Брокен-Харбор

– Потом он начал говорить про животное чаще и чаще. “Мамочка, зверь делал цап-царап у меня за стеной! Мамочка, зверь подпрыгивал вот так! Мамочка, зверь, зверь…” А потом – кажется, в конце августа – я отвезла Джека в гости к его другу Карлу, а когда приехала его забирать, они вдвоем играли в саду, вопили и притворялись, будто колотят кого-то палками. Эшлинг – мама Карла – сказала: “Джек говорил про какого-то большого зверя, который рычит, а Карл сказал, что его надо убить, так что как раз этим они и занимаются. Это ничего? Вы не против?”

Дженни снова содрогнулась.

– Господи… Я думала, что в обморок упаду. Слава богу, Эшлинг посчитала, что это фантазии Джека. Она просто беспокоилась, не решу ли я, будто она одобряет жестокое обращение с животными. Уж и не знаю, как я оттуда выбралась. Я отвезла Джека домой, села на диван и усадила его к себе на колени – так мы делаем, когда нужно серьезно поговорить. Я сказала: “Джек, посмотри на меня. Помнишь, мы говорили о том, что страшный серый волк на самом деле не существует? Это животное, про которое ты рассказывал Карлу, такое же, как и страшный серый волк, – ненастоящее. Ты же знаешь, что никакого животного нет, правда? Это просто такая игра, верно?” Он не смотрел на меня, выкручивался из моих рук, пытался слезть – Джек всегда был непоседой, но сейчас дело было не только в этом. Я покрепче схватила его за плечи – я боялась сделать ему больно, но мне нужно было услышать, как он скажет “да”. Наконец он завопил: “Нет! Он рычит за стенкой! Я тебя ненавижу!” Пнул меня в живот, вырвался и убежал.

Дженни бережно разгладила одеяло на коленях.

– Поэтому я позвонила в сад и сказала, что Джек не придет. Они явно подумали, что это из-за денег, – мне было неприятно, но отговорки получше я не придумала. Когда звонила Эшлинг, я не брала трубку, а ее сообщения просто удаляла. В конце концов она перестала звонить.

– А Джек по-прежнему говорил про зверя?

– После того случая – нет. Может, упоминал пару раз – но так же, как про Балу или Эльмо, не так, словно сталкивается с ним в реальной жизни. Я подозревала, что, возможно, он молчит только потому, что догадывается – я не хочу ничего слышать про зверя. Но это нормально. Джек маленький – главное, чтобы он понимал, что зверь ненастоящий, а остальное не так уж важно. Потом он бы про него начисто забыл.

– А Эмма? – осторожно спросил я.

– Эмма. – Дженни произнесла имя дочери так нежно, словно оно чашка, которую нужно держать в обеих ладонях, чтобы не расплескать. – Я так боялась за Эмму. Она ведь еще совсем малышка, поэтому в конце концов могла поверить в зверя, если бы Пэт продолжал про него распинаться. Но, в отличие от Джека, она была слишком взрослая, чтобы кто-то решил, будто она просто играет. И забрать ее из школы я тоже не могла. Эмма… Когда ее что-то расстраивает, она подолгу не успокаивается и может неделями мусолить тему. Я не знала, что делать, если Эмма тоже заразится этим бредом. Стоило об этом подумать, и меня просто замыкало. Так что однажды в августе, после того разговора с Джеком, я укладывала ее спать и попыталась объяснить ей. Я спросила: “Солнышко, знаешь зверя на чердаке, про которого говорит папа?” Эмма быстро и боязливо взглянула на меня – сердце у меня так и сжалось, ведь ребенок не должен держаться настороже со своей родной мамой. Но в то же время я обрадовалась, что она умеет быть осторожной. Эмма отвечает: “Да. Он скребется”. Я спрашиваю: “Ты когда-нибудь его слышала?” Она качает головой: “Нет”.

Дженни глубоко вздохнула:

– Боже, какое облегчение. Эмма не умеет врать – я бы ее мигом раскусила. “Разумеется, – говорю, – потому что на самом деле его не существует. Просто папа сейчас немножко запутался. Когда люди плохо себя чувствуют, иногда им чудятся разные глупости. Помнишь, когда ты болела гриппом, у тебя в голове перепутались имена кукол? Вот и папа сейчас так же себя чувствует. Поэтому нам нужно хорошо о нем заботиться и ждать, когда ему станет лучше”. Эмма поняла – ей нравилось помогать мне ухаживать за Джеком, когда он болел. Она говорит: “Наверное, ему надо дать лекарство и куриный бульон”. Я отвечаю: “Ладно, попробуем. Но если это поможет не сразу, знаешь, что нужно делать? Никому не говорить – вообще никому и никогда. Папа скоро поправится, и поэтому очень важно, чтобы никто об этом не узнал, а то все подумают, что он очень глупый. Зверь должен остаться нашей семейной тайной. Понимаешь?”

Дженни нежно погладила простыню большим пальцем.

– Эмма спрашивает: “Но зверя точно там нет?” Я отвечаю: “Точно, точно. Все это глупости, и мы никогда больше не будем их обсуждать, ладно?” Эмма сразу повеселела, устроилась поудобнее под одеялом и сказала: “Ладно. Тсс…” Она приложила палец к губам и улыбнулась мне…

Дженни резко вдохнула и запрокинула голову. Взгляд у нее стал диким, бегающим.

– И больше Эмма об этом не упоминала? – быстро спросил я.

Она меня не услышала.

– Я просто пыталась уберечь детей. Больше я ничего не могла поделать – только убирать в доме, защищать детей и продолжать вставать с постели по утрам. Хотя иногда мне казалось, что я даже на это неспособна. Я знала, что Пэту не станет лучше – и ничего уже не станет лучше. Он перестал даже откликаться на вакансии – да и кто бы нанял его в таком состоянии? Мы нуждались в деньгах, но даже если бы мне удалось устроиться на работу, разве я могла оставить детей с ним?

Я попытался издать какой-нибудь успокаивающий звук, но сам не понял, что в результате получилось. Дженни не останавливалась.

– Знаете, на что это похоже? На метель. Ты не видишь даже то, что у тебя прямо перед носом, слышишь только нескончаемый ревущий белый шум, понятия не имеешь, где ты и куда идешь, а снег все валится на тебя со всех сторон, летит, летит и летит. И все, что ты можешь, – это сделать следующий шаг. Не потому что он тебя куда-то приведет, просто иначе ты ляжешь и умрешь. Вот каково это.

Ее голос задрожал. Воспоминания о пережитом кошмаре разбухли в ее памяти и, казалось, готовы были лопнуть, словно черный гнилой фрукт. Чтобы избавить ее или себя – все равно – от мучений, я предложил:

– Давайте двинемся дальше. Это было в августе?

Мой вопрос прозвучал для нее пустым отзвуком в вое вьюги.

– У меня начались приступы головокружения – бывало, поднимаюсь по лестнице, как вдруг голова закружится, так что приходилось садиться на ступеньку, положив голову на колени, и ждать, пока все пройдет. И я стала забывчивой – могла забыть даже то, что только что произошло. Например, я говорю детям: “Надевайте пальто, едем в магазин”, и Эмма на меня странно смотрит и говорит: “Но мы же ездили туда утром”. Я заглядываю в шкафчики – и да, все, что я собиралась купить, уже есть, но я все равно ничего не помню – ни как ставила туда продукты, ни как покупала, ни даже то, что мы вообще куда-то уезжали. Или собираюсь в душ, а когда снимаю топ, то замечаю, что волосы у меня влажные: я только что приняла душ, явно меньше часа назад, но абсолютно этого не помню. Я бы решила, что схожу с ума, но мне было некогда волноваться еще и об этом. Я могла удержать в голове только то, что происходит в данную секунду.

Я вспомнил Брокен-Харбор, мое летнее пристанище, изгибы береговой линии, морских птиц, кружащих над волнами, высокие скаты серебристо-золотого света в сладком воздухе, ил, воронки и грубые стены там, где разбили лагерь люди. Впервые в жизни я видел это место в его истинном обличье – смертельно опасное, созданное и искусно заточенное для умерщвления, словно капкан, затаившийся на чердаке Спейнов. Эта угроза ослепила меня, загудела в костях черепа, как рой шершней. Для защиты нам нужны прямые линии, стены, для защиты мы строим прочные бетонные коробки, указатели, скученные многоэтажки – потому что они нам нужны. Без них, в пространстве, не нанесенном на карту, без опоры и привязи, разум Пэта и Дженни отправился в свободный полет.

– Хуже всего были разговоры с Фи. Мы созванивались каждое утро, если бы я перестала отвечать, она бы поняла, что случилось что-то плохое. Но это было так тяжело. Столько всего надо было не забыть! Перед ее звонком нужно было отправить Джека на улицу или в его комнату, иначе она могла его услышать, а я не собиралась рассказывать ей, что он больше не ходит в садик. Вдобавок нужно было помнить, что я говорила ей раньше. Сначала я делала пометки во время разговора, чтобы сверяться с ними на следующий день, но испугалась, что Пэт или дети найдут их и захотят узнать, в чем дело. И вечно нужно было весело щебетать, даже если Пэт в отключке лежал на диване, потому что до пяти утра таращился на проклятую дыру в стене. Это было ужасно…

Дженни смахнула слезу – рассеянно, словно прихлопнула муху.

– Дошло до того, что я просыпалась от ужаса при мысли, что она скоро позвонит. Кошмар, да? Я стала мечтать вдрызг разругаться с любимой сестрой, чтобы она перестала со мной общаться. И я бы так и поступила, если бы могла сосредоточиться и придумать повод.

– Миссис Спейн, – намеренно резко и громко окликнул я Дженни. – Когда ситуация до этого дошла?

Через мгновение она повернулась ко мне:

– Что?.. Точно не знаю. Мне казалось, что это продолжается целую вечность, многие годы, но… Не знаю. Может, в сентябре?

Я покрепче упер ноги в пол.

– Давайте перейдем к понедельнику.

– К понедельнику… – повторила Дженни. Ее взгляд метнулся к окну, и на одну томительную секунду мне показалось, что я снова ее потерял, но потом она глубоко вздохнула и стерла еще одну слезу. – Да. Ладно.

За окном солнечный свет поджег кружащие листья оранжевым пламенем, превратил их в предупреждающие об опасности красные флажки. У меня подскочил адреналин. Казалось, что в палате нет кислорода, что его подчистую сожгла жара, поглотили дезинфицирующие средства. Кожа под одеждой невыносимо зудела.

– День был не из лучших. Эмма встала не с той ноги – у гренка был странный вкус, ярлычок на блузке натирал ей кожу, и она ныла-ныла-ныла… Джек тут же подхватил, он тоже вел себя ужасно – все талдычил, что на Хэллоуин хочет быть зверем. Я уже подготовила для него пиратский костюм, и он неделями носился с шарфом на голове, объявляя себя пиратом, а тут вдруг решил, что будет “папиным большим и страшным зверем”. Целый день долдонил об этом без умолку. Чего я только не перепробовала, чтобы его отвлечь, – давала ему печенье, разрешала смотреть телевизор, обещала купить чипсов. Наверное, вы думаете, что я ужасная мать, но обычно я ничего такого ему не разрешаю, просто в тот день я была уже не в силах это слушать.

Все это было так знакомо и привычно – тревожная нота в голосе, чуть нахмуренные брови. Ни одна женщина не захочет, чтобы посторонний человек посчитал ее плохой матерью, раз она подкупает ребенка всякой вредной гадостью. Я с трудом сдержал дрожь.

– Понимаю.

– Но он не унимался – даже в магазине рассказывал кассирше про зверя. Клянусь, я бы заорала, чтобы он заткнулся, хотя никогда так не поступаю, но мне не хотелось, чтобы девушка видела, насколько меня это бесит. Всю дорогу домой я с Джеком не разговаривала и чипсы не давала, и он выл так громко, что у нас с Эммой чуть барабанные перепонки не лопнули, но я все равно его игнорировала. Мне с трудом удалось доехать, не разбив машину. Наверное, я могла бы отреагировать более адекватно, но… – Дженни смущенно качнула головой. – Я тоже была не в форме.