Брокен-Харбор

* * *

Эту поездку я буду помнить до конца жизни. Именно тогда у меня была последняя возможность отыграть все назад: взять вещи Дженни, сказать Фионе, что обнаружил изъян в своем грандиозном плане, отвезти ее обратно в больницу и распрощаться. В тот день по дороге в Брокен-Харбор я был человеком, которым стремился стать всю свою взрослую жизнь, – детективом, расследующим убийства, лучшим в отделе, тем, кто раскрывает дела, ни на шаг не выходя за рамки закона. Уезжая оттуда, я уже был кем-то другим.

Фиона, прижавшись к дверце, смотрела в окно. Когда мы выехали на шоссе, я снял одну руку с руля, достал свой блокнот с ручкой и протянул ей. Пока она писала, пристроив блокнот на колене, я держал ровную скорость. Закончив, она вернула мне блокнот и ручку. Я глянул на страницу: почерк четкий, округлый, с небольшими быстрыми росчерками на концах слов.

Увлажняющий крем (любой, на прикроватном столике или в ванной).

Джинсы.

Топ.

Свитер.

Лифчик.

Носки.

Ботинки (кроссовки).

Пальто.

Шарф.

– Ей понадобится одежда. Куда бы она после больницы ни отправилась.

– Спасибо, – сказал я.

– Не могу поверить, что я на это согласилась.

“Вы поступили правильно”, – чуть не ответил я машинально, но вместо этого произнес:

– Вы спасаете жизнь своей сестре.

– Я отправляю ее в тюрьму.

– Вы делаете то, что можете.

– В детстве я молилась, чтобы Дженни натворила что-нибудь ужасное, – быстро заговорила Фиона, слова будто вырывались у нее против воли. – Я вечно попадала в неприятности – правда, мелкие, я ведь не какая-нибудь хулиганка. Просто иногда огрызалась на маму или болтала на уроках. А Дженни никогда не делала ничего плохого. Она не строила из себя паиньку, просто у нее был такой характер. И вот я молила Бога, чтобы она хоть раз сделала что-нибудь реально ужасное. Тогда бы я на нее наябедничала и ей бы досталось, а мне бы все говорили: “Молодец, Фиона, ты правильно поступила. Хорошая девочка”.

Она сидела, крепко сцепив ладони на коленях, словно ребенок на исповеди.

– Больше никому никогда не рассказывайте это, мисс Рафферти, – сказал я резче, чем собирался.

– Не буду.

Фиона снова уставилась в окно.

Остаток пути молчали. Когда я свернул к Оушен-Вью, с проселка на дорогу выскочил какой-то человек. Я ударил по тормозам, но оказалось, что это просто бегун: глаза вытаращенные, невидящие, ноздри раздуваются, как у понесшей лошади. На миг мне показалось, что я даже через стекло слышу его прерывистое дыхание, – и вот он уже исчез. Больше мы не видели ни одной живой души. Ветер, дувший с моря, тряс сетчатые ограждения, пригибал высокие сорняки на участках, толкался в окна машины.

– Я читала в газете, что эти поселки-призраки хотят сносить. Просто сровнять с землей и сделать вид, что их никогда не было.

На секунду я увидел Брокен-Харбор таким, каким он должен был стать: жужжащие газонокосилки; радиоприемники, из которых несутся слащавые песенки, под которые мужчины моют машины на подъездных дорожках; детишки, с воплями раскатывающие на самокатах; бегающие трусцой девушки с подпрыгивающими хвостиками; женщины, обменивающиеся новостями через изгородь; подростки, толкающиеся, смеющиеся и флиртующие на каждом углу; пестрая мешанина из горшков с геранью, новых машин и детских игрушек; морской ветер, пахнущий свежей краской и барбекю. Картинка ожила перед глазами, перекрыв ржавеющие трубы и грязные рытвины.

– Жаль, – сказал я.

– Туда им и дорога. Это надо было сделать четыре года назад, еще до того, как поселок построили, – сжечь планы и свернуть работы. Лучше поздно, чем никогда.

Я уже освоился в поселке, так что дом Спейнов нашел с первой попытки, не спрашивая дорогу у Фионы; она снова погрузилась в себя, и я был этому рад. Когда я припарковал машину и открыл дверцу, ветер с ревом ворвался в салон машины и, словно холодная вода, заполнил мои глаза и уши.

– Вернусь через несколько минут, – сказал я. – Сделайте вид, будто ищете что-то в кармане, вдруг за нами наблюдают. – Занавески Гоганов не шевелились, но это был лишь вопрос времени. – Если кто-то подойдет, не разговаривайте.

Фиона кивнула, глядя в окно.

Замок оказался на месте: охотники за сувенирами и острыми ощущениями ждали своего часа. Я достал ключ, который забрал у доктора Дулиттла, и вошел в дом. В ушах зазвенела тишина.

Даже не стараясь обходить кровавые брызги, я порылся в кухонных шкафчиках, отыскал мешок для мусора, затем поднялся наверх и стал бросать в него вещи – Шинейд Гоган наверняка уже прилипла носом к окну и с радостью расскажет всем желающим, как долго я пробыл в доме. Закончив, я надел перчатки и открыл шкатулку с украшениями Дженни.

Браслет с брелоками лежал в своем собственном отделении. Золотое сердечко и крохотный золотой домик блестели в мягком свете лампы с кремовым абажуром; буква “Э” со сверкающей бриллиантовой крошкой; буква “Д”, покрытая красной эмалью; бриллиантовая капелька – скорее всего, подарок на совершеннолетие. На цепочке еще оставалось полно места для чудесных событий, которым предстояло произойти.

Положив мешок на пол, я отнес браслет в комнату Эммы и включил свет – оставлять занавески раздвинутыми я не собирался. Спальня была в том же виде, в каком мы с Ричи покинули ее после обыска: розовая, чисто прибранная, обставленная с заботой и любовью, лишь голая кровать подсказывала, что здесь что-то произошло. На экране монитора на прикроватном столике мигало предупреждение: “12 градусов. Слишком холодно”.

Эммина щетка для волос – розовая, с нарисованным на спинке пони – лежала на комоде. Я аккуратно вытащил из нее несколько волосков одинаковой длины, поднял к свету – они были тонкие, светлые и под определенным ракурсом почти исчезали. Затем выбрал те, что были выдраны неосторожным взмахом щетки, с корнями и чешуйками кожи. В итоге у меня набралось восемь волосков.

Я пригладил их, собрал в крошечный локон и, зажав корни между большим и указательным пальцем, попытался продеть другой конец в браслет – в цепочку, в застежку, в золотое сердечко. Наконец локон довольно крепко зацепился за колечко, на котором висела буква “Д”, настолько крепко, что после рывка волосы выскользнули из пальцев и остались на золотом браслете.

Я положил браслет на ладонь и разогнул одно из звеньев. Пэт удерживал Дженни за руки, поэтому ее запястья были в синяках и ссадинах. И любую из этих метин мог оставить браслет.

Со слов Купера нам было известно, что Эмма сопротивлялась. Ей удалось оторвать подушку от лица. Пока Дженни пыталась снова прижать подушку, браслет зацепился за волосы Эммы. Девочка ухватилась за него и дергала до тех пор, пока слабое звено не погнулось, но потом пальцы ее ослабели. Ее рука снова оказалась прижата подушкой, в ладошке ничего не осталось, кроме нескольких волосков.

Пока Дженни довершала начатое, браслет держался на ее запястье, но когда спускалась на кухню к мужу, соскользнул с руки.

Скорее всего, для обвинительного приговора этого недостаточно. Волосы Эммы могли зацепиться за браслет еще вечером, когда Дженни расчесывала дочь перед сном; звено могло погнуться, когда Дженни бросилась вниз на шум и задела рукой за дверь. История звучит крайне сомнительно. Однако с учетом остальных улик этого хватит, чтобы арестовать Дженни, предъявить обвинения и держать под стражей до суда.

Процесс начнется через год, а то и позже. К тому моменту Дженни проведет немало времени за беседами с психиатрами и психологами; ее накачают лекарствами, дадут ей шанс отойти от края пропасти. Если она передумает себя убивать, то признает себя виновной: причин рваться на свободу у нее не останется, а признание позволит снять тень подозрения как с Пэта, так и с Конора. Если же нет, то кто-нибудь заметит, что у нее на уме – вопреки распространенному мнению, большинство психиатров знают свое дело. Тогда врачи постараются перевести Дженни в заведение, где о ее безопасности смогут позаботиться. Я сказал Фионе правду: план не идеальный, однако в этом деле для идеала места уже не было.

Прежде чем выйти из Эмминой комнаты, я подошел к окну, отодвинул занавеску и взглянул на ряды недостроенных домов, за которыми тянулся пляж. Близилась зима: на часах всего три, а свет уже вобрал в себя вечернюю меланхолию и синеву моря, обратив его в бурную серую бездну с белыми клочьями пены. Полиэтиленовая пленка на окнах логова Конора гудела на ветру; окрестные дома отбрасывали безумные тени на грунтовку. Поселок походил на Помпеи, на археологические раскопки, открытые для туристов, чтобы они бродили кругом, разинув рты и вытягивая шеи, стараясь представить себе катастрофу, которая уничтожила здесь все живое, – но уже через несколько лет руины рассыплются в прах, посреди кухонь вырастут муравейники, а светильники исчезнут под зарослями плюща.

Я тихонько закрыл за собой дверь. На лестничной площадке, рядом с бухтой провода, тянувшегося в сторону ванной, стояла видеокамера Ричи. Она была направлена на люк, и мигающий на корпусе красный огонек указывал, что ведется запись. Между камерой и стеной уже свил гамак из паутины серый паучок.

На чердаке ветер хлестал в дыру под крышей, завывая пронзительно, словно лисица или банши. Прищурившись, я заглянул в открытый люк, и на мгновение мне показалось, что на чердаке что-то шевельнулось – неверные, сгущающиеся тени, ленивое перекатывание мышц, – но я моргнул, и там не осталось ничего, кроме темноты и потока холодного воздуха.

Завтра, когда дело будет закрыто, я пришлю сюда технаря, чтобы он забрал камеру, изучил каждый кадр и выдал мне отчет в трех экземплярах обо всем, что увидел. Да я и сам мог бы опуститься на колени, развернуть встроенный экранчик и быстро промотать запись, однако я этого не сделал. Я и так знал, что там ничего нет.