Все случилось летом

4

На складе Бернсон пробыл недолго — разгрузился и укатил. Но оттуда он поехал не в гараж, а, сделав небольшой крюк, притормозил у своего дома. Здесь он вышел из машины и, миновав двор, направился к хозяйственной постройке. К слову сказать, постройка была распланирована с умом: в одном конце — коровник, посредине — кухня, где варили корм скоту, стирали белье, а порой, когда лень было идти в баню, и сами мылись. В другом конце мастерская. Наверху сеновал.

Взяв в мастерской порожнюю канистру, Бернсон вернулся к машине. Надо было перелить из бака бензин, а потом отнести канистру в полутемный чулан и там перекачать горючее в металлическую бочку. Пригодится… Теперь от халтуры отбою нет, каждый просит-умоляет: перевези сено. И каждый сует хрустящие бумажки.

Ничего не поделаешь — гони монету или тащи свое сено на себе. Без денег Бернсон не шевельнет и пальцем.

Бензин, конечно, нужен, но за ним дело не станет. Еще нет такого начальника, который бы смог учесть каждый литр горючего. Например, в путевке пишут: от склада до лесосеки тридцать километров. И оно действительно так, если ехать по шоссе. Но порожняком Бернсон гоняет проселками, летом они ровные, гладкие, точно стол дубовый. И выходит не больше пятнадцати. Правда, на обратном пути приходится петлять по шоссе. И все-таки, глядишь, сэкономил горючее…

О, Бернсон жить умеет! По крайней мере, он сам в этом твердо убежден, а что думают другие, ему безразлично, скажем прямо — наплевать. В свое время Бернсону досталось от отца крупное хозяйство. Потом началась война, а когда прогнали немцев и опять установилась советская власть, сын начал действовать. Потихоньку распродал скотину, урожай, инвентарь, кое-что прирезал, кое-что на родичей переписал, и в соседнем поселке, словно гриб после дождя, стал расти просторный дом. Забросив землю, Бернсон пошел учиться на шофера, потом поступил на работу в леспромхоз. Там его, конечно, приняли с распростертыми объятиями — после войны люди, умевшие хоть что-то делать, были на вес золота. А грузовик для Бернсона — сущий клад! Каждое бревнышко, каждый кирпичик — все для нового дома было доставлено даром, и, кроме того, он греб лопатой деньги, подрабатывая налево.

Приобщившись, так сказать, к рабочему классу, Бернсон не отказался и от своих хозяйских привычек. Каждый квадратный метр его земли должен был приносить доход. И приносил. Жена Регина разъезжала по базарам, торговала окороками, сметаной, яблоками, да еще как торговала! Взять хотя бы тот же огурец: засоли его с разными листочками, травками, придержи до зимы, и выручишь за него в десять раз больше, чем осенью. А если в Риге тот или иной продукт не в цене, всегда можно сговориться с колхозными машинами, колесившими по дальним дорогам в поисках места, где люди платили за товары столько, сколько запросишь.

Бернсон перелил бензин и хотел уж уходить, но, увидев на дороге Регину, решил подождать. Жена вела домой с общественного выгона корову и телку. Корова отдувалась и лениво помахивала хвостом, отгоняя оводов. Это была настоящая машина, производившая в день, по крайней мере, двадцать пять литров молока. На телку любо-дорого было смотреть: шерстка бурая с серебристым отливом. Сразу видать породу. И у Бернсона имелись все необходимые бумаги и справки, поднимавшие цену телки. Он продаст ее, конечно. Будут деньги…

Подошла Регина и, облокотившись на раму кабины, взглянула на мужа. В меру полная, крепкая смуглая женщина с увядающей, но еще не поблекшей совсем красотой.

— Что нового? — спросила она.

Бернсон собирался рассказать, что сегодня угодил в канаву и помял щиток, поэтому завтра утром придется задержаться в мастерской. Однако ничего не сказал — разве эти бабы что-нибудь смыслят в подобных вещах? Так зачем попусту тратить слова?

— Ничего, — буркнул он. — А дома как?

— Ты бы поговорил с матерью, — осторожно начала Регина. — Уж больно она всем глаза мозолит. Таскается повсюду, словно побирушка. Перед людьми стыдно.

— Какое тебе дело до людей? — вскипел Бернсон. — Завидуют нам, вот и болтают. А ты не слушай.

— Да мне-то что, — не уступала Регина, хотя прекрасно понимала, что разговор мужу не по душе. — Мне-то что, ты о Юстине подумай. Когда-нибудь ей придется краснеть за старуху. Люди пальцем будут показывать: смотрите, дочь студентка, а бабка по дорогам щепки собирает, как последняя нищенка. Неужто мы не можем себе позволить…

— Юстина?! — воскликнул Бернсон и громко рассмеялся. — Нашла о чем сокрушаться. Да что может быть общего у Юстины с этими голодранцами? Пусть тычут пальцем, пока он не отсохнет. Эка важность!

— И все же… Ей это может не понравиться. За ней молодые люди начинают ухаживать.

— А не нравится — ее дело! — отрезал Бернсон. — Если найдет себе дом получше — милости просим. Пускай попробует. Тогда поймет, что смеяться может каждый дурак, а безбедную жизнь обеспечит отец, и никто другой. Вот так.

— Мне-то что, — пробормотала Регина, отходя от машины.

По дороге к дому ковыляла старушка в залатанной одежде с мешком травы за спиной. В руке она несла ведерко, доверху набитое палками и прочим древесным мусором, подобранным на шоссе, у железной дороги. Ведерко почти касалось земли, оттого старушка плелась, согнувшись в три погибели и опираясь на палочку. Глянув на Бернсона с женой, она что-то прошамкала беззубым ртом и, отворив калитку, скрылась во дворе. Бернсон проводил ее теплым взглядом. Вот это мать! Ей бы греться на солнышке, так нет, сама — никто ее не заставляет — каждый божий день ходит по дорогам и тащит домой все, что под руку попадет — мягкую травку корове и поросятам, щепки на растопку. Она исползала на коленях весь огород, каждую грядку прополола, попробуй там найди хоть один сорняк. А какая мастерица варить корм для телки с поросятами — те растут на глазах. Да, недаром мать носила фамилию Бернсон. Бернсоны умели жить. У них всегда всего было вдоволь. Но, может, Регина права — стара стала мать. Чего доброго, свалится — как без нее управишься с хозяйством? Ведь жена все время по базарам разъезжает. Может, лучше отправить мать торговать вишней? Пускай наделает кульков — и на станцию, поезда теперь ходят часто и все останавливаются. Пассажиры любят ягоду. А везти ее на рынок невыгодно — больно дешевая и портится быстро. Да, тут стоит подумать…

Поставив машину в гараж, Бернсон вернулся домой. Во дворе у колодца он умылся. Мать поливала ему из кувшина на загорелую шею, он кряхтел, фыркал и пыхтел от удовольствия. Но и у матери что-то лежало на душе, и, когда сын принялся растирать себя полотенцем, она сказала:

— Уж больно ты распустил Юстину.

Бернсон глянул на мать сверху вниз. Рядом с ним она была совсем маленькой, скрюченной, высохшей. Лицо пестрело множеством морщинок, но черные глаза глядели бойко и остро. Старуха беззвучно пошевелила губами и продолжала:

— Тут вчера вечером подкатил один на мотоцикле, усадил ее рядышком в коляску, да и был таков. А куда они уехали?

— Почем я знаю? — рассердился Бернсон. И чего они все привязались к Юстине? Больше не о чем чесать языки?

— Ах, не знаешь? Так, так. Я тоже не знаю. И Регина не знает. А Юстина уехала. Парень длиннющий, как аист, в сапогах блестящих. Так и юлил вокруг нее.

«Диспетчер Япинь. Инженер», — подумал Бернсон, а вслух сказал:

— Ну и что? Пускай катается. Для того и каникулы. Понимаешь, каникулы, мать, — то есть время поразвлечься.

— Но люди злые, — бормотала старуха.

— За Юстину ты не бойся. Она поумней всех нас, вместе взятых. Что ты хочешь, студентка, образованный человек. А главное — дочь Бернсона.

— Ах, вот как — дочь Бернсона! Тогда почему она не работает? Только шляется. Бернсоны всегда работали.

— Мать, ничего ты не понимаешь. Ты человек старый, отстала от жизни. Ну скажи, зачем ей работать? Чего ей не хватает? Она что, в огороде должна копаться? Свиней кормить? На кой черт тогда в институтах учиться?

— Все равно, люди злые, ох и злые, — сердито проговорила старуха и, еще ниже опустив голову, принялась ковырять палкой утрамбованную землю. — Почему она спит на сеновале? Почему не спит в комнате?

— Да ты, я вижу, совсем рехнулась! — крикнул Бернсон, теряя терпение.

Оставив мать у колодца, он пошел на кухню ужинать. За ужином его настроение еще больше испортилось. Мясо пересолено, картофель разварился, в салат опять навалили сметаны. Продавать ее надо, продавать, а не переводить на салаты! Все равно в жару аппетита нет, можно обойтись и простоквашей. А еще лучше — кашу бы сварила! Юстина, видите ли, должна работать. Смех — да и только! Ну, конечно, мать не знает, что у него деньги пачками в разных местах припрятаны. В оборот их надо пускать, чтоб доход приносили, а куда с ними теперь сунешься, ну куда? Что с ними делать, с деньгами-то?

Оттолкнув от себя тарелку, Бернсон встал из-за стола и отправился в мастерскую. Первым делом он закрыл дверь на засов, потом откатил в сторону бочку с бензином и, приподняв доску, вытащил из-под нее обернутый в клеенку мешочек. В нем были деньги. Сотни, сложенные по тысячам, и каждая пачка перевязана ниткой. Но что в них толку? Гниют в этой норе, а приложить их некуда, — у Бернсона один живот, и много ли ему из одежды нужно. А вот если бы… Если бы можно было эти деньги… Эх!

Тоскующим взглядом он посмотрел в окно. Отсюда был виден гараж леспромхоза, высокий забор, крыша мастерской. Если бы можно было купить для начала хоть три, даже две автомашины, вот эти новые, что берут по десять тонн, — тогда бы он показал, как делать деньги, как рубль приносит пять! Нанял бы шофера, того же Каспара, он, когда нужно, и ремонтом мог заняться, — с виду вполне порядочный и крадет, наверное, в меру. Потом купил бы третью машину, там, глядишь, четвертую, пятую… А всех бы этих прорабов, диспетчеров, заведующих, начальников, инженеров, мастеров, десятников разогнал к чертовой бабушке, пускай в лес идут вкалывать. Он бы и один управился — дело знает и деньги считать умеет. Юстина закончила бы институт, стала бы помогать, подвела бы, так сказать, научную базу. Вот такая жизнь достойна Бернсона. А теперь…

Сжимая деньги в кулаке, он с отвращением отвернулся от окна. Старая дура, захотела, чтобы Юстина работала. Зачем? Для кого теперь эти деньги, если не для нее, для Юстины? Будет жить принцессой! Хоть такая от них польза.

Хмурый как туча, Бернсон вышел из мастерской, закрыв дверь огромным ключом. В дверях коровника показалась Регина с ведром молока. Завидев мужа, она поспешила скрыться в доме. По опыту знала: когда муж не в духе, лучше не попадаться на глаза. Ничего, отойдет немного, станет посговорчивей. И только старуха, промывая в ведре картошку для поросят, бросила на сына озабоченный взгляд.

— Злые люди, ох и злые!

Она, видимо, продолжала тасовать какие-то, ей одной понятные мысли, которые не хотели оставлять ее старую голову.

Ну и пусть себе дурью мучается! Бернсон направился в сад, но остановился у загона. Растянувшись на песке, задыхаясь от жира, пыхтели свиньи. Эх, пропустить бы их через мясорубку, чтоб от визга всему миру заложило уши! Разве столько свиней он мог бы держать? Десять, двадцать, пятьдесят… Но что поделаешь — приходится довольствоваться двумя: нет земли. Вон там уже, где кончается сад и в землю врыты столбы, начинаются колхозные пашни. Совсем зажали Бернсона: с одной стороны леспромхоз, с другой — колхоз, и негде ему расправить плечи. Не дают развернуться, хоть ты лопни от злости. Но что поделаешь — надо жить. Только разве это жизнь?