Дымовая завеса

Подобравшееся лицо Мякиша было спокойным: скоро придут связники и все станет на места — если пройдут, никого не встретив, значит, «птенец» один, участь его будет незавидной. Он и так находится в силке — сам залез, добровольно.

— Ну, садись, коли пришел, — Мякиш расслабился, лицо у него начало обвисать, наполняться неведомым соком, щеки поползли вниз. Усмехнулся, едва приметно шевельнув ртом. Еще бы: Мякиш есть Мякиш. Что значит перед ним какой-то нескладный мужик, случайно забредший в распадок? Мякиш и стреляет, как король, и ножом бьет по-королевски, и удар кулака у него такой, что бетонная плита разваливается пополам — вот что умеет Мякиш. А Балакирев?

Мякиш сидел на прочном винном ящике — тоже из поселковской «кооперации», ящик еще не почат, с него не сорваны жестяные ремешки-крепления, — в темных клетках-делениях стоят бутылки. Балакирев присмотрелся: коньяк, четыре звездочки! Не самая высшая, конечно, марка, но все-таки четыре звездочки. Чирей тоже сидел на ящике с коньяком, его ящик был на две трети опорожнен: часть клетушек была вообще не занята, в другую часть поставлены пустые бутылки, ящик перекашивало, и Чирей все время кренился набок. Третьего ящика не было. Вернее, был, но на него постелили скатерку, на скатерке лежали карты, отдельно — большой ворох денег. В ворох даже вглядываться особо не надо — сумма приличная.

— Во что играете? — спросил Балакирев.

— В преф, — ответил Чирей.

В преферанс, значит.

— Сдавайте и на меня.

Мякиш потянулся за картами, и Балакирев напрягся — вдруг ложное движение? Сейчас Мякиш метнется на него, подомнет тяжелой страшной тушей — тут не только старая рана расползется, тут ребра расползутся, будто попав под пресс, вылезут на поверхность, и вот ведь как — нечем загородиться от этой туши. Но Мякиш не стал прыгать, это только слабый будет суетиться, рычать, стараясь напугать пришельца, — Мякиш был уверен в себе: ни этот «птенец», ни другие «птенцы», если только они пришли с ним, не уйдут из распадка.

— Как ваше здоровье, гражданин Блинов? — тихо, вроде бы ни к кому не адресуясь, спросил Балакирев.

Мякиш замедлил движение, взял в руки карты, откинулся назад. Просек взглядом Балакирева: хотел понять, что у того внутри, из чего слеплен, какие есть слабые места, какие хвори перемог, что за удостоверение у него в кармане и, вообще что за птица, раз знает его фамилию? Все это отразилось на лицо Мякиша, щеки снова дрогнули, начали втягиваться вовнутрь — вот такой Мякиш, подобравшийся, жестокий, и был опасен, а не тот, что вольно обвисал и лицом и телом.

— Ничего, не жалуюсь, — трубно выдохнул Мякиш. Балакирев помнил его плевок, что беспощадным ядром пронесся в темноте и чуть не срубил несчастный кедрачовый куст.

Медленно и спокойно, разминая каждую карту в руке, словно бы пробуя, крапленая она или нет, Мякиш раздал колоду.

— Что еще известно про меня? — нехотя поинтересовался он.

— То, что у вас есть другие фамилии. Хотите знать? — чувствуя, что былая легкость у него все-таки проходит, непрочное это состояние, и неверное — лучше бы его не было, наваливается усталость, внутри скатывается в недобрый клубок холод, пройдет немного времени, и каждая мышца, каждая косточка дадут о себе знать, каждая в отдельности, но все равно нельзя ему быть таким ушибленным.

— Ну чего молчишь? Чего не сообщаешь, как ты сам предложил, другие мои фа-ми-лии? — медленно нагнув голову, произнес Мякиш. — Давай! Вали! — дохнул устрашающе на человечишку, не зная пока, кто он и что он, а вдруг из лагеря, от его дружков пришел?

— Пожалуйста, — вежливо отозвался Балакирев. — Кувшинников, Четвергов, Пичугин, — хорошо, что его этими сведениями снабдил майор. Память у Балакирева была цепкой — Серебряков произнес клички и фамилии один только раз, и Балакирев запомнил их. — Соответствует действительности?

Мякиш молчал.

— Бери-ка, дядя, лучше карты, — еще более выжелтился своим больным лицом Чирей. — Ты играть сюда пришел или издеваться? — Ловко, ногою придвинул карты к Балакиреву.

«Ай-ай-ай, как невыдержанно — „дядя“, — покачал головой Балакирев. — Нервы, молодой человек, надо бы подтянуть гаечным ключом, нервы…» Опустился на корточки. Позиция его продолжала оставаться выгодной. Скосил глаза вбок: вдруг с этой позиции увидит что-нибудь новое?

Хозяева жили в этой землянке, одно слово — хозяева. Землянка вся сплошь была оббита медвежьими шкурами — и стены, и потолок, и пол. Такое впечатление, что находишься в огромном зверином желудке, мохнатом, переваривающем разных «птенцов», возможно, и не таких, как Балакирев, а куда крупнее калибром — это сколько же безобидных камчатских мишек, которых можно убить даже скалкой, пошло на убранство землянки?

В стенки врезаны пароходные иллюминаторы, в круглых стеклах темно, шторки, подвешенные на капроновую нить, не затянуты. За спиною Мякиша, под иллюминатором, стоит чан, в нем тает в воде соль — заварка для тузлука. Печка с капельницей — экономно, чтобы не расходовать в зимнюю пору топливо, когда распадок может быть отрезан от всех и вся, капает потихоньку, и горит потихоньку — тепло в землянке! И летом, и зимою, надо полагать, стоит одинаковая температура. Словно бы в столичном метро, где, как читал Балакирев, и зимою и летом бывает хорошо: холодной зимой тепло, жарким летом прохладно.

Ящики с икрой — много икры. Упаковка та самая, уже знакомая «Печень тресковая», и цена проставлена — пятьдесят две копейки. Вела-вела ниточка, обрывалась, узелки порою гнилые попадались, порою фальшивые, — и вот куда привела.

— Спасибо, гражданин Шахнавозов, — поблагодарил Чирья Балакирев и потянулся за картами. — Вам такая фамилия — Лескин — случайно не известна?

Чирей даже бровью не повел, когда услышал фамилию Лескина.

— Не имею чести знать! — отозвался Чирей.

— Ну как же, как же! До смерти он заведовал свинофермой у геологов. Когда вы на него вышли и поинтересовались свежатинкой, то назвались геологом. Он вас тогда раскусил, сказал, что не геолог… Было такое?

— Не было такого, — твердым голосом проговорил Шахнавозов.

— Чирей! — угрожающе колыхнулся Мякиш. Это подействовало: Шахнавозов приподнялся, будто неудобно сидел и вместе с ящиком отъехал от кона.

— Ну как же, как же не было? — запечатлев эту картину, возразил Балакирев. — Потом он вам рыбу приносил, сырец, так сказать, тушенкой, водкой снабжал, вон, может быть, — ткнул пальцем в ящик, на котором сидел Мякиш, — этим самым звездным напитком.

— Пустое клеишь! Воздух только зря разрисовываешь, — усмехнулся Чирей и повысил голос: — Ну а как с картишками? Может, жизнь на кон будем ставить? Играть или чего?

— Или чего! — Балакирев взял карты в руки. Пистолет, старый заслуженный пистолет, с вытертым вороненьем, нагретый в рукаве, вдруг стволом высунулся из обшлага и уперся в мякоть ладони. Мякиш среагировал и выпрямился на своем ящике. Движение было стремительным — Мякиша будто бы подбросила сильная пружина. — Ти-хо! — раздельно, разбив на два слога это короткое слово, произнес Балакирев. — Не дергайся, гражданин Блинов!

Мякиш ослаб телом, осел, сразу становясь ниже, огромные руки положил на колени и свесил красные пухлые кисти. Балакирев невольно подумал: приспособить бы эти громадные мощные руки к какому-нибудь хорошему делу, сколько бы пользы было, ан нет, не тому природа дала силу и слоновье здоровье. Каким все-таки неразумным бывает иногда мир, как хочется что-то поправить, да не получается — очередь не доходит, голова бывает занята другим, времени нет, а когда время все-таки выпадает — оказывается, поправлять уже поздно. Шрам под лопаткой обдался испариной, Балакиреву сделалось досадно.

— Давайте договоримся так — не дергаться, — Балакирев вытянул из обшлага пистолет и взял его в руку. — Я участковый инспектор капитан Балакирев. Со мной — оперативная группа.

Посеревший, вновь обвисший и лицом и телом Мякиш приподнялся, словно бы хотел посмотреть, что за оперативная группа пришла с Балакиревым, в теле у него что-то протестующе хрустнуло, и капитан поднял пистолет.

— Рано еще вставать. Посидите пока, Блинов.

Умные, старые глаза Мякиша сжались, лицо еще более посерело — слишком много времени провел Блинов в этой землянке, сквозь редкие крупные поры проступил пот. Руки его снялись с колен сами по себе, ослабли, толстые пальцы зашевелились, но карт не выпустили. Губы у Мякиша сделались бескровными, веки утомленно наползли на глаза — этот человек устал.

— Ну, с Лескиным все понятно. Лескина раскрыли, он мог вас выдать, и вы его убрали, — проговорил Балакирев тихо, с какой-то несвойственной ему печалью, — Людмила Снегирева дежурила на почте, познала, так сказать, тайну и быстро с нею к отцу, а отец к вам. Убрали вы Лескина. Придавили. Правда, не до конца, чтоб мокра на руках не было, и сунули в ключ. Был Лескин, и нет его, — Балакирев вздохнул расстроенно, — Лескин сам в этом виноват. Но вот зачем вы красавца убили? Прямо на проселке? Головой в воду — ну будто бы из кузова вывалился нарядный человек, виском ударился о камень и потерял сознание. Дальше дело техники, малость грязи похлебал, подрыгал ногами и скис. Извините, что так говорю о покойнике, не тот это покойник, чтоб говорить о нем хорошо. Был красавец — и нет его. Одного не могу понять — его-то вы за что? Он ведь вашим выходом в Петропавловск был, вашим торговым агентом… У вас ведь других выходов на материк не было, ни одного. Что-то тут не складывается, — Балакирев пощелкал пальцами. — Нитки не сращиваются. А?

Мякиш молчал. Его перестало интересовать происходящее, он узнал то, что надо было узнать. Кончился этот период жизни, пора переходить к другому и надо обмозговывать его — как бы не проиграть, как бы обойти «вышку»; подсунуться под пулю — дело последнее, первое — как бы не подсунуться, отклониться, и это сейчас было для Мякиша главным. Он хотел жить. Хотел дышать воздухом, смотреть на солнце, покусывать зубами травинку, улыбаться, ощущать вкус хлеба и сахара, ловить рыбу, тюкать топором — пусть все будет там, за колючей проволокой, в Магадане или у «комиков» — в Коми АССР, но лишь бы он был жив.

Балакирев оглядел Мякиша — тот был понятен ему целиком, со всеми своими думами, с целью своей и страстным слезным желанием, Мякиш был готов все сейчас сделать, лишь бы достичь своей цели, — вздохнул и произнес задумчиво:

— Я-то, Блинов, думал, что Лескина и этого парня, найденного на дороге, придушил Снегирев, — больно уж на его железную руку похоже, отпечаточки соответственные остались, а оказывается — не Снегирев это, — Балакирев снова вздохнул, выразительно поглядел на красные руки Мякиша.

Мякиш ответил незрячим чужим взглядом, поджал губы, словно бы хотел сказать: «Заранее клеишь дело, гражданин начальник? Ну, давай, клей-клей, шей-шей, хоть и не твоя это забота», — но ничего не сказал, приподнялся только. Балакирев его осадил:

— Проявляйте благоразумие, Блинов. Рано вставать еще. Сидите! — прислушался к тому, что творится на улице.

На улице было тихо. Балакирев стволом пистолета копнул денежную кучу, подумал: денежки-то в обращении в основном тут, в землянке, были. Слишком уж захватаны рыбными руками, — выносили отсюда другие деньги, а эти, рассовав по карманам, держали на всякий случай, каждый свою долю. Играли, просаживая друг другу то сто, то двести рублей, просаживали по шестьсот и по восемьсот, а затем, через день, через два, через пять, через неделю, возвращали их в игре назад.