Голос крови

* * *

Существо металось по допросной от стены к стене, не как человек, пусть даже в припадке ярости, как клубок взбесившихся кошек. Волосы поднялись дыбом, как иглы у дикобраза, челюсти выдвинулись вперед, губы растянулись, обнажая очень белые зубы. Сползшая с плеч ветровка повисла на локтях, стянула их, выворачивая руки так, как у человека не бывает. На костяшках сжатых кулаков побелела от напряжения кожа. На правой скуле красовалась свежая ссадина, вздернутую верхнюю губу покрывали потеки начинающей запекаться крови.

– Почему наручники спереди? – тихо, но сурово спросил из-за Арининого плеча полковник Красуха. – Первый день замужем?

Арина потрогала царапину на шее и порадовалась, что вопрос относился не к ней.

– Да нет, Илья Германович, как можно, – абсолютно спокойно ответил Мишкин. – Как положено брали, руки назад. А уж когда усадили, перестегнули, иначе как?

– К столу надо было пристегнуть!

– К столу? – почти насмешливо переспросил Мишкин.

– Ну к стулу, – уже более миролюбиво заметил его начальник.

– К нему, пожалуй, пристегнешь. Разве что четырьмя парами наручников к разным ножкам каждую конечность. Но кто бы мог подумать…

– Илья Германович, – вмешалась Арина, – это моя вина. С операми она разговаривать не стала. Сидит, молчит, как будто их и нет. Вот я и решила сама. Стас прав. Кто бы мог подумать. Лично я такого никогда не видела.

– Почему не скрутили? Почему так оставили?

– Так любопытно же, что дальше будет, – весело сообщил Мишкин, словно бы начальственный выговор относился вовсе не к нему. – И, опять же, если она придуривается, быстро устанет, ну или надоест бешенство изображать, а вот если в самом деле…

– Психиатра-то хоть вызвали?

– Скоро прибудет. Еще и потому вязать не стали, пусть поглядит в, так сказать, естественной форме.

Существо посмотрело в их сторону, на мгновение замерев и оскалившись еще сильнее. Арина поежилась. Взгляд был такой, словно между ними и допросной не было вовсе никакой преграды.

Собственно, это была не допросная, а комната для опознаний – одна из немногих в городе с односторонним стеклом, Красуха очень ею гордился. И с задержанной Адой решили поработать именно здесь. Чтоб можно было и со стороны понаблюдать за мимикой и прочими проявлениями эмоций. Тело всегда выдает куда больше, чем любые ответы – или их отсутствие.

Понаблюдали, да.

Приволокли стол, три стула, усадили Аду. Она демонстрировала полное безразличие к происходящему. Как, собственно, на протяжении всего процесса.

– Вы задерживаетесь по подозрению в покушении на убийство…

Хоть бы бровь дрогнула! При том, что изначально ей сообщили о «подозрении в сбыте наркотических веществ». Про покушение на убийство Мишкин бросил наудачу – минут через пятнадцать глухого безжизненного молчания, надеясь хоть чуть расшевелить задержанную. Вотще.

Пока надевали наручники, пока везли, пока Мишкин с Молодцовым в импровизированной допросной пытались ее хоть немного разговорить – она молчала и вообще никак не реагировала. Ни на вопросы, ни на замену обвинения, ни даже на обязательное предупреждение о праве на вызов адвоката.

Но стоило в комнате появиться Арине – в то же мгновение бесчувственная недвижная кукла превратилась в то существо, что металось сейчас за односторонним стеклом. Сорвавшись с места – стул с грохотом врезался в противоположную стену – Ада одним прыжком перемахнула через стол и даже успела накинуть Арине на шею цепочку стягивавших кисти наручников, пытаясь задушить. Ухитрилась еще и сдвинуться вбок, чтобы цепочка пришлась на горло – стоя лицом к лицу, душить неудобно. Арина только и сумела мотнуть головой назад, но почувствовала – попала. Так ее учил – давно, еще в начале ее питерской службы, Корнеев: если нападающий обхватил тебя сзади – бей затылком, удар по носу вызывает те самые знаменитые «искры из глаз». Нос – чувствительная штука. Попала ли она Аде именно в нос – неизвестно, судя по окровавленной физиономии – попала. Но как минимум это дало возможность не то скользнуть, не то упасть вниз и, ободрав ухо и шею, вывернуться из железной петли. Опера чуть не ногами оттолкнули ее к двери, попыталась схватить Аду, но та царапалась, кусалась, размахивала скованными руками, как гигантским кастетом…

Наружу Арина так и выбралась – на четвереньках. Стас с Молодцовым выскочили следом, оставив Аду бесноваться в одиночестве.

– Интересно, она действительно сумасшедшая? – хмыкнул Мишкин.

– Не обязательно. Я, пожалуй, сказал бы, что скорее нет, чем да.

Судебного психиатра звали Маратом Максимовичем Малиновским. Когда Ада начала бесноваться, вызвали не «скорую», а сразу его. Молодой, не старше сорока, он, однако, уже успел обзавестись небольшим круглым животиком и пухлыми щечками, на которых от улыбки появлялись мягкие уютные ямочки. И весь он был – мягкий и уютный. И за спиной его называли не МММ, как можно было бы предположить, а «мамочка». В маленьких серо-голубых глазках под нависшими, как будто припухшими веками плясали веселые чертики.

– Думаете, она вменяема? – спросила Арина.

– Надо поработать еще, но я, пока к вам ехал, посмотрел запись допроса – до вашего, то есть, Арина Марковна, появления. И да, вменяемость весьма возможна, даже, я сказал бы, вероятна.

– И вот это вот все, – она мотнула головой в сторону одностороннего стекла, за которым все так же металась яростная тень. – Это… нормально?

– Душенька, у девочки вся жизнь одномоментно рухнула. И ярость – одна из возможных реакций. У вас тут, я слышал, одна из потерпевших прямо во время допроса впала в… неадекватное состояние. Вы же не считаете ее… ненормальной?

Похоже, он не только запись допроса успел посмотреть, но и вообще войти в курс дела. Или, может, про Элю Семину он и до того знал? Сколько в городе психиатров?

– Она ребенка потеряла.

– А эта девочка потеряла, насколько я понял, мать, которую, видимо, считала центром своей жизни. И новым центром кристаллизации помыслов сделала месть вам. Если я правильно уловил общую ситуацию.

– Правильно, – усмехнулась Арина. – Имели место разные… эксцессы. Причем сперва она нападала на меня, а потом, когда мать ее умерла – мы ведь даже не знали, что у нее остался ребенок! – принялась за моих близких. А теперь…

– Это, пожалуй, как раз говорит в пользу вменяемости. На близких нацелилась? Это может означать, что просто убить вас для нее недостаточно. Нужно разрушить всю вашу жизнь – как вы разрушили ее. Знаете, есть ужасная, но очень рациональная мысль: убить можно только один раз.

– Понятно. А уничтожать все, чем человек дорожит – значит, делать ему больно долго-долго.

– Вот именно. Но вы ее остановили, и она сорвалась. Или, может быть, и не сорвалась. Сократила длинные планы до одного-единственного убийства. Цель-то все равно – вы.

– Если нельзя разрушить мою жизнь, можно попытаться ее хотя бы отнять?

– Именно так, – Марат Максимович одобрительно покивал, как профессор – разумному студенту. – Плюс добавьте общий шок от того, что вы ее вычислили – этого она, судя по всему, совершенно не ожидала.

– Но она уже больше часа безумствует, – Арина покрутила головой, отчасти недоверчиво, отчасти недоуменно.

Малиновский усмехнулся:

– Что такое больше часа? Девушка физически, насколько я могу судить, в очень хорошей форме, а ярость требует выхода. Адреналин, знаете ли. Тем более, что даже убить вас не удалось. Но не исключено, что и наигрывает. Смотреть надо.

– То есть в перспективе – тюремный срок, а не принудительное лечение? – задала Арина единственный, по сути, интересовавший ее вопрос.

– Ну… торопиться я бы не стал, все, что я вам сейчас говорю – это пока не более чем сторонние наблюдения. Для полноценного психиатрического заключения нужно, повторю, еще поработать. Быть может, даже и не мне одному. Но вероятность того, что ваша девушка будет признана вменяемой, я, безусловно, не исключал бы. Так что делайте пока свою работу, а я буду делать свою.