Прощаться не будем!

— Ясненько! Гелашвили, откуда родом?

Наводчик ответил с явным грузинским акцентом:

— Из Тбилиси, товарищ младший лейтенант!

— Давно воюешь?

— С осени 1942 года!

— Ну, славно! Давайте мужики пойдем в хату, у меня гостинцы из госпиталя с собой! Отметим возвращение с того света! — подняв с земли вещмешок, сказал я.

И в обнимку с ребятами, мы пошли пировать. Весь день и всю ночь, мы сидели в нашей хате. Пили, ели, знакомились поближе с новеньким бойцом. Ребята рассказывали, как они заваливали штаб рапортами, чтобы вытащить меня из штрафной. Писали командующему, и даже товарищу Калинину, но все оставалось без ответа. Я в свою очередь, рассказывал им, как было следствие. Как чуть не расстреляли, как воевал в штрафной роте. Сейчас уже всё позади.

Через несколько дней, после бурной пьянки, мы приводили в порядок себя и нашу боевую «семерку». Заняв своё место в башне танка, я был приятно удивлён, насколько там просторно. Обязанности наводчика, с меня были сняты, и я просто оставался руководителем нашего славного, гвардейского экипажа. Я вылез по пояс из люка и набрав воздух полной грудью, наслаждался свободой.

На улице было прекрасно. Утреннее солнце уже во всю пекло. Легкий ветерок, колыхал желтеющие листья молодых березок. Старшина Карасев сидя на ящиках, протирал тряпкой снаряды. Сержант Столярчук загружал пулеметные диски в танк. Гелашвили, насвистывая свою национальную песню, вместе с Матвеевым, чистили ствол танка. Наша семья пополнилась, и теперь нас стало пятеро.

Вскоре впереди были ожесточенные бои. Мы, стремительным броском, вышли к границам нашей родины. К октябрю 1944 года, Красная Армия глубоко продвинулась на территорию Румынии. Наш полк и части 46-й армии, после долгих и кровопролитных боёв, расположились в пригороде Брашова, в поместье замка Бран, что на границе Мунтении и Трансильвании. Это был огромный замок, со своей неповторимой архитектурой. Здесь же и начались наши мистические приключения.

Эпизод 23: «Трансильванский синдром»

Прибыв в поместье замка, нам не хватило места для квартирования, так как все комнаты, спальные помещения и даже холл были забиты солдатами и их командирами 46-ой армии. Спасибо хозяевам замка, добродушным и гостеприимным Густаву и Магде Майер, которые устроили нас в беседках, которые были ни чуть, ни хуже тех шикарных апартаментов внутри поместья. Своё мы отхватили, а остальные танкисты, которые прибыли позже, ночевали в своих машинах под открытым небом.

Десятое октября ознаменовалось днем полноценного отдыха. В боях мы не участвовали ввиду острой нужды в пополнении личным составом. Столярчук, Гелашвили и Карасев коротали время играя в карты на каменной брусчатке возле нашей машины. Матвеев продув несколько раз подряд в карты, насупившись отдалился от коллектива и улегся спать на своем месте. Я в свою очередь верхом на башне, подшивал свежий подворотничок гимнастерки.

Вокруг суетились бойцы, устраивая парко-хозяйственный день. Кто-то стирал вещи в расположенном по центру фонтане, кто-то обучал молодое пополнение армейским уставам, а кто просто жил своей жизнью. И так изо дня в день. Мы даже стали привыкать к этой беззаботной жизни. Будто и войны никакой нет. И эта кромешная тишина, без стрельб, бомбёжек и смертей, ставила нас в не комфортное положение. После трех пролетевших военных лет, нам снова и снова хотелось поскорее в бой. И так после долгого пребывания в резерве, нам удалось отдохнуть вдоволь.

Последнее время, я начал посещать библиотеку, находящуюся в замке. Там были литературные произведения великих немецких поэтов и писателей. После прочтения книги «Фауст» Гёте, мне захотелось еще более углубится в немецкий язык.

Способность к языкам у меня была с детства, и в пределах средней школы, я знал его довольно сносно. В нашем полку никто по-немецки не говорил, кроме некоторых штабных офицеров, поэтому среди нашего общества я был на голову выше остальных. Выйдя из библиотеки, я присел на брусчатку и облокотившись о гусеницу танка, начал переводить стихотворение о любви великого Гейне, переписывая его своей любимой:

«Твои глаза — сапфира два,

Два дорогих сапфира.

И счастлив тот, кто обретет

Два этих синих мира.

Твое сердечко — бриллиант.

Огонь его так ярок.

И счастлив тот, кому пошлет

Его судьба в подарок.

Твои уста — рубина два.

Нежны их очертанья.

И счастлив тот, кто с них сорвет

Стыдливое признанье…»

Проигравшийся в карты наш одесский друг Яков, швырнув колоду карт в смеющегося над ним Карасева, и с матерившись тут же подсел ко мне.

— Ты чего отделился от компании? — спросил я, не отрывая внимания от стихотворения.

— Шо ты у меня спрашиваешь, чего! Спроси у моего соседа, он таки лучше знает…

— Продулся? — с улыбкой глядя в его надутое лицо, спросил я.

— Та ну его! Этот шлимазал, обдурить меня решил! Меня! Яшку одессита!

— Умей проигрывать с честью! — вдруг влез в разговор Карасев, смеясь в голос.

— Я тебе покажу, где у курицы сиськи! — грозя кулаком, но всё же с улыбкой, продолжал гоношится Столярчук.

— А ты чем занимаешься, лейтенант? — спросил он у меня, протягивая свои руки в мои писания.

— Да так решил жене письмо написать!

— Ох ты, это ж по-каховски тут написано?

— По-немецки! А я красиво перевожу на наш советский язык!

— Хех, ну ты даешь командир! Брось ты этих фашистов, у нас и наши поэты не хуже есть! — засмеялся Яков, прикуривая папироску.

— Ну ни все же они фашисты! И Гейне он отношения к фашизму не имеет абсолютно никакого! — пояснил я, — вот давай я тебе прочту несколько строк: твои глаза — сапфира два, два дорогих сапфира…

— Так-так-так, всё хватит! Ну его, этого твоего Гейне! Для меня один хрен, если немец — значит фашист и баста! — скрючив недовольную физиономию, прервал переведенный мною стих.

— Не образованный ты человек, Яков! Займусь твоим ликбезом как-нибудь! — засмеялся я, вытащив у него изо рта папироску.

— Да ну тебя! Мне уже поздно учится! Срок мой перевалил давно за тридцать. И трех классов и двух коридоров мне вполне за гланды!

— Может лучше споем? — воскликнул Карасев, выйдя побежденным из карточной игры, — я у хозяев гармонику раздобыл! Бросай ты эту фашистскую макулатуру лейтенант! — продолжил он, и устроившись по удобнее, Борис берет аккорд.

У него хороший грудной голос. И песни хорошие. Чистые такие, светлые как он сам. На лирических композициях, он закрывает глаза и даже кажется местами они у него наполняются краснотой. На пение сбегаются ребята из соседних экипажей. Облокотившись друг о дружку, они задумчиво внимают его слова. В глаза этих ребят можно было прочесть то, что каждый думал о своей оставленной любви, находясь на чужбине. Возможно даже о скорой победе думают, или о тарелке домашнего, горячего супа. В общем обо всем. Карасев, завершая последнюю лирическую мелодию, снимает гармонь с плеч. Столярчук, подперев руками голову так и просидел задумавшись, а после окончания фисгармонии, вскоре пробормотал:

— М-да, а петь ты и не научился!

— Ты гармошку-то, когда последний раз держал? Или ты только на моих нервах играть мастер? — повысив тон, заявил Карасев.

— Ой, ну ладно! Я конечно, консерваторий не кончал, но спеть и сыграть смогу! Давай её сюда! — отбирая гармонь у старшины, сказал Яков.

— Заказывайте, что петь будем? — продолжил он, накидывая ремни на плечи.

— Может «Синий платочек»? — предложил кто-то из толпы.

Продемонстрировав элегантный жест, он интеллигентно прикурил у соседа очередную папиросу, и пробежавшись пальцами по клавишам, вдруг остановился:

— Не боец, лучше эту, нашу любимую! — и пальцы его забегали по пожелтевшим клавишам, отыгрывая мелодию Лемешева «Моя любимая»:

— Я уходил тогда в поход, в суровые края,

Рукой взмахнула у ворот, моя любимая.…

И тут же бойцы, еще не насытившись любовной лирикой, моментально подхватили песню.

Я был вдоволь переполнен мыслями о доме, после чего, закурил папиросу и тут же удалился от коллектива.

— Лейтенант, ты чего? — бросив играть, спросил Столярчук.

— Что это с ним? — подскочив с места, воскликнул своим грузинским акцентом Гелашвили.

— Оставьте его в покое! Тоска напала на человека! Пусть один побудет. — ответил Карасев, останавливая Гелашвили за штанину.

Я покидаю пределы поместья. Удобно располагаюсь под деревом в палисаднике. Просидел довольно долго. Задумываюсь о будущем и параллельно с этим достаю смятую пачку «Беломора». Закуриваю. Смотрю на горизонт, на еле поднимающийся оранжевый диск солнца, лучи которого окутали луга, поля, окрестности, и наше расположение. Под эти лучи я возвращаюсь в родное подразделение. Ребята, вдоволь навеселившись, только что отправились спать. Я залезаю в танк и беру умывальные принадлежности с котелком. Набрав воду из фонтана, я принялся умываться.

Мимо меня несколько раз пробежали два бойца с хозяином дворца Густавом Майером. Ошалелые, в глазах страх и паника. Вдруг ко мне подбегает боец и спрашивает:

— Товарищ гвардии младший лейтенант, а вы Ваську Федотова не видели? Это наш боец с взвода охраны!

— Я такого даже не знаю. Нет, не видел. А в чем дело? — недоумевая, поинтересовался я.

— Да пропал. Вчера был с нами, и пели, и танцевали. А утром, когда мы с ним в караул заступили, он тотчас же и исчез! — с дрожью в голосе, рассказал он.

— Дезертировал? В замке смотрели? За КПП не выходил?

— Да ну что вы, товарищ лейтенант! Да везде смотрели! Пределов замка он не покидал!

— А где вы в караул заступали? Покажешь место?

— Да конечно, пойдемте!

Прервав свой утренний туалет, я проследовал за бойцом в караульную комнату. Это был подвал площадью примерно в тридцать квадратов, не имеющий запасных и иных выходов. В караулке на стенах висели плащ-палатки, каски и автомат. На полу стояла деревянная кровать, с разбросанной постелью. Рядом был письменный стол, на котором стояла металлическая кружка и беспорядочно рассыпаны крошки хлеба.

— Что-нибудь, постороннее заметили? Вы вместе покидали комнату? — присев за стол, и обнюхивая кружку, спросил я.

Размахивая руками, запинаясь от волнения, крайне невнятно и беспорядочно говорил он:

— Да! Мы с Васькой собрались, он сказал ты иди мол, а я догоню тебя. Ну я и пошел до двери. Потом услышал, как он закрыл дверь ключами, и пошел ко мне. Потом, он что-то забыл и сказал, что вернётся. Я остался ждать его у выхода. Васька открыл дверь, зашел обратно в комнату и исчез. Я через пять минут пошел к нему на встречу, чтобы поторопить его, а там уже никого нет. Мимо меня никто не проходил, и других выходов нет. В караулку только один вход, но там был я!

Я прошелся по комнате, и увидел в углу странную надпись:

— Боец подай лампу, посвети мне сюда!

Тот схватил со стола керосинку и подал ее мне.

На стене было написано кровью, большими буквами, на немецком языке: «Geh weg, sonst Tod!»

Боец, сняв автомат с плеча, спросил меня: