передали вашу просьбу. Я далеко.

Болдин еще накануне продумал слово в слово все, с чего начнет разговор, что передаст Сиднею.

Он скажет о странном визите Николая не сразу, не вдруг и сделает это как бы между прочим. А сперва поинтересуется делами и планами Сиднея, пригласит в гости. Позволит себе поговорить о погоде. И только в конце даст понять, ради чего на самом деле звонил и разыскивал Сиднея. Но сейчас этот план, казавшийся таким разумным ночью, забылся сам собой. Сразу за «добрым утром» Павел Александрович произнес:

— У меня был Николай. И расспрашивал о нашем общем знакомом. А вчера неожиданно исчез.

— Понял вас, Павел Александрович.

ГЛАВА VIII

На острове Безымянном шло заседание штаба Русского центра. Сидевший на председательском месте Алпатов бросил взгляд на часы над камином и удовлетворенно оглядел присутствующих. До начала еще целых четыре минуты, а все в сборе. «Дисциплина», — подумал он. Это то, за что он с самого начала так энергично боролся, к чему старался приучить подчиненных. Они дали торжественное слово не пить сверх нормы, не иметь секретов, отчитываться в финансовых делах и извещать Центр о каждой новой связи.

— Господа, я хотел бы заметить, сколь облагораживает наш национальный характер новая, так сказать, страна пребывания. Ничего похожего не было раньше. Если бы у себя дома мы имели такую налаженную дисциплину, не допустили бы семнадцатого года.

Снова бросив взгляд на часы, замолк, давая понять, что до официального открытия заседания есть еще время и каждый из пришедших может использовать его по-своему. В разных концах зала возникали беседы, которые, как хорошо знал Алпатов, пресекутся ровно в восемнадцать ноль-ноль.

Шевцов неловко складывал из спичек пирамиду своими, уже тронутыми подагрой, пальцами. Она то и дело осыпалась, Шевцов упрямо складывал снова. На его лице была написана скорбь, которая все чаще и чаще стала посещать Шевцова в связи с запоями. Могучей комплекцией, мясистым лицом, украшенным ежиком седеющих пепельных волос, он напоминал сейчас циркового борца, все мысли которого заняты предстоящим поединком. Он старался казаться гораздо значительнее, чем о нем думают, и изображал некую загадочную фигуру, которая еще покажет себя… он просто не понимал, считал нелепым то сострадание, которое время от времени читал в глазах окружающих.

В центре ему доверяли все меньше, он постепенно отодвигался на второстепенные роли. Не желая с этим мириться, Шевцов делал беспомощные попытки где можно и где нельзя напоминать о себе.

Через два стула от Шевцова сидел Николай Болдин. Чуть дальше — Томас Шмидт, перебирая массивные янтарные четки и время от времени отвечая на вопросы Слепокурова. С некоторых пор оба начали увлекаться скачками. Шмидт в первый же день выиграл на тотализаторе крупную сумму, подтвердив старый закон: новичку на ипподроме везет. Однако в следующую же неделю спустил весь выигрыш. Слепокуров играл не столь азартно. Будучи степенным, рисковал редко. Ставил на известных лошадей. Выигрывал понемногу, но все же выигрывал.

— Не понимаю, почему вы изменили себе вчера, не поставили на Ласку и Удода — двух явных фаворитов?

— Именно потому и не поставил, — отвечал Слепокуров. — Когда их выставляют в одном забеге, держи ухо востро. Обязательно сыщется темная лошадка.

— И ею оказалась Ласточка. Я поставил на нее, но только в ординаре. Надо было рискнуть на Ласточку против Ласки.

— Мне тоже не понравилась Ласка на кругу… Кажется, нас сегодня что-то ждет?

— Кажется.

Ровно в восемнадцать разговоры умолкли как по команде. Алпатов поднялся, поправил френч, откашлялся и недоуменно посмотрел на Шевцова, продолжавшего выстраивать спичечные небоскребы. Тот перехватил взгляд, стушевался. Мясистой ладонью смел спички и, не складывая их в коробок, чтобы не отвлекать и не задерживать председателя, опустил в карман.

— Господа, позвольте открыть заседание, — произнес Алпатов, по привычке смахивая воображаемые пылинки со стола и оглядывая пасмурным взором сидевших. — Сегодняшнее наше заседание не будет обычным.

Аудитория подобралась, на лицах отразилось настороженное любопытство.

— Прошу с доверием отнестись к моим словам, вынуть оружие и положить его вон туда, — Алпатов указал жестом на круглый стол, стоявший у стены. — Для чего это надо сделать всем без исключения, я скажу ровно через три минуты, — С этими словами Алпатов вынул из заднего кармана браунинг. Оружие оказалось еще у четверых из семнадцати.

Когда все вернулись на свои места, Алпатов спросил:

— Никто не забыл сделать то, о чем я попросил? — И, обратившись к Завалкову, сказал: — Отнесите, пожалуйста, эти игрушки, Захар Зиновьевич.

Когда Завалков вернулся, Алпатов продолжил свою речь:

— То, о чем я сообщу вам, очень серьезно, потому нам надо быть абсолютно убежденными в том, что среди нас не оказалось ни одного вооруженного человека. Для этого я прошу вас, Завалков, и вас, Фалалеев, сделать обыск. Да-да, обыск. И начать с меня. — Алпатов полуобернулся к Завалкову, поднял руки, как поднимает сдающийся в плен. Тот привычным жестом провел ладонями по бокам, похлопал по груди, по спине.

— Что же это за шутки за такие происходят, что за загадки нам задают? Вы что-нибудь понимаете? Я лично ничего не понимаю, — прошептал Шмидту Слепокуров. — Вроде бы вместе работаем, а будем заглядывать друг другу не только в душу, но и в карманы. Что-то не то.

— Вам же обещали, скоро узнаете. — С этими словами Шмидт поднял руки, как бы привлекая к себе внимание Завалкова.

— Это тоже туда? — спросил тот, извлекая из кармана Шмидта маленький ножик в кожаном футляре.

— Тоже… Все, что режет, колет и стреляет, — распорядился Алпатов.

— Все в порядке, прошу занять места, — как бы через силу проговорил Алпатов. И через минуту огорошил присутствующих: — Дело в том, господа… что среди нас находится советский шпион.

Забегали семнадцать пар глаз от лица к лицу.

— Нам следует плотно закрыть окна и двери, чтобы тот, кому захочется покинуть зал, не мог бы этого сделать, — произнес Шевцов.

Завалков подковылял к окну, проверил запоры:

— Порядок.

— Насколько точны ваши сведения? — спросил Слепокуров. — Не совершаем ли мы опрометчивого шага? Не идем ли на поводу у недругов — они бы многого не пожалели, чтобы мы перессорились.

— Насколько точны сведения, вы сейчас убедитесь, — отвечал Алпатов. — Мистеру Рендалу и его коллегам удалось выяснить пути проникновения информации о деятельности нашего центра за железный занавес. И они сделали то, что мы вряд ли когда-нибудь смогли бы сделать своими силами. Да, чтобы не забыть. Я обязан известить вас о том, что все лодки, стоявшие у причала, — Алпатов оттянул рукав пиджака, посмотрел на часы, — только что отведены с острова. Поэтому попытки к бегству исключаются. А теперь прошу вас, Николай Павлович.

Болдин слегка поклонился, и, когда встретился взглядом с Томасом Шмидтом, улыбка удовлетворения отразилась на его лице. Тот, кто сумел бы перехватить этот взгляд, без труда мог догадаться, ради кого и ради чего собрано это заседание.

— Я многое бы дал за то, чтобы избавить себя от необходимости говорить то, что вынужден сказать. Но дело в том, что здесь, в этой комнате, действительно находится красный.

Болдин умолк и обвел тяжелым взглядом сидевших за столом, словно ожидая, кто первым отведет взор, выдаст себя невольным выкриком возмущения, но все продолжали сидеть чинно, как люди, умевшие владеть собой, немало повидавшие в этой жизни.