Путешествия Элиаса Лённрота. Путевые заметки, дневники, письма 1828-1842 гг.

Затем я вышел из церкви и пошел на другой остров, где, по рассказам, был скит. Я спросил, как туда пройти. Некий трудник указал мне тропу, которая петляла по берегу монастырского залива через леса и луга. Я прошел по ней около версты и вышел к ручью, через который был перекинут мост. Я уже восхищался пышной растительностью острова, но как же я был удивлен, когда на этом маленьком островке увидел еще и ручей. Я перешел мост и, пройдя версты две, очутился посреди густого высокого леса; решив, что заблудился, я хотел повернуть обратно, но тут перед моим взором возник скит. Я вошел в церковь, где как раз шла служба. Постройки этой обители не шли ни в какое сравнение с главным монастырем, да и монахов здесь было намного меньше. Постояв немного, я присел на лавку, которая тянулась вдоль стены. Но мне не дали спокойно посидеть, один из монахов строго прикрикнул: «Стойте!» Я счел, что лучше послушаться, и встал. Затем я вернулся в главный монастырь, где уже началась вечерняя служба. Она продолжалась до поздней ночи. На следующее утро я встал часов в шесть и спросил у повстречавшегося мне человека, уже ли началась служба. Он засмеялся и сказал, что каждое утро служба начинается в два часа и что она скоро закончится. Я все же пошел в церковь, чтобы увидеть хотя бы окончание заутрени. Ежедневно служба длится часов до семи. После нее монахи идут пить чай. Чаепитие длится около часа, после чего снова идут в церковь.

Я уже охотно возвратился бы обратно на материк, но не представлялось оказии. В соседней комнате появились какие-то господа, которых вчера еще не было. Люди эти приехали ночью из Петербурга для участия в празднествах по случаю Петрова дня, кои должны были состояться в следующую пятницу. Чтобы как-то скоротать время ожидания, которое с каждой минутой становилось все тягостнее, я бродил по монастырю и его окрестностям. Поднимался на колокольню и снова спускался с нее, шел в лес, ходил по полям и садам, за которыми здесь был неплохой уход: яблони, посаженные на уступах, росли хорошо. Но чаще всего я заходил на пристань, чтобы на первой же лодке выбраться на материк. На колокольне я насчитал семнадцать колоколов разного размера, самый большой из них диаметром добрых полторы сажени, но были и совсем маленькие. Какой же это стоит перезвон, подумалось мне, когда все колокола приходят в движение, что, говорят, бывает только по большим праздникам. Русские звонари, должно быть, очень искусны в своем мастерстве, если умеют звонить одновременно в нужном такте во столько колоколов.

Говорят, на острове развелось невероятно много змей. Их запрещено убивать, потому что на всем острове нельзя лишать жизни ни одного живого существа. Меня они все же не тронули. Я лег спать на лугу, правда, не без опаски, хотя и владел собранными по всей Карелии заговорами и заклинаниями, с помощью которых завораживают змей и делают безвредными их укусы.

Как-то я взобрался на ближайшую горку и стал рисовать монастырь, но художник я неважный, и у меня ничего не получилось. Я зашел довольно далеко в лес, улегся на поляне, вынул из кармана книгу, случайно прихваченную с собой в Сортавале, и стал читать. Солнце стояло высоко и немилосердно палило. Я отыскал себе место в тени дерева и тут же заснул. Не знаю, как долго я проспал; меня разбудил какой-то прохожий, сказавший что-то по-русски, но я ничего не понял, повернулся на другой бок и снова уснул. Проснувшись, я вернулся в монастырь.

Было время богослужения, и я пошел в церковь. Среди монахов и богомольцев я увидел приехавших ночью гостей из Петербурга. Они усердно кланялись, осеняли себя крестом, а порою падали ниц и целовали пол. Даже женщины не оберегали свои дорогие платья, они стояли коленопреклоненные в пыли и грязи и молились. На некотором расстоянии от меня, рядом с женщиной постарше, возможно, матерью, стояла молодая женщина необыкновенной красоты. И меня, восхищенного ее молодостью и красотой, поразила крайняя набожность этого юного существа. Когда она целовала землю, я думал, что эти розовые губки уже, верно, находили усладу на губах молодого возлюбленного. Но печать благоговения на ее челе и великолепие внутреннего убранства церкви отогнали все земные мысли из моей головы. На этот раз я был на службе дольше обычного. До сих пор я не привлекал к себе внимания людей, но случаю было угодно, чтобы взоры всех присутствующих вдруг обратились ко мне. Когда поп что-то пропел, все одновременно поклонились до пола. Я на мгновение заколебался, что делать, последовать ли примеру других или остаться стоять. И выбрал последнее, потому как не видел особой необходимости в первом. Я один возвышался в этой многочисленной толпе, подобно дереву, которое крестьяне иногда оставляют, когда рубят лес на подсеке. С радостью я вышел бы из церкви, чтобы не быть здесь «Саулом среди пророков»[31], но это было невозможно — вся церковь до дверей была наполнена людьми, склонившимися в земном поклоне. Посему мне пришлось стоять на месте, пока люди не поднялись и не стали оборачиваться в мою сторону.

Вскоре я вышел из церкви и пошел узнать, не поедет ли кто сегодня с острова, чтобы уехать вместе, но никто пока не собирался. Наконец один крестьянин из прихода Сортавала, который здесь заболел и пролежал несколько дней, пообещал назавтра взять меня в свою лодку. Я попросил его сообщить мне время отъезда, сколь бы рано то ни было, и вернулся в монастырь. Чтобы быть готовым отправиться в любую минуту, я заранее пошел поблагодарить келаря. Сначала я обратился к нему на латыни. Но он, похоже, был не очень силен в ней и поэтому что-то сказал стоявшему рядом монаху. Тот спросил по-немецки, что мне угодно. Я ответил, что хотел лишь поблагодарить келаря за гостеприимство. Монах перевел. Келарь передал мне пожелание доброго пути, и я распрощался с ним.

В тот же вечер я ходил по монастырю, заглядывал во многие кельи и случайно попал в келью одного финского портного. Он знал несколько новых песен, и я записал их. Не успел я закончить запись, как около десяти часов вечера пришел человек и передал мне, что крестьянин решил поехать в этот же вечер. Я поспешил к нему, и около половины одиннадцатого мы отъехали.

В небольшую простую рыболовецкую лодку нас село шесть человек. Я спросил у крестьянина, как он рискнул выйти в озеро на столь никудышной лодчонке. «Если озеро будет спокойным, нам нечего бояться, — ответил он. — А случись что, вся надежда на бога, не впервой». Так и получилось, что мы чудом спаслись. Мы проплыли версты две вдоль берега Валаама, как вдруг густой туман, которого поначалу не было и в помине, начал ложиться на воду. Посоветовавшись, мы решили было продолжить путь, однако вскоре поняли, что лучше нам, пожалуй, заблаговременно вернуться на Валаам, — туман все более сгущался, так что даже в нескольких локтях от нас ничего не было видно.

На ночь мы устроились на продолговатой скале недалеко от берега. Но ночная прохлада отгоняла сон, а бесчисленное множество комаров еще более усугубляло неудобство. Чтобы избавиться от них, мы поднялись повыше в лес, быстро набрали сушняка и разожгли большой костер. Огонь грел, но только с одного бока, и комары еще долго и назойливо вились над нами. Я, желая согреться, придвинулся как можно ближе к костру и уснул. Проснулся я от сильного укола в левое колено. Решив, что это комары, я резко ударил по колену, полагая, что либо сгоню, либо придавлю их. Но это был особый комар — маленький раскаленный уголек вылетел из костра и прожег довольно большую дыру в моей одежде.

Туман не рассеялся, скорее наоборот, сгустился. Стало быть, нам не удастся выехать; ожидание затягивалось, вдобавок ко всему начался дождь. Я все же придумал, как укрыться от дождя, комаров, а отчасти и от холода. Я завернулся в парус, вскоре уснул и проспал на скале несколько часов. Около шести часов утра выбрался из своих свивальников, но туман все еще не рассеялся. Много часов ушло на ожидание, но никаких надежд на продолжение пути не было. Кое-кто предлагал вернуться в монастырь, и некоторые, похоже, были согласны с этим. Я же, уверенный, что, возвратившись в монастырь, они останутся там на целый день, всячески пытался отговорить их от этого.

Наконец в девять часов сквозь густой туман выглянуло солнце. Это вселило в нас надежду, что туман скоро рассеется, и мы единогласно решили отчалить от берега и ориентироваться пока по солнцу, как по компасу. Но не успели мы проехать и полмили, как солнце вновь ушло за тучи. Оказавшись в открытом озере, мы плыли почти наугад и не знали что делать. Я посоветовал рулевому держать лодку по отношению к волнам в том же направлении, какого мы придерживались при солнце. Он так и поступил, и мы еще сильней налегли на весла, опасаясь, как бы не началась гроза и не поднялся шторм. Известно, что во время грозы ветер меняется беспрестанно, поэтому мы не могли ориентироваться даже по направлению волн, единственному ориентиру в нашей богатой приключениями поездке. Нам не оставалось ничего другого, как предаться воле волн, но скоро на озере наступил штиль. Грести дальше не имело смысла. Мы оставили весла и с нетерпением стали ждать появления солнца и исчезновения тумана, боясь одного — лишь бы снова не поднялся ветер и не нагнал высокие волны. Все надеялись, что во время штиля ветер переменится. Через некоторое время пошел дождь, сильнее задул ветер, но, к счастью, не штормило. Мы не были уверены в том, что направление ветра не изменилось, но, подняв парус, продолжали держаться прежнего курса. Рулевой посчитал, что все равно, куда ехать, только бы не оказаться на середине озера во время шторма, который уж, верно, погубил бы нас. Мы долго шли под парусом и наконец, к великой своей радости, заметили, что туман расходится. Вскоре мы разглядели невдалеке смутные очертания земли, направили к ней свою лодку и радостные поднялись на берег. Один из путников сказал, что это Хаапасаари, но другие, услышав это, дружно захохотали. Я спросил, почему они смеются, на что они ответили, что было бы невероятно, если бы так, потому что остров Хаапасаари совсем рядом с их домом, а значит, мы следовали по верному курсу. Мы долго стояли на месте, а крестьяне все рассуждали, что это за земля. Одни считали, что это мыс Импилахти, другие предполагали иное. Меня удивляло, что люди, привыкшие рыбачить и хорошо знавшие близлежащие острова, мысы и заливы своего архипелага, так долго стоят тут и не могут определить, где же они. Наконец мужчины отправились в глубь острова, чтобы оттуда с высоты разглядеть, где же мы находимся. Возвращались они по одиночке с разных сторон, и каждый уверял, что мы находимся на острове Хаапасаари. Радость крестьян не поддавалась описанию, и трудно сказать, радовались ли они больше или удивлялись, что так удачно добрались-таки до места. Еще небольшой отрезок пути на веслах, и мы были на материке. Там я расстался со своими попутчиками, и только один из них проследовал со мною почти до деревни Отсиойсет, расположенной у проезжей дороги в 5/4 мили от города Сортавала, а я в тот же вечер отправился в Сортавалу.

Солнце уже садилось, когда я вошел в город, неся в руках купленный за несколько копеек у девочки-пастушки туесок с земляникой. Весь следующий день я писал письма, собираясь через день покинуть город. Я не хотел оставаться на ярмарку, которая открывалась здесь через пару дней, поскольку уже успел приобрести все необходимое, к тому же в эти дни значительно возросли бы расходы на оплату жилья и прочие издержки. [...].