Когда наступает рассвет

5

В эту ночь никто не спал в доме Викул Микула. Дети, умаявшись от слез, задремали. Настенька продолжала всхлипывать на полатях, рядом с ней молча лежал вернувшийся Петря. Брат Катерины прилег на голбце, а сама хозяйка и ее старая мать так и не ложились в эту ночь.

Старушка, собираясь ставить тесто в большую квашню, печально спросила у Катерины:

— Всю муку будем расходовать?.. Придут люди провожать хозяина, кормить придется… Ох, горе горевать, не пир пировать!

Катерина принесла из холодной избы чистое белье мужа, рубашку верхнюю, штаны и, разостлав на столе, рассматривала их. На вопрос матери, кивнув головой, тихо сказала:

— Стряпай из хорошей муки. Авось не помрем с голоду.

А слезы бежали по лицу, прожигая новые глубокие морщины. Иногда они падали на мужнину ситцевую рубашку в синюю полоску. Эту рубашку она сшила прошлой весной. Микул очень любил ее и надевал только по праздникам.

Катерина верила и не верила, что собирается провожать своего Микула в последний путь, а поверив, прильнула к рубашке и, не удержавшись, зарыдала.

Мать осторожно высвободила из ее рук рубашку, сказала с досадой:

— Не роняй, Катеринушка, слезы на одежду мужа! Тяжело будет ему лежать в сырой-то рубашке. Нехорошо это, в народе так сказывают.

Катерина хотя и не верила приметам, но послушно вытерла глаза передником.

Праздничные казинетовые штаны хозяина на коленках поистерлись. Надо было заштопать, Катерина проворно штопала и думала: как бы привезти Микула домой? Не валяться же ему там, в лесу. Затемно бы еще надо выехать. Снова придется поклониться Опоню, попросить лошадь.

— Что еще понадобится? — спросила у матери Катерина. — Господи, голова как чугунная, ничего не могу делать, все из рук валится!

— Покрыть его надо, дитятко, — поучала старушка. — У нас есть выбеленный тонкий холст. Да и гроб опускать тоже понадобится холстина. Не будем же на веревках опускать хорошего человека! Надо еще в гроб настелить две с половиной пары веников, лежать мягче будет. Только кто будет гроб делать?

— Попрошу Макар Ивана. Сухие доски есть, в сарае сложены. Микул собирался крыльцо чинить. Вот и пригодились! — И Катерина снова расплакалась.

Ночь уже кончалась, а женщины продолжали хлопотать. Старушка то присаживалась на лавку отдохнуть, то снова копошилась у печки. Замесила тесто, вздыхая, растопила печь. И вдруг сказала укоризненно:

— Господи, куда же ты смотришь? Сидишь на небе, ничем не поможешь людям, все шиворот-навыворот пошло. Беляки всех убивают, а он смотрит и пальцем не пошевельнет!

Катерина оделась, пошла к соседям. Вернулась она не скоро — старуха уже ладилась хлеб сажать в печку.

С Катериной пришел сосед Опонь, старый ссутулившийся мужичок, с сивой бороденкой и морщинистым лицом. Присаживаясь на лавку, он сказал печально:

— Вернется Микул к себе домой, да ненадолго…

Катерина разбудила дремавшего брата, спросила:

— Что взять с собой в лес?

За него ответил Опонь:

— Захватите половик или холстину.

Старуха, хлопотавшая у печки, посоветовала:

— В холодной избе на брусьях висит полог, чистый, выстиранный. Возьмите его. Да в сани-то, Габэ, сенца побольше накидайте. В каких санях ладитесь ехать?

— У Макар Ивана розвальни взяли, они большие, удобные. Сам обещал прийти делать гроб, — сказал Опонь. — Я помогу. Пока съездят за хозяином, мы сколотим.

— Давай собираться, брат. Пораньше выедем, раньше приедем, — сказала Катерина и стала одеваться.

Старушка поставила миску щей, принесла ячневые пироги:

— Щей похлебайте. Не натощак же ехать.

Габэ хлебнул несколько ложек, Катерина не притронулась.

Старушка подала Катерине хлебец-ярушник, наказала положить себе за пазуху, чтобы не остыл. В чистый платок завернула горшок каши.

— Возьми, — поучала она Катерину. — Будете везти Микула, помяните его, чтобы душа его не осталась бесприютной в темном лесу. Не от нас повелся и не нами кончится этот обычай…

Еще затемно они вышли на двор и, усевшись в розвальни, по утреннему морозцу выехали на дорогу к мельнице. Отдохнувшая Пегашка бежала резво.

Дорога вилась по заснеженному бору, где Микул учился лесовать — ставить силки на рябчиков и тетерок, добывать белок. Катерина вспомнила, где они с хозяином рубили жерди, заготовляли дрова, собирали грибы, ягоды. И вот нет его в живых, злодеи убили.

Они ехали долго. Начало светать.

Вот и еловый лес, где убили Микула. Следы совсем еще свежие, хорошо заметны.

— Много их было! — посмотрев на следы, заметил Габэ. — Видишь, к Черному ручью вели.

Сердце Катерины затрепетало. Она рванулась, куда вели следы. Где-то в душе теплилась крошечная надежда: а может, жив еще Микулаюшко? Может, не до смерти пристрелили или сам прикинулся убитым, а когда ушли палачи, выполз из леса, дотащился до жилья и спасся?

Сердце Катерины до боли билось в груди. Спешила она к своему ненаглядному, как, может быть, в молодости не спешила на свидание…

Вот и ручей. Около него следов-то, следов натоптано!

Габэ остановил лошадь и стал догонять сестру. А та спешит, не останавливается, и страшится, и надеется.

А лес кругом как заколдованный: высокий, темный, угрюмый. Тихо вокруг, словно жизнь остановилась, замерла. Тучи нависли темным пологом.

Вдруг Катерина увидела: распластавшись на снегу, лежит человек. Спотыкаясь и падая, кинулась к нему Катерина. Добежала, опустилась на колени, ощупала шею, голову, просунула руку под рубашку — не уловит ли тепло. Но леденящий душу холод ожег ладони. Глядит Катерина на мужа: не страшный ли сон ей приснился? Но нет, лежит Микул, кровью пропитана рубашка. Белое лицо строго. Темные брови сдвинуты, зубы стиснуты. А на лице ни следов боли, ни скорби. Всесильная смерть, излечивающая от всех земных забот и недугов, коснулась его холодной рукой.

И только теперь убедилась Катерина, что муж ее мертв и никогда не вернется к ней. Со стоном бросилась она к нему на грудь, обхватила руками, запричитала.

— Умойся моими слезами, родной, никогда уже не успокоит меня твое сердце своим добрым, ласковым словом, не поддержит сильная рука!..

Очнулась от прикосновения чьей-то руки. Брат подвел лошадь, подал горшок с кашей, сказал виновато:

— Пора домой. Помянем Микула, как мать наказывала, и поедем.

Катерина поставила в изголовье мужа горшок, сверху положила хлебец-ярушник и снова принялась причитать. Слушая причитания сестры, Габэ не мог унять дрожь в губах, и слезы застилали ему глаза. А Катерина, разговаривая, точно с живым, жаловалась:

Ясно солнышко да радость моя, муженек ненаглядный!
Заклевали тебя черны вороны,
Загубили жизнь раньше времени…
И нашли они, злые коршуны-стервятники,
Для злодейства место темное.
Ведь недаром сказано:
В сосновом бору — молиться,
В березовом — веселиться,
А в еловом — убивать да глумиться!
С тобой, Микулаюшко, свет Викулович,
Расправилась волчья стая здесь,
В лесной глуши да темном ельнике!
Встань же, дорогой муженек,
Да поедем к дому, к нашим деточкам,
Поедем ко мне, к твоей безутешной жене!
У меня глаза не смыкаются
Без тебя, родного да желанного!..

Продолжая всхлипывать, Катерина встала, отнесла горшок в сани, распушила сено, расстелила полог.

Габэ стоял у тела, глубоко задумавшись. Сказал негромко:

— Стреляли в него в упор. Стоял он лицом к ним… И не просто стоял, а сопротивлялся! Видишь, в голову ударили чем-то тяжелым, а потом грудь прострелили. Вон как снег кругом вытоптан — видать, боролись! И кулаки у Микула сжаты. Дрался он с ними до последнего…

С трудом сестра и брат положили Микула в сани. Катерина бережно укрыла его пологом, под голову подоткнула сено, чтобы на ухабах не трясло. Наконец они тронулись. Габэ правил лошадью, Катерина, притулившись к телу мужа, поддерживала его голову.

Миновав сумрачный ельник, выехали на дорогу, где-то далеко-далеко громыхнули два выстрела. Габэ попридержал лошадь, прислушался. Стрельба раздавалась в направлении села. Он снял шапку, перекрестился:

— Слава тебе, господи! Кажется, началось.

Катерина слушала, как где-то нарастала и усиливалась стрельба. На сердце у нее словно потеплело. Скорее бы пришли красные и отомстили ненавистным убийцам за мужа и за пролитые сиротские и вдовьи слезы.

Вспомнила о Домне: «Где теперь эта смелая, бесстрашная девушка? Все ли с ней ладно?»

А в это время Домна уже была у себя в штабе.