Дневник Булгарина. Пушкин

1

Лолина! Она готова вернуть мне свою любовь! Я прожил день, твердя вновь обретенное дорогое имя. Влюбленному человеку для счастья любви много, достаточно одного слова.

С полудня я начал собираться на свидание вышел за час и наткнулся на курьера из Третьего отделения.

— Фаддей Венедиктович, извольте, вам письмо от его высокопревосходительства! — курьер протянул мне свернутый лист.

Я нервно сломал печать и развернул записку. «Дорогой Фаддей Венедиктович, прощу Вас по получении немедленно явиться на аудиенцию по срочному делу. Бенкендорф».

— Любезный, вы передайте его высокопревосходительству, что я приеду немедленно.

— Никак нет, приказано сопроводить.

Я вдруг стал озираться, словно ища выхода. Перед крыльцом стояла карета Бенкендорфа, курьер ждал. Наконец я кивнул ему и сел в экипаж. «Может, это арест?», — промелькнула первая мысль. Мордвинов мог оставить следы, а потом проговориться на допросе. Впрочем, для произведения ареста золоченая карета генерал-аншефа совершенно не нужна. Я стал гадать, но никак не мог придумать, зачем я понадобился Бенкендорфу. Может быть, вопрос решится быстро, и я успею к Лолине до приема?

Меня встретил дежурный офицер и провел в приемную Александра Христофоровича.

— Его высокопревосходительство во дворце, — сообщил он.

— Как надолго? Можно ли мне отлучиться на время? — быстро спросил я.

— Никак нет, — услышал я во второй раз. — Приказано ждать.

— Но… — начал я, а офицер, не слушая, прикрыл дверь.

Я прождал час в нервном хождении от двери к окну. Так случалось, что генерал, вызвав, уезжал во дворец, но никогда его приглашения не были столь категоричными. Можно подумать, что император вызвал его также срочно, как он меня. От скуки я расспросил дежурного, и он подтвердил мою догадку. Время уходило впустую. Наконец через два часа караульный офицер вошел и передал мне вторую записку:

«Драгоценный Фаддей Венедиктович, милостиво прошу простить, Его Величество оставил меня ужинать, дабы закончить обсуждение государственных дел. Таким образом, наши с Вами дела я вынужден отложить.

Искренне благосклонный, Бенкендорф.»

— Его высокопревосходительство просил располагать его экипажем.

— Спасибо, — бросил я на бегу и вылетел на улицу. Карета опять ждала меня. Я заскочил внутрь и назвал адрес Собаньской. Карета мчалась быстро, но двух часов ей не наверстать.

— Я удивлена, что вы не спешили нынче! — встретила меня Лолина упреком с порога залы. Я с трудом получил ее руку для поцелуя.

Я горестно вздохнул, как можно более драматично развел руками, стараясь показать и всю безмерность своего отчаяния, и смягчая этой гиперболой, как шуткой, холодный тон Лолины.

— Прошу простить меня, сударыня, но вы могли видеть — я примчался в казенной карете…

Но она смягчаться не собиралась. Взгляд чистейшего льда скользнул мимо.

— Вы сами выбрали.

— Я не мог…

Но Собаньская обратилась к гостю, что появился за мной. Позади нее маячили другие нетерпеливые фраки. Мы были окружены и безнадежно лишены уединения.

— Каюсь без вины! — сказал я, а Лолина расплылась в посторонней улыбке.

— Здравствуйте, князь! Рада вас видеть!

Мне пришлось отступить в сторону и пропустить мою холодную фею. Что за комиссия, Создатель!

Первую половину вечера я еще старался приблизиться к моей Лолине. Но, противу обычая, она не спрашивала с меня завтрашние новости, не смеялась шуткам, особым образом откинув головку. Она старательно беседовала с другими дамами и в моем присутствии она сказала одной: «надо же! ее судьба уже была почти решена!», другой: «поведение этого господина не может быть прощено», третьей: «кто истинно любит, не заставит ждать проявления своей любви». Жестокими стрелами эти слова поражали самое сердце, но я вынужден был молчать — мне не удавалось остаться с Лолиной наедине. Да она и избегала этого со всей непринужденностью светской дамы.

Более я не стремился под эти стрелы, но и не покидал прием, оставаясь до конца, словно солдат на поле битвы. Если мне не суждено сегодня победить, так пусть она хотя бы убедится в моей неизменной привязанности.

Подумать только: те единственные два слова, которые могли осчастливить меня, вчера почти сорвались с ее прелестных уст. Она разрешила называть ее Лолиной — это почти признание! Но сегодня я опоздал, она обиделась. Дело понятное, она, верно, тоже ждала этого свидания, но не будет же она долго ребячиться, ведь мы взрослые люди и между нами все, кажется, ясно? И то, что обещано — должно быть сказано.

Не имея другого развлечения, я наблюдал за хозяйкой салона. Мне показалось, что, укорив меня, и заметив мое уныние, она повеселела.

Это мы потерпим.

Я разглядел, что глаза ее и все лицо, обычно завораживающее холодным совершенством богини, сегодня как-то особенно живы; щеки горят свежим румянцем, светлые глаза из сверкающих льдинок стали двумя огоньками, притягивающих теплом и какой-то новой открывшейся глубиной.

Лолина, мне кажется, следила за мной и, наконец, обратилась прямо:

— Что за новости вы сегодня узнали раньше прочих, Фаддей Венедиктович?

— Для меня главная новость — видеть вас, — отвечаю я с поклоном. — И ждать новостей от вас… — начал было я, но тут разговор пресекся бесцеремонным вмешательством стоявшего по соседству полковника Черноухова:

— Да, скажите, Фаддей Венедиктович, есть ли верные сведения о турецкой кампании? — направил он мне вопрос, и Лолина тут же упорхнула со словами: «Будут вам еще новости». Я счел это обещание за доброе предзнаменование.

Подкрепив рассказ об азиатском театре серьезными доводами, я, обещал полковнику скорую победу, что должно было ободрить его солдатское сердце.

Тут у дверей в залу создалось какое-то движение. Хозяйка устремилась туда — и неспроста, видно, явился важный гость. Еще несколько человек, находившиеся ближе ко входу, двинулись навстречу. На секунду в веренице людей оказалась брешь, и я с содроганием узнал темный профиль с большим приплюснутым носом и буйную шевелюру, никак, впрочем, не добавлявшую роста ее обладателю — Пушкин. Сроду тут не бывал — от самого приезда Собаньской. Черт нагадал мне на сегодняшний день! Матка Боска!

Вокруг него тотчас забурлила людская пена и даже «мой» полковник, отставив военный интерес, двинулся к новому гостю. Рядом с последним оказалась и хозяйка. Между ними затеялся живой разговор, вовсе не такой, какого достаточно для соблюдения приличий при встрече незнакомого. Тут я не сдержался и смешался с толпой обожателей нашего первого поэта, оставаясь, впрочем, за спиной последнего из них. Кажется, пани Каролина и Александр Сергеевич говорили что-то об Одессе — вот в чем дело! Значит, Пушкин угадал тогда, что знает мою роковую любовь лично. Они, верно, неплохо знакомы, судя по тому, как живо меняются репликами. Пушкин говорит и говорит, а Лолина не только не покидает его, а, кажется, все больше увлекается его словами. Прочие гости вдруг стали забыты.

Наш первый поэт всегда был победоносно словоохотлив в обществе красивых женщин. Что-то кольнуло мне в сердце: насколько близко они были знакомы в пору его ссылки? Столичная знаменитость наверное имела успех в местном обществе — во всяком случае у дам.

Глупо, но как только эта мысль пришла мне — я уже не мог от нее отделаться. Какое дело мне до того, что меж ними мог быть мимолетный роман десяток лет назад? Да после такого перерыва это ничего уже не значит. Да и было ли что там, где молва шептала совсем другие имена — Воронцовой, Ризнич и прочих?

Я приметил, что Собаньская, выполняя обязанности хозяйки салона, едва ли отходила от Пушкина более, чем на пять минут. Затем она опять оказывалась рядом, и их беседа возобновлялась. Под конец вечера они и вовсе перестали разъединяться. Благо вокруг них собрался небольшой кружок, который маскировал эти демонстративные отношения. Основу его помимо известной пары составляли Баратынский и Черноухов, интересы которого войной с Турцией, видимо, не исчерпывались. Лолина, судя по всему, была вполне довольна. Я не поймал на себе ни одного ее косвенного взгляда, и это меня бесило.

Я подошел, поклонился и, придвинув к кружку кресло, сел.

— Позвольте рекомендовать, кто незнаком — господин Булгарин, издатель, — сказала хозяйка.

— А-а, Фаддей Венедиктович! Откуда вы сейчас? — весело воскликнул Пушкин.

— Я давно тут, Александр Сергеевич.

— Простите, не заметил ранее, — оскалился Пушкин белозубой африканской улыбкой.

— Я и не претендовал бы на ваше внимание, поскольку кампанию вам составляет сама Красота. Мимо нее уже ничего не видишь!

Лолина рассмеялась, а поэт прищурился.

— Вот — Фаддей Венедиктович — только явился, а ведь уже в центре. Да и куда нам, к слову сказать, противу французского офицера в салонной ловкости преуспеть!

Внешне я не дрогнул, но вот память о том, что я Наполеону служил, тут совсем ни к чему. Однако теперь и я могу наступить на любимую мозоль.

— Кровью я шляхтич, а они — известные кавалеры, так это мне еще одним плюсом запишите против иных кровей!

Пушкин, будучи мулатом, потемнел лицом, глаза его обрели бешенное выражение, кажется, выдалась редкая минута, когда Александр Сергеевич не сразу нашел ответ.

— Полно, господа, вы словно счета сводите, — сказала Собаньская. — Извольте прекратить или я обоим откажу от дома.

Пушкин еще раз яростно глянул на меня, но потом вдруг широко улыбнулся.

— Просто мы с Фаддеем Венедиктовичем относимся друг к другу искренне, — сказал он, сделав удар на последнем слове.

Все понимающе ухмыльнулись. Сказано было верно, я и сам это оценил.

Впрочем, угроза подействовала на обоих, и мы больше старались не задевать друг друга. Соперничество продолжалось, но безмолвно. Кружок поредел, Пушкин покидать нас не собирался и беззаботно болтал. Я больше слушал.

…Наконец, поднялся со стула и раскланялся Баратынский.

— Я тебя провожу, — Пушкин вскочил и отправился с приятелем. — Мне необходимо сказать тебе…

Так мы остались наедине с Собаньской. Об этом я мечтал весь день.

— Лолина, я люблю вас всей душой, так перестаньте же дуться. У меня сердце замирает, когда холодеет ваш взгляд. Прошу вас — не играйте со мной — мне это тяжело. Я не ловелас как Пушкин, у меня все всерьез.

— Вы не похожи на влюбленного мужчину. Вы не могли сказаться больным для начальства?

— На меня бы донесли из вашей же залы! Это не шутки — меня вызвал сам генерал Бенкендорф, а перед сильными мира сего даже Амур, сложив крылья, становится обычным просителем и скромно ждет в приемной. Лолина, я не виноват!

— Я больше вам не верю!

— Я вас не понимаю, — сказал я. — Лолина, ради вас я рисковал всем.

— Но ничем не жертвовали, кроме денег. Я догадалась — это была просто взятка.

— Совсем не просто…

— Называйте, как хотите, — отмахнулась Собаньская. — Документы вернулись в архив, у меня не осталось ничего, что свидетельствовало бы о вашем чувстве. Ваш подвиг заключается в том, что вы нашли нужного человека и заплатили. Я слишком переоценила ваш поступок, объявив его геройским.