Дневник Булгарина. Пушкин

2

Я проснулся утром улыбаясь, чего давно не бывало. Чувство такое, будто я отлично выспался, хотя на сон пришлось не более четырех часов. Хотелось продлить это сладкое ощущение истомы. Я словно купался в парном молоке — такое же приятное, обволакивающее, счастливое…

— Ваше благородие! Фаддей Венедиктович! — в комнату влез Ванька. Увидев, что я не сплю, и вовсе затопал через кабинет к дивану. Я, вернувшись под утро, устроился здесь, чтобы не беспокоить жену. — Ваше благородие, к вам господин Пушкин! Я говорю — почивает барин, а они слушать не хотят!

— Что ты болтаешь!.. — скривился я при имени, которое сразу обращает идиллию в кошмар.

Дверь распахнулась во всю ширь, Пушкин прыгнул через порог и предстал передо мной как табакерочный черт!

— Что вам, милостивый государь?! — я сел на диване, все еще не веря в происходящее. Глаза Пушкина сверкали гневом, он в упор уставился на меня, верно думая, что бы такое сотворить. Такое, отчего нам непременно придется драться. «Брысь!» — на всякий случай сказал я застывшему Ваньке. Тот исчез.

— Дано, так храни! — Пушкин замахивается рукой, я инстинктивно защищаюсь, и в меня летит что-то тяжелое. Я ловлю, рассматриваю орудие и вдруг узнаю портфель Рылеева.

— Как вы смеете врываться! Что вам надо? Извольте выйти вон! — я откладываю портфель и становлюсь напротив Пушкина. Его ноздри в бешенстве раздуваются, глаза налиты до красна.

— Дано, так храни! — повторил Пушкин, указывая длинным ногтем мизинца на портфель. — Память о рабе Божие Кондратии! На то его воля последняя, не то бы не вернул бумаги. Не зря он хотел вам голову на подшивке «Северной Пчеле» отрубить! Пся крев!

— Откуда это у вас? — спохватываюсь я и впиваюсь взглядом в черные непроницаемые глаза Пушкина. — Вы украли это у Каролины? Или вы с ней… Вы ее любовник? Вы посмеялись надо мной?!

Рот Пушкина кривится в ухмылке.

«Убью!» Я с криком бросаюсь к стене и срываю с ковра саблю. Хочу рассечь, перечеркнуть эту гадкую улыбку, но с трудом останавливаю руку и указываю противнику на второй клинок, а сам встаю в позицию.

— Дуэль? Отлично! — Пушкин снял со стены саблю и тоже встал в позицию. Я готов был атаковать, но вдруг Александр Сергеевич выпрямился и стал расстегивать сюртук, жилет и взялся за брюки. Потом он посмотрел на меня вопросительно. — Или, пардон, вы оденетесь, чтобы сравнять условия?

Моя ярость в мгновение дошла до точки кипения и вдруг вся испарилась. Я представил свою фигуру: в ночной рубашке и колпаке, на полусогнутых ногах, с занесенной назад левой рукой и с уланской саблей в вытянутой правой.

Я уронил саблю, фыркнул и, не сдержавшись, захохотал. Пушкин бросился ко мне в объятья и залился смехом облегчения.

— Я ведь думал — зарубите! — весело сказал он, швыряя свою саблю. — Впервые вижу перед собой влюбленного поляка во всей красе. Страшное зрелище, хоть и комичное — не в обиду вам будет сказано.

Я снова нахмурился, но злости в этом уже не было. Я бросился одеваться. Пушкин отвернулся.

— Я… — у меня в горле пересохло. — Ванька! Вина! — кричу я и, набравшись храбрости, смотрю прямо на Александра Сергеевича. — Я действительно люблю эту женщину. Очень сильно. Потому я и…

— Теперь я понял, — просто сказал Пушкин.

— А что думали?

— Вызвать хотел… нет, прибить. Но потом решил, что одно извинение у вас может быть — я тоже любил и делал ради любви любые безумства… Собаньская, кстати, до безумства может довести в два счета — я видел примеры, Мицкевич был в нее влюблен, так он бесился, как… как обезьяна в клетке. Каролина поражает воображение мужчин — она стихия, она Цирцея. Жаль, что вы не читали моего «Годунова». Собаньская послужила мне основой для моей Марины Мнишек. Мнишек — тоже полька, они схожи не только внешне, но и внутренне. Мнишек готова валяться в любых постелях, потому что ее главная цель — что бы она не чувствовала к тому или иному мужчине — честолюбие… Впрочем, я отвлекся, сейчас вам не до литературы… Я догадываюсь, что мое волокитство могло способствовать тому, что вы согласились на условия Каролины. Извините меня — для вас это, наверное, стало пыткой…

— Не хочу и слушать, мой грех здесь больше. Я хоть и человек порывов, но обиду вам четыре месяца назад нанес сознательно. Каюсь в том, тем более, что причина не в вас, а в посторонних обстоятельствах — верьте мне и простите, если сможете.

— Оставим счеты, теперь поздно драться — вы одеты, момент упущен! — улыбнулся Пушкин и сел в кресло.

— Чтобы вы не думали обо мне лишнего — и того довольно, что есть, — покачал я головой, — вот вам доказательство моей преданности.

Я подошел к бюро и достал из секретного отделения несколько листов, исписанных рукой Кондратия Рылеева — его почерк Александр Сергеевич должен помнить.

— Вот то, что я никому ни при каких обстоятельствах показать бы не мог.

Пушкин взял бумаги и тут же углубился в них. Лицо его обрело озабоченное выражение. Когда в дверь сунулся Ванька с испанским вином на подносе, Александр Сергеевич вздрогнул и попытался бумаги даже укрыть. И неспроста — он держал в руках список временного правительства, которое хотели учредить для управления Российской империей участники семеновской истории. Александр Сергеевич числился там, среди прочих, министром просвещения.

— Какой закуски изволите? — спросил Ванька.

— Вон иди, позову.

Пушкин проводил моего слугу взглядом, потом оборотился ко мне.

— И вы это храните?!.. Налейте, пожалуйста, я, верно, сам от волнения не смогу.

Я наполнил бокалы, и мы выпили.

— Ну-у, удивили, Фаддей Венедиктович!.. Знал бы я ранее, по-другому бы себя вел… Но ведь это приговор для меня, черт возьми! Ссылка, как минимум! Тем более, что я, после прощения моего, подавал государю записку о воспитании молодежи… Теперь я вижу, что мог всегда доверять вам полностью, Фаддей Венедиктович. Верю всякому вашему слову и уже забыл все обиды — коли вы так поступали со мной — то у вас были веские причины.

Пушкин встал, взял бутылку и налил вино. Рука его дрогнула, и прозрачное пятно окружило основание его бокала.

— Послушайте, Фаддей Венедиктович, — медленно произнес Пушкин, заняв свое место. Вино капало с ножки бокала, но Александр Сергеевич не замечал этого. — То, что я сейчас в полной мере пользуюсь свободой — залог того, что вам я могу доверять безмерно. Но я боюсь доверять случаю. И теперь, зная о том, что есть этот список, я не смогу чувствовать себя впредь покойно. Случай может нарушить ваши расчеты и предать бумагу в чужие руки. Для меня это может стать катастрофой, впрочем, и для вас тоже. А прибавление нас к числу жертв восстания не желал ни Кондратий Федорович, ни кто-либо другой из его товарищей. Я не вправе ничего требовать, но попросить однажды могу — отдайте мне эту взрывоопасную бумагу. Впрочем, если вы считаете, что она должна храниться и далее у вас — как положено по завещанию Рылеева — извольте… Но — еще важнее, что бумага эта в чужих руках может не просто сгубить, а заставит нас действовать и жить по чужим указаниям. Это особенно страшно.

— Извольте, Александр Сергеевич, пусть это будет моим подарком в честь нашего примирения. Иначе бы вы могли счесть, что я специально оставляю бумагу себе, чтобы влиять на вас.

Пушкин вздохнул с облегчением, и, аккуратно сложив листки, бросил их в тлевший камин, который под утро зажег Ванька. Бумага чуть развернулась, почернела местами, а затем вспыхнула. Александр Сергеевич в тот же миг повеселел.

— Выпьем за дружбу!

Далее мы болтали, словно не было перерыва последних месяцев. Серьезных тем в этот день мы намерено уже не касались.