Дымовая завеса

— Сколько тут? — спросил Балакирев.

Мякиша вопрос не интересовал, он опустился на ящик, сунул руку в нутро и ухватил пальцами бутылку. Чирей покосился на пистолет, на деньги, сжал глаза в узкие щелочки:

— Девятьсот.

— Богато живете! — восхитился Балакирев.

— Не жалуемся! — бросил Чирей.

Мякиш сунул руку в ящик, попытался вытащить бутылку. Бутылка не вылезала из клетушки, мешала прочная, укрепленная жестяным ремешком планка. Мякиш, шумно вздохнув и прокатив в груди пустую тачку — слишком громко у него все получалось, много звуков, и все оглушают, подцепил пальцами планку, нажал, и планка легко, будто гнилая, переломилась. Также легко порвал жестяный ремешок, выдернул из ящика бутылку. Оценивающе посмотрел на Балакирева и подкинул коньяк в руке — увесистая штука!

— Ну что, капитан… как там тебя по фамилии, по родителям, по батюшке, будь ты неладен? Извини, запамятовал. Выпьем?

— Не пью, — Балакирев следил за бутылкой: удобный снаряд в руках Мякиша, — если пустит — не только Балакирева прошибет насквозь — вынесет стенку землянки. Сжал зубы — он каждой своей косточкой ощутил в этот момент бутылку, была и на этот счет у него практика — еще раз ковырнул пистолетом ворох денег — на эту сумму можно приобрести много коньяка. Не спуская глаз с Мякиша, поднял одну купюру, понюхал — да, действительно пахнет рыбой, дымом, копчеными хвостами, маслом, иные за эту бумажку полмесяца горбятся, ночей не спят, если израсходуют не по назначению, а эти? — он сжал покрепче рукоять своего старого пистолета.

Мякиш еще раз подкинул бутылку, поймал, примерился и быстро, железно клацнув зубами, скусил с нее металлическую нахлобучку вместе с пластмассовой нарядно-светлой пробкой, выплюнул. Стакан стоял рядом с ним. Потянулся бутылкой к стакану.

— А я выпью, капитан. И тебе, Чирей, советую. Там, куда мы пойдем по воле этого вот… свободного гражданина, — Мякиш подбородком указал на Балакирева, щеки его колыхнулись, — там коньяка не дают. Почему-то не подносят.

Налил себе полный стакан, лихо, с каким-то изящным вывертом руки — не верилось, что у этого слона может быть хотя бы один изящный жест, опрокинул стакан в рот, пропустил коньяк в себя махом, одним глотком.

Потом перевернул стакан и со сладким выражением на лице чмокнул его в донышко.

— Спасибо, родимый, за верную службу, — что-то в лице Мякиша вновь поползло, выцветшие глазки, только что смотревшие умно, трезво и зло, покрылись влажной пленкой — Мякиш был еще и сентиментальным, тяжелый подбородок отвис, словно Мякишу трудно было держать свое лицо в сборе. Мякиш колыхнулся своим грузным телом, запрокинул голову назад, заревел: — Лишь толька-а па-адснежник распустится в сро-ок, лишь только па-адымутся вешние гро-озы-ы-ы, на белых ствола-ах наливается-а-а со-ок, то плачуть березы, то плачуть бе-резы-ы-ы…

Он оборвал песню махом, остро, холодно и осуждающе глянул на Балакирева, и тот понял: ревет, Ваньку валяет, а сам лихорадочно соображает — как быть, где же выход, как сбить этого мента, чем прикнокать, чем приколоть к стенке, как прорвать кольцо, обжавшее распадок, и уйти. Только бы вырваться отсюда, только бы выскользнуть из-под «опеки», а там он зароется в землю, навалит на себя камней, словно на покойника, — и хрен кто его найдет. Ни одна собака! Балакирев снова приподнял ствол пистолета, вид у него сделался далеким, скучающим: ровно бы и не прочитал Мякишевы мысли.

Мякиш облизал языком губы, налил еще один стакан коньяка, полный, навалился на Чирья:

— Ты чего не пьешь? Пей, кому сказали!

— Не командуй! — огрызнулся Чирей, приподнял под собою ящик и вместе с ним еще дальше отодвинулся от Мякиша. — Откомандовался!

— Эх ты! — горько выдохнул Мякиш. — Вон куда тебя повело! Еще сорок минут назад ты был другим… Л-ладно! — резким движением опрокинул стакан в себя, одним глотком загнал коньяк в брюхо, сощурился, и Балакирев почувствовал: сейчас запустит в него стаканом.

Палец, лежавший на спусковом крючке пистолета, сам по себе нажал на нагретый металл, одолел так называемый «свободный ход». «Не дури, Мякиш!» — хотел было сказать Балакирев, но не успел — распахнулась дверь землянки, на пороге появился Галахов.

Мякиш медленно перевернул стакан донышком вверх, послюнявил губами его «попку».

— Спасибо, родимый! Верно службу служишь, не то что некоторые, — бросил взгляд на Чирья.

— Какие новости, старший лейтенант? — спросил Балакирев.

— Есть ракета!

Значит, связников взяли. Конец операции.

— Позови мне Крутова, — попросил Балакирев, не поворачивая головы, — он не выпускал из взгляда Мякиша, который вхолостую жевал губами, словно бы чем-то вкусным заедал коньяк, оценивающе поглядывал на капитана, переводил взгляд на старшего лейтенанта, снова смотрел на капитана, мокрые, в коньяке, губы его шевелились немо, в животе начало что-то поуркивать, глухо, будто бурчал далекий гром и собиралась гроза, — желудок его с удовольствием принял напиток.

Галахов беззвучно толкнул дверь землянки и соскользнул в темноту. Послышался его голос:

— Крутов, к капитану!

Мякиш поник — выходит, кольцо не прорвать. Даже если он перекидает все бутылки из коньячного ящика и просадит весь пороховой запас, имеющийся в землянке. На шее у него запрыгала бугристая жила, спускающаяся своим корнем в разъем ключиц, красные руки побурели, сделались неловкими, перестали слушаться хозяина. Балакирев скосил глаза и неожиданно увидел по другую сторону порога, почти у себя за спиной стоящего лисенка, рыжего, словно костерный огонь, со слабо осветленной беличьей грудкой, пышным мохеровым хвостом и мягким черным яблочком носа. Хвост у лисенка был кокетливо изогнут, обвит на манер белки, спасающейся от комаров, вокруг лап. Глаза темные, смышленые. То ли живой лисенок, прирученный, способный, наверное, притаскивать обувь хозяину, то ли чучело — сразу не разобрать, очень уж искусный он, талантливо сделанный. Живой лисенок-то! Сейчас вскинется и убежит из этой страшной землянки, пропитанной копотью, дымом, керосиновым духом, рыбой, спиртом, грязной обувью, потом, всем, чем дышит человек. Балакирев хотел даже поддеть лисенка рукой — беги, дурачок!

Но нет, это было чучело, живой блеск лисьих глаз — обманный.

— Что, Блинов, и этим тоже промышляешь?

— На память о здешних краях подготовил.

Ну, раз на память, значит, собирался Мякиш покинуть обетованную камчатскую землю, собирался, да не успел.

— Жалко, маленького убил. Небось мелкой дробью? — нелепый вопрос задал Балакирев. — Семеркой?

Мякиш шевельнулся, внутри у него что-то громко бултыхнулось, двинулось вверх — гроза собиралась капитальная, он фыркнул:

— Зачем тратить дорогой свинец? Я его просто удавил.

Страшное слово «удавил» и такой беспечно добрый взгляд лисенка… Как не вяжется одно с другим. Мякиш поиграл желваками — он продолжал соображать, что же делать: то, что он не выйдет из кольца, было, извините, ежу понятно.

— Я еще раз убедился в том, что не механик Снегирев убил тех людей, — проговорил Балакирев, ни к кому не обращаясь, поморгал устало глазами, прислушиваясь к самому себе и к этим двоим, сидевшим в землянке. Вокруг были разбросаны карты — игра не состоялась. И ворох денег никто не трогал, он пошевеливался слабо, будто бы подбиваемый легким ветерком, бумажки смято, по-тряпичному едва приметно шуршали, в них вроде бы шустрили, играя в свои игры, тараканы. Наверняка есть в этой землянке схоронки, потайные карманы под медвежьими шкурами, где деньги лежат. Либо золото.

Сколько же медведей на это убранство ухлопано, под погань пущено? Балакирев прикинул на глаз: голов десять ушло. Поморгал обиженно, словно бы сам имел отношение к медвежьему роду — его родственников ухлопали, загорелось в нем что-то внутри, вспыхнуло костром, и больших трудов стоило участковому, чтобы это пламя погасить.

— Страшный ты человек, Блинов, — произнес Балакирев, снова шевельнул пистолетом денежную груду.

Зарплата у участкового невелика — да и у других милиционеров, в том числе и у работающих в области, тоже невелика — у бандитов денег много больше; если что, Мякиш размахивается по-ухарски: «Однова живем!» Вот приехал бы он с этим лисенком, скажем, в Москву или в Ленинград, — ежели б допустили, — явно бы нанял четыре такси сразу: одно для себя, второе для своего чемодана, третье для лисенка, в четвертое положил бы старую продавленную шляпу, в которой прибыл покорять город, и так бы, кортежем, и ездил бы с «фатеры» на «фатеру», себя показывал, как жених на свадьбе. Платили бы побольше милиции — глядишь, поменьше б Мякишей было. Балакирев, например, работает на совесть, но есть же в милиции такие, что и за звание и за должность получают, а себя стараются поберечь, сыграть в некую общеизвестную игру «Моя хата с краю…»

Держа руку с пистолетом за спиной, вошел Крутов. Балакирев не видел Крутова, но почувствовал — Крутов хотел сказать ему: «Не маскируйся, операция закончена!»— смолчал, снял с глаз невидимую пылинку, застившую взор, от которой почему-то свербило в носу и что-то скрипело на зубах. Неловко ощущал себя Балакирев — атмосфера, то, что он посидел вместе с Мякишем и Чирьем, действовали разлагающе, хотелось вычихнуть из себя дрянь и гной, — сделал короткий кивок на ружье.

— Вон, полюбуйся, Валя, у стены пищаль стоит. Не та, что у порога, а дальше, в углу… С патронташем, — Балакирев говорил не оборачиваясь. — Видишь?

Крутов тронул пальцем нож, всаженный в стену, цыкнул — хороший нож! — прошел в угол и взял в руки двустволку. Приподнял, пробуя на вес — ружье было старое, тяжеловатое.

— Вот из этого ружья, Валя, была просажена твоя дюралька. Полюбопытствуй. — Балакирев вздохнул и поднялся с корточек. — Ну а теперь, граждане человеки, пора выходить.

Первым сполз с коньячного ящика Мякиш, взнялся горой над людьми, вздохнул трубно, из глаз на грудь выплеснулось что-то жидкое, — похоже, слезы, хотя трудно было поверить, что человек этот может плакать. Мякиш всхлипнул — что-то в нем надрезалось, что-то смялось инвалидно — и так глянул на Чирья, что тот вновь отъехал с коньячным ящиком — он теперь предпочитал держаться подальше от греха, от железной руки Мякиша, не то ширнет бугор один раз — труха останется (неизвестно, знает об этом милиционер или нет; Мякиш, несмотря, что на неповоротливую гору похож, стремителен, как птица, того лисенка, случайно вылезшего из норы буквально на одну секунду, чтобы тут же нырнуть обратно, мигом подшиб, швырнув в него камень, что держал в руках, а потом пальцами передавил несмышленышу глотку), Чирей перед Мякишем — лисенок.

— Давайте, Блинов, первым, все правильно, — одобрил Балакирев, Мякиш, не взглянув на него, прошел к двери, обернулся и, поморгав влажными, уставшими от жизни глазами, пробормотал растроганно и горько:

— Прощай, последний приют! — Да, он действительно был сентиментальным человеком, Мякиш, мама родила таким — на всякую боль и душевное щемление в детстве отзывался собственным щемлением и участием, стремился помочь тому, кто нуждался в помощи, а потом изменился, что-то в нем одеревенело, живые места, как болячки, покрылись коростой, и забыл Мякиш, что было у него когда-то детство, была девчонка, при упоминании которой он заливался алым румянцем, стыдливо опускал голову и носком баретки ковырял землю, — а все это, оказывается, было. И, может быть, он только сейчас почувствовал себя и свое прошлое — что-то острое, секущее прокололо его, Мякиш всхлипнул, поклонился землянке и вышел.