Дневник Булгарина. Пушкин

2

Буквально в один день я повстречался с несколькими издателями и заручился их поддержкой нового талантливого автора. Моей рекомендации, подкрепленной мнением Мицкевича, для этого вполне достаточно.

Через два дни я облачился в парадный сюртук и отправился на прием к Каролине. Устроилась она на широкую ногу — сняла просторный дом, в котором можно было не только приемы, а и балы устраивать. Я не переставал любоваться Собаньской: как она по-королевски держится, как она равно мила со всеми — все мне кажется в ней замечательным. Она приветствовала меня с очевидной радостью.

— Фаддей Венедиктович, вы мой самый желанный гость!

Я поклонился.

— Надеюсь таким и остаться — я с хорошими вестями, пани Собаньская.

— После переговорим, Фаддей Венедиктович, — сказала Каролина, расточая улыбки свежим гостям, — останьтесь после приема.

Светские приемы — не моя стихия, хоть, казалось, где же журналисту место, как не в эпицентре сплетен? Но я не охотник. Обычное это дело пустое — обсуждают то, о чем уже написано или чаще, о чем писать не след. Но в этот вечер я не скучал — глаза мои были наполнены образом, по которому скучали столько лет. Решительно — если Каролина и изменилась, то только в лучшую сторону. На ней был красное с глубоким багряным оттенком платье — цвет византийских императоров! — и газовый шарф, своей прозрачностью смягчающий королевское величие. Все-таки польки — аристократки от рождения, убеждаюсь я не в первый раз, а Каролина — первая среди них.

Проводив гостей, Собаньская пригласила меня в маленькую гостиную, скорее будуар, где был накрыт чай.

— В Одессе я пристрастилась к крепкому чаю, — сказала Собаньская, усадив меня за маленький круглый столик на двоих. — Или вы предпочтете вино?

— Пусть чай, — согласился я.

Пока Каролина ухаживала за мной, я обежал комнату глазами. Она была со вкусом обставлена в темных и золотистых тонах. За бархатными шторами пряталась дверь, верно — в спальню. «Преддверие тронного зала», — почему-то пришло на ум.

— Я переговорил с несколькими издателями — все готовы способствовать вашему брату. Особенно господин Смирдин — он вообще любит новые прожекты устраивать. Если же он вдруг откажется, то у моего компаньона Николая Ивановича Греча есть типография — в том доме, где вы были с визитом, — он никогда не откажет в помощи и издаст книгу на самых льготных условиях. Ну и — мои журналы…

— Я вам благодарна от всего сердца, Фаддей Венедиктович. Вы так быстро все устроили… Чем я могу отплатить вам?

— Это ничтожная услуга, какие могут быть счеты, — сказал я. — Мне было приятно хлопотать для вас.

— Спасибо, Тадеуш, — тихо сказала Собаньская.

Я вздрогнул, как от крика.

— Так вы… узнали меня?

— С первой минуты, Тадеуш. Но у вас был такой неприступный вид, я подумала, что вы или забыли, или не хотите вспоминать прошлое. Извините, если я невольно напомнила то, о чем хотелось забыть.

— Нисколько, — отрывисто сказал я. — Это дорогие для меня воспоминания.

— Я сама ничего не забываю. Я помню молодого польского офицера, который чувствовал себя Наполеоном — перед ним лежал мир, который предстояло завоевать. Это прекрасное чувство, жаль, что с годами оно проходит — ведь полжизни уже прошло, а полмира еще не объято!

— Это вы чересчур — полмира, — меня самого захватили воспоминания. Я словно опять стал молодым, исполненным надежд, думавшим, что одной смелости достаточно, чтобы взнуздать судьбу. — Даже в мыслях я не залетал столь высоко. Мои мечты были скромнее, но и они не исполнились: и вас не удержал, и карьеры большой не сделал. Журналистика — ремесло презренное в свете. Я ведь мечтал носить эполеты.

— В Европе журналисты стоят выше — то же будет со временем и здесь, — Собаньская повторила мои собственные мысли. — А в журналистике вы — генерал.

Каролина отпила чаю.

— Я часто вспоминаю то время, потому что и сама о многом тогда мечтала. Но у женщины гораздо меньше свободы для исполнения мечты.

— А на что же мужчины — вам стоит только приказать…

— Серьезно, Тадеуш, у вас теперь есть мечта?

— С тех пор как увидел вас — даже две.

— Перестаньте, столько лет прошло.

— Я тоже так думал, но сейчас понял, что время не имеет абсолютной власти. Во всяком случае — не всегда.

— Давайте лучше поговорим о первой мечте… Разрешите — я угадаю? — спросила она с внезапной живостью.

— Пожалуйста, — улыбнулся я.

— Я помню в честь кого отец назвал вас Тадеушем — его кумиром был Костюшко. Вы сын своего отца — это я тоже помню, значит, и вы мечтаете о свободе своей родины!

— Нет, вы ошиблись, Каролина. Такая бесплодная мечта свела бы меня в могилу.

— Поляк не может так говорить! — возмутилась Собаньская. — Наша родина под игом российского самодержавия — каждый должен думать о ее свободе. Польша славная и сильная страна. Вспомните историю: поляки даже в Кремле гостили — вот какие были у нас предки! Теперь нужно только освободить свои границы. Вы давно были на родине? Давно слышали польскую речь вокруг себя? Там по-прежнему множество патриотов, которые готовы отдать жизни ради свободы Речи Посполитой. Неужели вам не снятся белые орлы, неужели вы не с нами, Тадеуш?

Речь Каролины взволновала меня. Я увидел ее в новом свете. Ее образ приобрел еще большее величие, она — настоящая патриотка. Находясь, как я слышал, сама в зависимости от графа Витта, она жаждет свободы не для себя, а для несчастной родины. Такая целеустремленность, сохраненная до зрелых лет, говорит о цельности натуры, сильной воле, подчиняющей жизнь раз и навсегда выбранным идеалам.

— Так вы с нами, Тадеуш?

— Я довольно гонялся за белыми орлами, но даже сам Наполеон не смог дать свободу Польше. Если она и грядет, то не на нашем веку, — сказал я честно, что думал.

— И чем же вы тогда живете? — Каролина наклонилась вперед и смотрела на меня в упор. Лицо ее пылало возмущением.

Я не знал что сказать, но чувство мое было подкреплено убеждением, которое зародилось в июле 1812 года под деревней Клястицы, на дороге между Полоцком и Себежем.