Все случилось летом

По другую сторону разъезженной колеи, среди неразберихи сучьев и пней, лежали разделанные и готовые для погрузки стволы. Повалившись поперек сосны, чистыми янтарными слезами плакала израненная красавица ель. Береза, всю жизнь простоявшая рядом с кленом, и теперь покоится вместе с ним.

В одном конце лесосеки еще валили деревья. Дюжий парень в клетчатой рубахе, обмотав себя черным кабелем, расхаживал, словно косарь по лугу. Другой вонзит в дерево длинную пику — для страховки. Подошел вальщик, и запела электропила, врезаясь в плоть королевы леса. Стоявшая в задумчивости сосна вздрогнула, неловко повернулась, напоследок желая проститься взглядом со своими сестрами, и сначала медленно, потом все круче стала клониться к земле. В последний раз прошелестела вершина, взметнулись кверху лохмотья ветвей. А ребята, закурив сигареты, о чем-то разговаривая, уже шли к другому дереву, потом к следующему, так все дальше и дальше, оставляя позади млевшую на солнце поляну, похожую на развороченное ураганом кладбище.

В вагончике пыхтел мотор передвижной электростанции, оттуда, среди белых лысин пней, черными змеями извивались резиновые кабели. Несколько огромных катушек таких кабелей лежало у наскоро сколоченного сарая. Тут же стояли железные бочки с горючим. В соседнем вагончике расположилась походная мастерская для ремонта электрооборудования, заточки пил и других неотложных нужд.

От рева мотора дрожал застоявшийся знойный воздух. Раскланиваясь перед пнями и кучами валежника, пятился трактор-тягач. Чокеровщик, черный от загара, голый до пояса, ловко нацепил железные петли на тонкие шеи дюжины бревен, продел сквозь них стальной трос, другим концом намотанный на катушку позади тягача. Отойдя в сторону, чокеровщик махнул рукой, трактор взревел потревоженным зверем. Завертелась катушка, наматывая трос, затянулись железные петли, вонзаясь в живую плоть стволов. Они дрогнули, застыли, потом, цепляясь друг за друга, за пни и сучья, за бугорки, медленно, нехотя покинули свое мшистое ложе, — израненные, ободранные, потянулись за трактором. У эстакады их уже поджидал подъемный кран; подхватив своим длинным хоботом, бережно укладывал их на машины.

Работал только один трактор, и он не поспевал подтаскивать бревна. Подъемный кран частенько простаивал, машины подолгу дожидались своей очереди, шоферы дремали в тени или расползались но вырубке — собирали ягоды. Другой — поломанный трактор — стоял неподалеку от подъемника.

Рейнис вытащил ящик с хлебом и начал продажу. Подошел чокеровщик, купил три булки, тут же надломил одну, остальные сунул в рюкзак. Над его голой спиной вились оводы, и он отбивался от них березовой веткой. Из леса вышли три старичка — сучкорубы. Рты у них были черным-черны — видно, чернику собирали. Достав потертые кошельки, все трое долго и старательно отсчитывали копейки, потом еще наказали Рейнису: «Ты пересчитай! Нет, пересчитай, чтоб все было честь честью». Подошли рабочие с подъемника, механики, вальщики…

Скоро ящик опустел. Кое-кто купил бы еще, но булок уже не было. Помянув недобрым словом Пресмыкалку и Булку, Рейнис в сердцах захлопнул крышку и объявил: «Буфет закрыт! Идем работать!»

Шоферы, томясь бездельем, собрались возле трактора, который чинили Каспар и Рейнис. Давали разные советы, а больше просто чесали языки. И Каспар, который до сих пор не очень-то прислушивался к разговору, невольно навострил уши: несколько раз помянули имя Бернсона.

Он сегодня первым прикатил на лесосеку, к шести часам был здесь. Осмотрелся — кругом ни души. Сторож, видно, ушел, а рабочие еще не подошли. Подкрался к бочке с горючим, той, что у электростанции, и добрую половину перелил в свой бак. Но кто-то увидел и сказал механику, тот, конечно, потребовал, чтобы Бернсон возвратил бензин. И Бернсон побожился, что так и сделает, только не сегодня, иначе, мол, ему до дома не добраться — утром забыл заправиться…

— Вот прохвост! — смеялся кто-то. — Все, что плохо лежит, обязательно приберет.

— Он тебе отдаст! Держи карман шире. Что вы, Бернсона не знаете!

— Так и смотрит — где бы что стянуть. То канистру масла свистнет, в мох схоронит, чтобы потом забрать. Да и забудет, куда спрятал. А осенью станут жечь валежник, народ диву дается: откуда тут такое добро оказалось? Кто схоронил?

— Скользкий, как угорь. Голой рукой не возьмешь.

— Совести ни на грош! Смотрит на тебя — глазом не моргнет, да еще сигарету попросит.

— Уж такой характер. Что поделаешь! Может, он и сам не рад?

— Ха-рак-тер!.. Вот стянет у тебя какой-нибудь ключ, тогда, милый, не то запоешь. Характер!

— Да разве я что говорю! А в остальном человек как человек. Не пьяница, не забулдыга, с женой в мире живет, дочку в Риге обучает.

— Ему, дьяволу, денег жаль, вот и не пьет. А попробуй угости его — будет хлестать почем зря. И подумаешь, невидаль — своя ведь дочка! Вот если б он твою дочку обучал, тогда другое дело.

— Н-да. С ним ухо держи востро. Рисковый человек.

В иных обстоятельствах Каспар не придал бы тому значения. Обычное дело — сойдутся шоферы, их только и слушай: Япинь обзавелся мотоциклом, а водить не умеет; пасторша пьет похлеще самого пастора; в клубе крутили заграничный фильм, там одна красотка догола раздевается; в Московский зоопарк привезли гориллу, очень похожую на шофера Плакиса; у Марии Кликман родился ребенок, и по сей день неведомо, кто отец, — верно, дух святой…

Но теперь Каспар почувствовал что-то вроде неприязни, глухой злобы против этих болтунов: не могли найти другого места для своих сплетен! С какой стати он должен все это выслушивать? А как бы вы вели себя, голубчики, при Бернсоне? Переглянулись, перемигнулись бы и — молчок. Один потерпевший резал бы правду-матку. А впрочем, как сказать. Шоферы леспромхоза — народ грубоватый, задиристый, спуску никому не дадут… Но что сказала бы Юстина, будь она здесь? Что?

Одна за другой укатили груженые машины, на их место встали порожние. Трактор буйствовал среди пней, верещал подъемный кран. Закончив здесь работу, вальщики и сучкорубы перебирались на новую лесосеку. Механик тем временем сворачивал кабель. Неизменный, безостановочный и четкий ритм правил людьми и машинами. Ничто не могло нарушить его. Если выходил из строя какой-нибудь механизм, в общем потоке это было незаметно, лесосек было много и повсюду ревели моторы.

Близился вечер. Очередь машин редела — те, что укатили на железнодорожную станцию, обратно не возвращались. Вернулся лишь один грузовик, его вел Бернсон. Грузчики и трактористы было зароптали: рабочий день кончился, они тоже люди, хотят отдохнуть. Да и дома работы по горло — сено пора косить. Однако Бернсон и десятник, отмечавший вывезенные кубометры леса, их уломали: долго ли нагрузить одну машину — сущий пустяк. Что ж ему, порожняком возвращаться? А потом ведь план… План-то надо делать. Вон сегодня весь день работали с одним трактором, столько было простоев — тихий ужас.

Каспар прикинул: ремонт затянется до самых сумерек. Но закончить надо именно сегодня. Завтра много новых неотложных дел.

Солнце садилось в кроны стоявших в отдаленье восьми сосен на соседней лесосеке, сведенной год-другой назад. Их, должно быть, оставили на разведенье. Однако детишкам-сосенкам трудно пробиться к свету — буйная поросль березок, осинок, рябины, ежевики и прочего кустарника заполонила всю вырубку. Вокруг старых и трухлявых пней разросся малинник. Какая-то птица кружила над вершинами сосен, о чем-то плакала, кого-то звала. Может, разорили ее гнездо и она потеряла птенцов?

— Каспар, я, пожалуй, один управлюсь, — сказал Рейнис, вытирая руки промасленными тряпками. Он похудел в эти знойные дни, лицо осунулось, глаза почернели, стали такими большими. Вот и сегодня пришлось остаться без обеда. Не догадались даже хлеба себе оставить. — А ты езжай домой. Сейчас погрузят машину, Бернсон захватит.

Не ответив, Каспар продолжал работу. Рейнис предлагает ему уехать. Вместе с Бернсоном. Придется так и сделать, если хочешь встретиться с Юстиной. Не то будет поздно. Она прождет напрасно и уйдет. Но как оставить Рейниса? Конечно, он и один справится, только придется задержаться подольше… И все же… Как это: взять и уйти?

А Бернсон, взобравшись на бревна, увязывал груз. Уже застыл хобот подъемного крана, смолк мотор. В соснах снова закричала птица.

— Да иди же! — торопил его Рейнис. — Одурел, что ли?

И Каспар пошел. Даже побежал, испугавшись, как бы Бернсон не уехал без него. Невесть откуда явилось ощущение легкости, радости — он уже не бежал, а летел и мог бы теперь пешком дойти до эстрады в старом парке. Запыхавшись, он остановился у машины Бернсона:

— Подвезешь?

— Залезай! — отозвался тот.

Машина тащилась по избитым колеям через молодой лесок. Каспар, сидя рядом с Бернсоном, смотрел вперед, но чувствовал каждое движение шофера, словно сам сидел за рулем. Рукава серой рубашки Бернсона закатаны по локоть, видны мускулистые, поросшие черным волосом руки. Сам он был крупный, смуглый, с седеющей на висках шевелюрой. Каспар покосился на его руки, державшие руль: если сожмет такие в кулаки, получатся две кувалды. «Знал бы он, что везет меня на свидание с Юстиной», — подумал Каспар, и эта мысль его развеселила.

— Ни черта не заработаешь, — жаловался Бернсон. — Возьми сегодня, — один трактор целый день простоял. Разве это дело? Летишь сломя голову, лишь бы норму выполнить. Ну, а если норму не делать, тогда вообще работать нет смысла. Мне эти жалкие гроши не нужны.

Каспар знал, что шоферам, как и другим рабочим леспромхоза, при выполнении нормы платили премиальные. Потому-то Бернсон чуть свет летел на лесосеку — только бы успеть лишний раз обернуться. Поставит свою машину у подъемного крана и в кусты досыпать — теперь его никто не опередит.

— Завтра хоть будет трактор работать? — спросил он.

— Будет.

— Ну-ну, — спокойней произнес Бернсон.

На дороге, подняв руку, стоял пожилой человек. Бернсон остановил машину, открыл дверцу. Тому срочно требовалось на станцию. Бернсон начал переговоры. Он, конечно, волен взять пассажира, а может и не брать. Все зависит от его желания. А если кто торопится к поезду, нечего время терять. Одет прилично, сразу видно — платежеспособный.

— Трудновато, правда, — набивал цену Бернсон. — Сам видишь, груз у меня.

— Неужто как-нибудь нельзя?.. Ведь я же не задаром…

Словно оказывая величайшее благодеяние, Бернсон наконец уступил. Каспару пришлось освободить свое место и перебраться на небольшую платформу между бревнами и кабиной шофера. Эта площадка, длиной примерно в метр, всегда оставлялась на случай резкого торможения, когда бревна могут двинуться вперед по инерции. Здесь, на свежем воздухе, ехать было даже приятней, и Каспар только спросил:

— А вдруг инспектор попадется?

— Не попадется. Я знаю, где он торчит сегодня, — буркнул в ответ Бернсон.

Но с самого начала их постигла неудача. Виновата во всем оказалась лошадь. Молодая, пугливая лошадь, волочившая телегу с двумя колхозниками. Завидела машину — и на дыбы, а потом метнулась поперек дороги. Бернсон крутанул руль — не то быть беде — и загнал машину в канаву. Лошадь с громыхающей телегой ускакала прочь. Бернсон выпрыгнул из машины, встал посреди дороги и, потрясая кулачищами, посылал вслед ездокам ужасные проклятия. Обхватив руками голову, из машины выскочил пассажир.