Дневник Булгарина. Пушкин

— Но я вас не обманывал… Что же вы хотите? — из победителя я снова стал растерянным юнцом.

— Я уже сказала — настоящей жертвы.

Я прямо посмотрел в любимые, драгоценные глаза. И понял, что с ума сойду, если потеряю ее.

— Хорошо, требуйте. Чего вы хотите!

— Не шутя?

— Да!

— А я уже придумала вам наказание! — горячо зашептала она. — Вот все это время — с тех пор, как ждала вас — все придумывала. Вы признавались мне, что Рылеев оставил вам бумаги. Если дадите мне то, что никто не видал — я вам снова поверю. Этот залог любви я приму и отдам вам свой. Если вы готовы довериться мне, то и я доверю свою честь вам… Честная сделка?

— …Честная, — после молчания пробормотал я.

— Жду в любое время!

Я, может, и нашел бы слова возражения, но тут пришел Пушкин, момент был точно упущен, а повторного колебания Лолина мне не простит. Я встал, чтобы откланяться.

— Прощайте, — опять холодным тоном сказала мне Собаньская.

Я поклонился тиранше, чуть кивнул Пушкину и на пороге залы услыхал, как Лолина приглашает Пушкина бывать у нее запросто — как у друга. Рассчитывала ли она, что я услышу — не знаю, но удар вышел точный. Я до передней чуть зубы не стер — такая напала ярость. Это мое дурное наследство буйной польской крови. Как сдержался — не помню, как сел в возок — тоже. Постепенно холодный воздух привел меня в чувство.

Цепляюсь ли я за дорогие мне воспоминания и только? Нет. Мысленно передо мной стоят две Лолины: первая прежняя — своенравная порывистая полячка и нынешняя — светская, обманчивая, но неотвратимо притягательная. Она всегда — и прежде, и сейчас, лишала меня разума. Быстрый ум ее в сочетании с неодолимым очарованием приводят к непонятному онемению. Благодаря жизненному опыту я научился его преодолевать, но внутренняя юношеская дрожь все еще сидит во мне. Я влюблен в Лолину и своей первой любовью мальчишки, и последней любовью зрелого мужчины, достигшего всего, что имел дерзость желать.

Все, кроме одного — ее любви.

Могу ли я теперь отказаться от нее?

Я попытался представить, что вот — все, я не выполню просьбы, завтра она откажет мне от дома, и я потеряю ее безвозвратно. Именно так — безвозвратно. Если юнцом, покидая ее, я верил в свою звезду, верил, что, завоевав полмира, я вернусь наполеоновским маршалом и покорю ее сердце, то сейчас-то, спустя полтора десятка лет, будучи капитаном в отставке, я знаю, что звездам верить нельзя. Сколько раз успех обманывал меня, ускользал из готовых принять его рук. Мудрость — это опыт не столько побед, сколько поражений. Испытав многие потери, я знаю, что самые заветные цели могут обмануть. И противу себя двадцатилетнего знаю, что вторая моя попытка — последняя, третьей не дано. И мысль о том, что я опять упустил фортуну, будет нестерпима всю оставшуюся жизнь. Эта ставка — самая большая в жизни, хоть никто не узнает ни о победе, ни о моем поражении. Но в душе своей я или воскресну заново, или умру навсегда. Лолина, сжалься надо мною!

Что я боюсь потерять в этой игре? Я не знаю, что ждет в России бывшего наполеоновского офицера завтра. Быть может, новая опала? А если вскроется авантюра с Мордвиновым, то и каторга. Тем более глупо упускать такой шанс. А благополучный исход сулит спокойную старость — это все богатство, какое мне суждено. Разве это много, чтобы обменять его на истинную любовь? И будет ли оно утешением тому воспоминанию, что волокита Пушкин вмиг добился и лишил меня навсегда того, о чем я грезил 16 лет?

Могу ли я отказаться от нее?

Пушкин — болтун, повеса, дьявол! Принес его нечистый! Вдруг он явился, чтоб одолеть меня, а не ее? Последняя мысль обожгла, и более я не раздумывал. Нет, я не отступлю без боя!

Возница довез меня до дому, я остановил его: «Жди тут!» Не сбросив шубы, я прошел в кабинет, достал из тайника коричневый кожаный портфель и быстро вернулся на улицу. «Обратно гони!» — крикнул я вознице. Приняв решение, я более не раздумывал и отводил от себя всяческие мысли. Но одна все-таки проникла и вертелась в голове, гремя гонгом: а вдруг Пушкин еще там? Но медлить я не мог, такая у меня натура, раз начав дело, я уже не умею остановиться. И если выход на все случаи не придуман, то мне достаточно и простых слов: черт с ним, как-нибудь образуется!

«Барыня сегодня более не принимают», — остановил меня на пороге слуга. Я втолкнул его в переднюю и осмотрелся — есть ли кто? Тут ли его крылатка? Слуга набычился и готов был уже звать подмогу. Я сунул ему ассигнацию. «Справься, голубчик: передай, что это господин Булгарин с бумагами!». Тот с сомнением посмотрел на меня и вышел. За дверьми раздался какой-то звук, и оттуда высунулась голова другого слуги. Увидав, что я стою на месте, она скрылась. Наконец первый достиг хозяйки и вернулся. Прямиком с порога я попал в будуар.

— Это вы, Фаддей Венедиктович? — спросила Собаньская. — Что случилось?

— Лолина, я не мог ждать! — Я припал на колено и преподнес даме драгоценный для меня портфель. — Теперь я в вашей власти!

— Полно, дорогой мой! — Лолина приблизилась, и я увидел, что ее губы дрожат. — Я только хотела увериться, что я действительно любима, что это не прихоть, купленная за деньги…

Долее слушать было невмочь. Я вскочил с колена и впился в ее губы. Она ответила на мой поцелуй со всей страстностью польской натуры.

Более я ничего связно ни передать, ни вспомнить не могу. Все словно завертелось в волшебном вихре, меня понесло, как по бурному морю. Помню только, что меня выбрасывало на берег, я лежал, задыхаясь, а потом снова начиналась эта безумная качка. Счастье свело меня с ума…