Еше раз по поводу мокрого снега

— То есть они узнали, где бриллианты.

— И где ключ от квартиры, где деньги лежат! Какие бриллианты, Катя, что за детская чушь у тебя в голове.

— А когда они встречаются?

— Да вот прямо сейчас, через полчаса, я им написала, что сегодня не могу приехать, что завтра позвоню им и все узнаю.

— Мама, мы не будем ждать до завтра. Одевайся, звони им, что ты передумала и едешь на встречу!

Через полчаса с небольшим Ксения Петровна с Катей входили в подъезд Володиного дома.

Лена торжественно усадила их вокруг старинного круглого стола, сохранившегося в квартире Володиных родителей с незапамятных времен, положила на средину стола дневник и сообщила, что ей — тут была выдержана драматическая пауза — удалось найти ключ к шифру.

Важнейшей оказалась догадка про то, что автор дневника мог быть двуязычным и, если, например, автором был подросток Феликс Таубе, его родным или вторым языком был немецкий.

— И вот, — торжественно и театрально сообщила донельзя гордая собой Лена — я подставила вместо кириллических букв буквы немецкого алфавита — в том же порядке: первая буква русского алфавита замещает первую букву немецкого и т. д. Там, конечно, не все полностью на свои места встало, остались лакуны и темные места, но в общем и целом получился связный и осмысленный текст на немецком. Я его восстановила, насколько могла, и перевела.

— Там про бриллианты было, ну про фамильные ценности? — вырвалось у Кати.

Лена посмотрела на нее с упреком, как учительница на ученицу-выскочку.

— Нет, все проще и трагичнее. Автор дневника исповедуется в том, что он на допросах у следователя НКВД рассказал много лишнего о своем дворовом друге Николае и его семье. Колю с родителями арестовали и след их пропал. Автор дневника с ужасом думает, что в этом была его вина, его грех и страшное предательство. Он пишет эту исповедь и покаяние, собираясь покончить с собой.

— Он убил себя? Это был Феликс Таубе? — спросил Володя.

— Этого мы не знаем и вряд ли узнаем. Он нигде не называет своего имени и фамилии, и дневник на этих записях обрывается. Может, автор покончил самоубийством, а, может, смог после этой отчаянной исповеди продолжать жить. Возможно даже, что и сейчас еще жив.

— Ну, это вряд ли, иначе дневник не попал бы на Уделку. Или, может, он недавно умер,

а родственники или соседи все выкинули на помойку, многие продают на блошином рынке вещи, найденные на помойках, — высказал предположение Володя.

— Тогда ему повезло прожить очень длинный век, что тоже не исключено, хотя и маловероятно. Или он все же не смог жить, считая себя предателем, недаром же не только по-немецки свою исповедь пишет, а еще и зашифровывает, таким, наверное, страшным ему кажется собственный грех.

— А если не убил себя, то ведь ему в 1941 году было лет 20, из мальчиков того поколения мало кто выжил, — сказал Вадим.

— Но, если он был этническим немцем, его вряд ли бы в армию взяли, — с сомнением произнесла Лена.

— Но все-таки дневник остался, и он не пропал совсем бесследно, мы с вами о нем думаем, с ним разговариваем, — сказала Ксения.

— Даа, — протянула Лена, — а я все-таки еще немного поищу в архивах или еще где-то, надо подумать. Как-то хочется этого нашего Феликса довоскресить.

— Попробуй, Леночка, попытка не пытка. А мы с Катей с вашего позволения откланяемся.

— Хорошо, Ксения Петровна, — созвонимся.

Чувствовалось, что молодой троице не терпится начать строить планы дальнейших поисков и архивных раскопок.

Глава двадцать пятая

Да, читая дневники, — подумала Ксения, — обычно сродняешься как-то с автором, с трудом иногда заставляешь себя вспомнить, что автор-то давно уже мертв: такой обманчиво длящейся, незавершенной жизнью веет со страниц…

«Мама, значит, фамильные бриллианты как мотив отпадают, — вывела ее из меланхолических раздумий Катерина. — Впрочем, потенциальный преступник мог ведь этого не знать…»

Они шли по направлению к метро в ранних ноябрьских сумерках. Опять с неба капало-падало что-то невнятное, а под ногами чавкало. «Рянтя» == вспомнилось выразительное финское слово. И у Достоевского в Записках из подполья было «По поводу мокрого снега». Чего хорошего можно сказать по поводу мокрого снега…

— Нет, ну все же это возможно, — Катя никак не могла выйти из роли Эркюля Пуаро, — пришел искать дневник, думал, что сам декодирует и узнает про бриллианты, а тут Серега твой…

— Да-да, элементарно, Ватсон. Катюша, перестань, звучит это все совершенно нелепо, особенно если ты отводишь роль преступника Эндрю Денисову. Он на дурака совсем не похож и уж не стал бы грабить и убивать из-за каких-то мифических закодированных бриллиантов.

— Ну а покушения на тебя ведь были? Были!

— Или они были только в моем воспаленном воображении.

— Слушай, а вот еще этот Раскольников — серийник-геронтофоб.

— Катя, уймись! Думаешь этот твой Раскольников ходил за мной с топором в петле по Питеру и всяческими способами на меня покушался, чтобы потом вытащить из петли топор и добить? Мало ли в Питере старушек, чем ему я-то так могла приглянуться. Да такой сюжет даже для третьесортного иронического детектива не сгодился бы. Давай лучше перестанем играть в Анастасию Каменскую — или кто-там у тебя в любимицах.

— Мисс Марпл, — проворчала Катя.

— Ну пусть старушка Марпл в тебе отдохнет, давай сходим куда-нибудь, где тепло, светло и приятно. В Русский музей, например. Давненько я не припадала к высокому искусству.

Они доехали на метро до Невского проспекта и провели несколько прекрасных, спокойных часов в Русском музее. Катя, которая любила ставить амбициозные цели и выполнять их с настойчивостью отличницы, решила осмотреть все в хронологическом порядке, а Ксения Петровна пошла в свои любимые залы искусства конца девятнадцатого — начала двадцатого века, долго стояла перед врубелевской головой Демона, вспомнив, как в молодости, она просто заворожена была его обреченно-тоскливым и одновременно каким-то гипнотическим взглядом. «Богоматерь Умиление Злых Сердец» Петрова-Водкина умилила бы и Демона, — подумала Ксения. Хотя было ли у демона злое сердце, это еще вопрос.

Потом она пошла к полотнам Павла Филонова и долго разглядывала его харизматических уродцев и лошадей с глазами нимф. В университете она всегда показывала филоновские картины на лекциях об Андрее Платонове — не как иллюстрации к его текстам, конечно, а как что-то невероятно родственное. Филонов тоже был странноязыким и тоже пугал и завораживал одновременно. Русские литературные классики, народники, философы-интеллигенты всегда хотели понять, что в голове у «простого человека» — и вот Филонов с Платоновым — каждый своими средствами — это им показали: «вскрыли череп» простому человеку, солдату и строителю новой жизни. И открылось что-то, о чем интеллигенты и не подозревали, чего они и в самых буйных и страшных фантазиях представить себе не могли. Это было не чудовищным и не прекрасным, — это было что-то бесконечно другое и непредсказуемое, непостижимое — это были существа как будто с другой планеты. И вид их был странен, и язык странен. И смерть у них была инопланетная, и жизнь, впрочем, жизнь как-то перетекала в смерть, срасталась с ней, становилась от нее неотличимой. На картинах Филонова живое было частью механического и наоборот, целое распадалось на части, но части не могли существовать отдельно, и обрубки лепились друг к другу, создавая новые монструозные единства…

Почти запыхавшаяся Катя, тронув мать за плечо, вырвала ее из философских дум и воспарений в мир высокого. Ксения начала было делиться с дочерью своими размышлизмами, но быстро поняла, что Катерина ее лекции не внимает, а думает о чем-то своем, и замолчала. Так в спокойном молчании они добрались до гостиницы, перекусили в кафетерии и рано улеглись спать.

Перед сном Ксения еще несколько раз пыталась позвонить Людмиле, но бесстрастный голос сообщал, что «набранный вами номер не существует»

Глава двадцать шестая

Утром, когда Ксения с Катей завтракали в ресторане гостиницы, неожиданно забарабанил юный барабанщик в мобильнике. Катя вздрогнула и сказала: «Ответь, а потом мы сменим тебе рингтон, прямо сейчас, не откладывая». Звонила Галина. Она извинилась за ранний звонок и сообщила, что Денисов просит перенести их встречу на пару часов и еще — он спрашивает: нет ли у Ксении Петровны случайно с собой свидетельства о рождении.

— Совершенно случайно есть, — с удивлением ответила Ксения. — Так-то я его с собой в поездки не беру, но сейчас оно мне было нужно для оформления одного документа. А почему это интересует нашего американского друга?

— Об этом он мне не сообщил, передал только, что, если это свидетельство при Вас, не составит ли Вам труда принести его на нашу встречу. Еще раз прошу меня извинить за ранний звонок и все эти просьбы, но я в этом случае только медиатор, выполняю поручение Эндрю. Он сейчас занят чем-то неотложным и не мог позвонить сам. Так что мы ждем Вас у меня не в 10, а в 12, договорились?

— Хорошо, — сказала совершенно изумленная Ксения Петровна.

— Чем это тебя так озадачили, мам? — спросила Катя. — Давай телефон, я быстро тебе новую мелодию звонка поставлю. Что-нибудь не такое бодро-пионерское.

— Это, между прочим, Окуджавы песня!

— Ну давай я тебе из твоего Окуджавы что-нибудь другое поставлю. — Катя порылась в мобильнике — Вот «Виноградная косточка» годится? Я не помню что это, но, наверное, там не барабанят.

— Не барабанят, прекрасная песня, стыдно ее не знать!

— Мам, но мы уже под другие песни росли. Ну вот. Сейчас позвоню тебе.

Мобильник Ксении Петровны затянул про виноградную косточку и теплую землю.

— О, вот это другое дело, меланхоличненько. А кто звонил-то тебе только что и чем тебя так удивил, у тебя прямо челюсть отвалилась во время разговора.

— Челюсть моя на месте, а звонила моя приятельница Галина, в доме которой мы должны были в 10 встретиться с Эндрю Денисовым. Он переносит встречу на два часа.

— И в чем тут прикол?

— Прикол в другом — он просит, чтоб я взяла с собой свидетельство о рождении.

— А оно при тебе?

— При мне, как ни странно. –

— И не сгорело вместе с чемоданом?

— Нет, я все документы в сумке сейчас ношу, оно здесь вместе с паспортом и карточками.

— А на кой черт американцу твой матрикул?

— Катюша, матрикул — это вообще другое, это старое название студенческой зачетки, нечего щеголять словами, которых не знаешь.

— Ну мать, включила училку. Ну свидетельство твое зачем?

— Понятия не имею. «Все страньше и страньше» — как говаривала Алиса в стране чудес. Но зато мы можем не торопиться. Вернее, я могу не спешить, а ты займись своими делами, еще в какой-нибудь музей сходи, раз уж приехала в Питер.

— Нет, матушка, я тебя в этой стране Чудес должна страховать, я пойду с тобой!

— Еще чего не хватало, тебя кстати в гости и не звали!

— Ну хорошо, провожу тебя до подъезда и буду где-нибудь поблизости пастись, а ты обещай мне, что, если что, — сразу позвонишь.