Княжна

Того глядит — и заискрит.

Кос, уставшие плечи сильно расслабив, обернулся на девушку и с явным разочарованием отметил в голове своей, что… нет. Не то, не та. Не интересно с ней.

Больно пафосная, слишком крутая Ильина для него — не менее крутого снаружи, но всё такого же простого внутри.

«Если позвонит ещё — не возьму», — решил для себя Холмогоров и, приняв мысли свои за тост, за обещание, которое на пьяную голову оказалось самым честным, почти что душу обнажающим, опрокинул в себя хорошую стопку.

Витя очередной тягучий поцелуй оставил на виске супруги. Она запрокинула голову сильнее, почти укладываясь на Пчёлкина, и перестали в приятном онемении чувствоваться ноги. Словно сделались такими лёгкими, что прекратили выполнять основную свою функцию — тело в вертикали держать.

Аня посмотрела на него, сильно закатывая глазки с малость подтёршимся макияжем. Пчёла у жены спросил:

— Танец дашь украсть? — почти так же, как в первый их раз, когда под музыку вместе вышли кружиться в объятьях.

На свадьбе у Саши так же говорил… Что, два с половиной года уже прошло?.. Анна себе тогда позволила высказывание про «быстро бегущее время», её обычно раздражающее до чесотки, и с придыханием ответила:

— Дам.

Она могла поклясться, что увидела, услышала, как ещё одна капля упала в чашу терпения Пчёлы. И рассмеялась, как совсем зелёная девочка, когда Витя, губы поджав, сдёрнул с себя душащий галстук и потянул Аню к небольшому прямоугольнику свободного пространства гостиной.

Стало чуть свободнее, когда Беловы, Сурикова и Берматова ушли успокаивать проснувшегося Ваню. «Пачка сигарет» была не той композицией, под которую можно было бы танцевать чувственные танцы, но в знак протеста всем Кириным недовольствам «медляк» подходил более, чем хорошо.

Хотя, вероятно, для неё этот «протест» — слишком много чести, но за Аню и других, вероятно, всё ещё решали вина, шампанские и коньяки.

Тома улыбнулась широко, поднимая в сторону недавних новобрачных почти опустевший бокал. Валера, разглядывая флакон одеколона, который Ольга от лица Беловых ему подарила, стал завывать строки Цоя:

— …из чужого окна, и не вижу ни одной знакомой звезды…

На талию Ани упала ладонь крепкая. Горячая, любимая. Она сама не заметила, как закусила нижнюю губу, убивая даже воспоминания о ровно нанесенной помаде, и на Пчёлу посмотрела сквозь опущенные ресницы. Стрельнула глазами зелеными, как лазерами, на поражение.

«Кап» — отозвалась ещё одна капля.

— Не забыл? — усмехнулась без зла бывшая Князева и, ладонь положив на плечи мужу, ждать стала, когда он правильный шаг «треугольником» сделает, её за собой уводя.

Пчёлкин хмыкнул, за правую ладонь жены взялся и, за первым движением пряча напор, ближе Анну прижал.

Девушка, как по стойке, вскинула подбородок, и приставила левую ногу к правой. Пол-оборота. Взгляд — ни в сторону. И опять — приставной шаг, оборот, приставной шаг, оборот… В глазах искорки, сходные с играми бенгальского огонька, а в голове в относительном мире уживались мысли как о совершенно бессовестных вещах, так и о почти невинных, детских поцелуях, длительностью своей не способные сравняться даже с секундой.

Юбка от каждого движения бедром в кокетстве приподнималась, но высоко не задиралась. Кос на пару смотрел с грустью, которую не увидел никто, кроме Киры, но Ильина — к счастью или, напротив, горю Холмогорова — за оскорблением собственного достоинства ничего «такого» не заметила.

Аня головой качала, волнами волос себя гладя по лицу, когда Макс к Валере присоединился, уже в два голоса заводя песню Цоя. Под ёлкой остались постепенно опадающие иголочки и дождики серпантинов, упаковки от вскрытых подарков и «мешок» тёти Кати.

Ильина взялась за бокал, стащила без спроса Витины сигареты, ушла к окну на кухню, выразительно при этом пихнув Коса.

Тома качнула головой и, проводя строптивую внимательным взглядом, близким к осуждающему, шепнула Холмогорову через стол:

— Да, Кос… С характером она у тебя.

В ответ он только рукой махнул и налил себе новую стопку, горечь которой не шла в сравнение с горечью, травящей мысли.

На пороге вдруг оказалась тётя Катя. Она и не собиралась смывать свой грим, чем только сильнее веселила и напоминала о празднике, дарящий минуты спокойствия и неделю выходных дней. Аня заметила маму только после того, как с Витей сделала очередной шаг, как муж ей на ухо в напускном разочаровании кинул:

— У меня ж последняя сигарета в пачке оставалась…

Она прыснула, а потом, возвращая лицу относительной серьёзности, не сильно дала ему пальцами по затылку. Витя не расстроился ничуть, а только ухитрился при толчке к девушке наклониться и поцеловать её — хотел украдкой, быстро отсоединиться, но Анна не позволила.

Левая ладонь заместо плеча обняла шею супруга, на себя потянула, а сама Пчёлкина губы расслабила, углубляя касание и разом инициативу, взятую на миг, отдавая в руки мужу.

Кап.

— Анька!..

Она, вздрагивая, обернулась на зычный оклик, которого в школе, признаться честно, малость побаивалась. Мама же стояла у порога и, не дожидаясь, пока дочь очевидный вопрос задаст, указала пальцем в сторону коридора и скрылась за дверями.

Уходит, надо проводить.

Пчёлкина медленным, почти что гладящим движением освободила ладони из рук Вити. Сама выскользнула из объятья, напоследок поправив мужу воротник белой рубашки, вставший дыбом от снятого галстука. В лицо заглянула, давя широкую улыбку куда более сдержанной.

— Я быстренько.

— Иди, малыш. Сейчас подойду, — кивнул Пчёлкин и, только Аня проследовала за мамой, напоследок махнув юбкой, хлопнул Карельского, в тоске завывающего «Пачку сигарет» по плечу. — Макс, пиджак подай.

Бывшая Князева трусцой выбежала в коридор, в котором час назад нельзя было развернуться, не задев случайно кого-то локтём. Сейчас же возле двери оказалось вполне свободно; даже нашёлся новый крючок, на котором до того висело пальто Елизаветы Андреевны — Сурикова, явно недовольная громким празднованием девяносто четвёртого года, спустя минут сорок заторопилась домой.

И Саша, ради приличия предложивший ей остаться, без особой тоски вызвал такси до одной из сотен неброских ясеневских пятиэтажек.

— Ты чего так рано уходишь, мам?

Берматова, сменив красную шубу зимнего волшебника на шубку, которой долго восхищались медицинские сёстры в роддоме, теперь сидела на стульчике и искала среди толпы чужих сапог и ботинок свою обувь.

— Я, Анька, человек такой профессии, которым выходные априори не полагаются! Смена в двенадцать у меня. Поспать ещё хочу и… — она обернулась к подбежавшей дочери, выразительно пальцем у лица повела кругом. — …вот это смыть ещё надо.

Аня с улыбкой перевела дыхание от небольшого бега, от поцелуя с Витей, который мелкими щепотками пороха взорвал ей нервные окончания, и плечом прижалась к стене. Взяла с верха шкафа меховую шапку, чуть ахнув, словила падающий из неё шарф.

Мама шнуровалась, краснея и потея от жаркой одежды, и подняла взгляд на Аню. Спросила с прищуром:

— Ну, чего скажешь, милая? Хороший из меня Дед Мороз?

— Полный восторг! — поддакнула девушка, в ближайшем зеркале поправила пряди у лица. — Вам как это с Космосом в голову вообще пришло?

Мать, перейдя от левого ботинка к правому, успела махнуть рукой. В полумраке прихожей, освещаемой светильником, переделанным под канделябр, Аня искрами глаз заменила хорошее освещение, когда спросила почти риторически:

— Слышала, что Витя тебе сказал?

— Что я «ай какая тёща»? — со смешком переспросила мать, поднимаясь на ноги. Растаявший с подошвы сапог снег небольшой лужицей остался у подставки под обувь.

Аня кивнула. Тётя Катя почти натурально крякнула со смеху:

— П-хах, он это ещё до свадьбы вашей должен был понять!

— Мам!..

Тётя Катя, планировавшая кого-то из людей Белова или, того лучше, кого-то из московских таксистов пугать своим «макияжем», скосила на дочь глаза. Из рук её забрала платок, длинные концы которого засунула под плечи уже застёгнутой шубы.

— Молчу-молчу, неженка! — и застегнулась почти под горло, что, вероятно, было лишним для относительно тёплой январской ночи в десять градусов ниже нуля.

Берматова шапку у дочери из рук забрала, спросила спокойно, словно уже ответ знала:

— На рождество мне вас ждать?

— Нет, — вдруг сказала Анна, уверенность матери руша словом одним.

Та обернулась так, что вдалеке послышался грохот ядра, сносящего каменную стену, и дочь не заметила, как сложила оцелованные, искусанные Пчёлкиным губы в усмешку.

Вероятно, стоило маме позже сказать. Сейчас заведётся, старую пластинку закрутит, что праздник такой пропускать нельзя… Но уже сказано. Уже поздно.

Аня перенесла вес тела, ощущавшегося одновременно и тяжелым, и лёгким, с одной ноги на другую. Мама вскинула брови, в гриме сделавшиеся больно толстыми:

— Куда это вы лыжи навострили?

— Ну, как, мам, — в неясном даже самой себе кокетстве наклонила голову Пчёлкина, руками перед собой вдруг стала выводить абстрактные фигуры. Под взором мамы, почувствовавшимся тяжестью щелчка кандалов, захотелось хрустнуть пальцами.

— У нас с Витей, всё-таки, медовый месяц. Сразу после свадьбы уехать не могли — у Саши день рождение было. Ещё тьма работы в театре, да и Новый Год хотели с друзьями отпраздновать… И решили в январе улететь. — И молчали, — мама цокнула языком в слабом укоре. Вроде, и ругала, а вроде и поняла, что сейчас, когда у дочери в голове были планы наполеоновские, а на руках — билеты, бесполезным стало что-то ей там говорить.

Да и, в конце концов, «доча» её — уже взрослый человек, у которого красный диплом, работа интересная и кольцо на пальце есть. Почти стандартный набор для любого человека. В понимании Екатерины Андреевны.

Аня только пожала плечами, признаваясь с улыбкой:

— Просто ты не спрашивала.

— Скажи, ещё я виновата! — фыркнула беззлобно мать и, краснея от жаркой шубы, приоткрыла дверь на лестничную клетку. Потянуло небольшим сквознячком и малость сигаретным дымом; видно, кто-то с нижнего пролёта курил, не боясь ора пожарной сигнализации.

Берматова вздохнула тяжело и на дочь, сияющую начищенным пятаком, радость свою не скрывающую за пьяненькой улыбкой, посмотрела с усталостью:

— Когда уезжаете хоть?

— Билеты на четвёртое число. На час дня.

Мама вздохнула ещё раз, но теперь через нос. Взгляд ощутился тяжелее предыдущего, отчего-то пол качнув под ногами Аниными. Словно паркет смазали жирным сливочным маслом, каждый шаг Пчёлкиной превращая в импровизированную ходьбу по льду.

— А куда собрались? Или это гостайна?

— В Бенилюкс.

— Чего? — переспросила мать, нахмурившись забавно, и сразу же брови вскинула, на Аню, хихикнувшую ни то от алкоголя, ни то от маминого выражения лица, моргнула глазами, вдруг ставшими сильно круглыми: