Путешествия Элиаса Лённрота. Путевые заметки, дневники, письма 1828-1842 гг.

Незадолго до этого в аптеке я повстречал крестьянина из Пялкъярви, который обещал подвезти меня. Он ждал на улице, и мы, не задерживаясь более, сели в тарантас. По дороге нам встретились люди, едущие на ярмарку. У многих на телегах были бочки с маслом, особенно у жителей Иломантси. В Рускеале мы остановились покормить лошадей. С той же целью здесь собралось немало людей, едущих на ярмарку. Среди них было несколько человек из Китээ, видевших меня ранее на свадьбе в Потоскаваара. Они узнали меня и подошли поздороваться. Встретил я здесь и крестьянина Халттунена из Рупповаара, племянника Олли Халттунена, про которого рассказывал ранее. Поправившись после болезни, он тоже держал путь на ярмарку. Он поинтересовался, цела ли еще моя дудочка. Я ответил, что флейта у меня в кармане, но играть на ней перед такой большой толпой мне не хотелось бы. Он стал уверять, что я мог бы выручить неплохие деньги своей игрой, ведь каждый дал бы по три копейки. Я поблагодарил его за предложение и под благовидным предлогом отказался. Крестьянин, с которым я ехал, выручил меня, сообщив, что лошадь накормлена и нам пора отправляться дальше, чтобы успеть в Пялкъярви. Я попрощался с Халттуненом, сел в тарантас, и мы поехали. Часов в десять вечера мы были на перекрестке дорог, где наши пути расходились. Проехав с крестьянином пять миль, я уплатил ему рубль пятьдесят копеек и сошел с тарантаса, а он направился к себе домой. Когда я пришел в Пялкъярви, было уже довольно поздно, поэтому я не захотел идти ни к священнику, ни в другие господские дома, а пошел дальше. Ночь проспал в лесу, подложив сумку под голову и укрывшись еловыми ветками. Но комары не давали покоя. Тогда я набил трубку, закурил и снова залез под лапник. Дым отогнал комаров, я уснул и превосходно проспал до утра, пока кто-то не стал ворошить мое убежище. Я привстал, чтобы посмотреть, кто же это, и увидел стадо коров, случайно забредших сюда. Но едва я поднялся, как коровы испугались и разбежались.

Солнце стояло уже высоко, когда я снова двинулся в путь. Навстречу все еще попадались крестьяне, едущие на ярмарку. Дорогой я видел, что в местах, поросших травой, они останавливались покормить лошадей, а сами тем временем отдыхали у костра. Я спросил, берут ли они когда-нибудь с собой корм для лошадей, на что мне ответили, что это было бы глупо, потому что везде по обочинам растет трава. «А как же в городе?» — «Если кто-то собирается побыть в городе подольше, тот накашивает на месте последней кормежки травы побольше и везет ее на телеге в город». — «А вы не боитесь, что лошади убегут, ведь они пасутся в лесу без привязи?» — «Нет, лошадь животное умное, к тому же она приучена к этому еще с той поры, когда жеребенком бегала за кобылицей». Мои вопросы были исчерпаны. Когда я поинтересовался, не знает ли кто из них рун, то в ответ получил приглашение заходить к ним, когда мой путь будет лежать через приходы, где они живут, и, кроме того, назвали мне несколько известных им рунопевцев. Я отметил, что среди крестьян не было ни одного хмельного. Они мирно ехали своей дорогой без криков и галдежа, таких обычных в целом ряде мест, особенно среди прибрежного населения и жителей Хяме. День прошел очень неплохо.

Земляника в эту пору была уже совсем спелая, поэтому я частенько сворачивал с дороги, чтобы поесть ее. В тот же день в Тохмаярви я впервые отведал княженики, которая росла местами по обочинам дороги, затем на болотах отыскал также и морошку.

После полудня я пришел на постоялый двор Ватала, где решил остановиться на пару дней, увидев, что здесь имеется уютная горница, которая обычно отсутствует в карельских домах даже на постоялых дворах. Хозяйка — уже пожилая женщина — была дома одна, муж ее тоже уехал на ярмарку. Вначале, когда я попросил позволения переночевать в комнате для гостей, она отнеслась ко мне с некоторым недоверием, но все же согласилась. В горнице я сел за работу и писал до самого вечера и весь следующий день. Хозяйка, заметив мое усердие, спросила, что это я записываю. Я ответил, что записываю по памяти разное, увиденное мной здесь, в Карелии, чтобы потом на родине рассказать об этом. «А может быть, вы и наш разговор запишете в свою книгу?» — промолвила хозяйка. Чтобы она не остерегалась меня, я сказал, что охотнее всего записываю старинные руны и песни, и спросил, не знает ли она их. Она ответила, что в детстве знала их немало, но почти все забыла. Я показал ей ранее записанные руны и рассказал о своих пеших странствиях. Помимо этого, я прочитал ей несколько песен, которые в основном исполняются карельскими женщинами. Оказалось, что она знала многие песни, про иные она говорила, что ее мать или тетка исполняли их немного по-другому. Удивительна сила воздействия старинных песен на чувства финнов. Не раз я примечал особенную растроганность тех, кто исполнял их, и тех, кто внимал исполнителям. Подчас, услышав от меня лишь один-единственный отрывок из руны, они начинали относиться ко мне более доверительно, чем после длинных и, как мне казалось, занимательных бесед.

Хозяйка тоже становилась все более откровенной и поведала мне о своей жизни. После смерти первого мужа она осталась без детей. А за теперешнего вышла замуж необычно. Этот человек жил неподалеку от них, а когда умер ее хозяин, то поначалу выполнял кое-какие работы и дела по хозяйству. Когда же он объявил о своем желании жениться на вдове, она сразу ответила, что не пара ему. И хозяйка привела мне тогдашние свои слова: «По летам я гожусь тебе в матери, разве можно жениться на пожилой женщине? А женишься, сам будешь недоволен жизнью со старой женой. Нет, выбери себе другую жену по нраву, а дом после моей смерти все равно достанется тебе. Мне уже не хочется замуж, я могу дожить свой век и одна». Мужчина, а вернее, парень лет восемнадцати-двадцати, и после этого не отказался от своих намерений, он сумел убедить ее, что нигде не найдет себе лучшей жены, и вопрос был решен. На том и кончилось сватовство. Я спросил у нее, довольна ли она молодым мужем, на что она ответила, что счастливо прожила за ним все эти годы.

Но, несмотря на откровенность, хозяйку, видимо, временами охватывало беспокойство, что я за человек и что значит мое бесконечное писание. Но она ни разу не спросила об этом, не решаясь также прямо спросить и о паспорте, лишь обиняком дала понять, что это ее интересует. Это выяснилось, когда хозяйка спросила у меня, не доводилось ли мне в пути встречаться со злыми людьми. Я ответил, что ежели бы и довелось встретиться, то они поостереглись бы, увидев у меня ружье. «Да я не о ворах и разбойниках, — сказала она. — Слава богу, в наших местах их не бывало, но разве люди, у которых вы останавливались, никогда не принимали вас за кого-то другого и не причиняли вам неудобств?» Тут я догадался, что она имеет в виду, и разрешил ее сомнения относительно себя, достав паспорт. Это ее совершенно успокоило, и она сказала, что я могу жить у них, пока не закончу работу, и я остался еще на день.

На следующее утро случай привел сюда, на постоялый двор, пробста Валлениуса, направлявшегося в капелланский приход в Кийхтелюсваара. Он узнал меня и задержался ненадолго, чтобы расспросить о моих делах со времени нашего расставания. Сразу после его отъезда ко мне явилась хозяйка, и по выражению ее лица я понял, что она хочет сказать нечто очень важное. «Где нам все знать...» — начала она. «А что случилось?» — «Ничего особенного, но вы же магистр, а я принимала вас за сына крестьянина, как вы сами сказали». Я ответил, что так и есть, я на самом деле сын крестьянина, и спросил у нее, с чего она взяла, что я магистр. «Я слышала, что так называл вас пробст, хотя и не понимаю по-шведски», — ответила она.

Если бы я оставался здесь далее, я скорее проиграл бы, чем выиграл от исключительного внимания к моей особе. Если прежде я чувствовал себя здесь как дома, то теперь хозяйка считала своей обязанностью обхаживать меня как высокого гостя, что всегда является обременительным как для гостей, так и для хозяев. Незадолго до обеда она спросила меня, едал ли я когда-нибудь «карельское лакомство». Я ответил, что не слыхал раньше такого названия, и спросил, из чего его делают. Она обещала приготовить мне его. Это было не что иное, как обычная простокваша, перемешанная с молоком, по вкусу напоминающая творог с молоком. «Ну и лакомство!» — скажешь ты, дорогой читатель, но я убедился на собственном опыте, что эта простая еда очень вкусна, если есть ее не на полный желудок.

Я отправился отсюда уже под вечер и прошел 5/4 мили до одного дома, где остановился на ночь. На следующее утро я пошел дальше, изредка останавливаясь лишь затем, чтобы поесть земляники и княженики. Так я прошел около трех миль и в полдень присел отдохнуть у обочины дороги. Вскоре сюда подъехали крестьяне, возвращавшиеся с ярмарки. Они узнали меня, так как видели по дороге в Сортавалу. За проданное в городе масло крестьяне получили по восемь рублей с пуда, что, по их мнению, было очень дешево. Я собирался доехать на их повозке до Иломантси, но, когда мы приблизились к деревне Коннунниеми (Хуосиоваара), крестьяне сказали, что если я хочу записать руны, то в этой деревне живет некий Раутиайнен, который якобы их знает.

И я, оставив своих попутчиков, пошел в деревню, которая находилась в версте от проезжей дороги. В доме только что отобедали. Раутиайнен спросил у меня, обедал ли я, и, услышав, что нет, пригласил к столу. После обеда он угостил меня спелой морошкой. Мы с ним съели большой

туесок этих вкусных ягод. Я дал несколько оказавшихся у меня монет его маленькой дочке, собравшей ягоды, и Раутиайнен велел ей принести еще второй туесок. Но я поблагодарил за угощение и перевел разговор на руны. Раутиайнен, проявивший такую щедрость и гостеприимство, в отношении рун меня не обрадовал. Он очень охотно слушал стихи, которые я ему читал, но в заключение сказал: «У вас же все руны уже есть, мне нечего добавить». Кроме нескольких совершенно никчемных вариантов, я ничего не добился от него. И все же нашлись люди помоложе, которые спели-таки мне пару более современных песен, и я записал их. Они же посоветовали мне пойти к Оллукке Парвинену, сказав при этом, что он не только знает стихи, сочиненные другими, но и сам неплохо слагает их. Кое-кто из молодежи вызвался проводить меня до дома Оллукки.

Когда мы оказались во дворе, я поздоровался с находившимся там мужчиной, не подозревая, что это и есть наш рунопевец, и прошел в избу. Сопровождавшие меня молодые люди остались на улице, чтобы сообщить, как я понял, о цели моего прихода. Вскоре и они прошли в избу, и я спросил у них, не видали ли они Оллукку. «Вы же с ним здоровались во дворе, — ответили они. — Но когда мы сообщили ему, что вы пришли записать его стихи, он бросился бежать, только мы его и видели». Я спросил, куда же он мог уйти, на что они ответили, что, может быть, к соседям, живущим неподалеку отсюда. Мы сходили туда, но там его не оказалось. Но я все же не зря шел сюда — хозяйка этого дома спела мне несколько старинных песен, которые я записывал по мере того, как она их припоминала. Она, как и многие другие до нее, уверяла, что я и за два-три дня не успел бы записать всех рун, какие она знала в молодости, и все сетовала на то, что память у нее ослабела и она многое перезабыла. «Но еще кое-что помню, — добавила она, — иногда целыми часами пою сама себе, особенно если чем-то расстроена и тяжело на душе. Тогда, кажется, песням нет конца, они сами приходят на ум — пою все песни подряд, а нынче вот никак не могу припомнить».