Ксения

* * *

Нечай Колыванов тоже был в потешном бою, но синяка ему не досталось. Немцы боялись метить свинцом в Колыванова, зная, что он царский любимец. Однако, милость царя давно томила Нечая. Ему уж не раз приходилось уклоняться от нехороших царских забав, а однажды он прямо отказался исполнить приказ Хворостинина и красть для царя пригожую боярышню.

Хворостинин побелел лицом и сказал:

— Не сносить тебе головы.

На охоте, когда вместе загнали матерого волка, Нечай смело сказал царю:

— Хороша, государь, охота на волка. Хорошо, что то не баба в поле. За бабой, государь, я немочен бегать.

Самозванец остро взглянул на него и ответил:

— За бабами ты и не приставлен.

Подъехал Хворостинин и посмеялся:

— А ты и глуп, Нечай. В одном счастье, благоволит к тебе государь.

Оленка по ночам изводила Нечая:

— Слыхал, что с Аксей-то?

Нечай молчал. Конечно, слыхал. Как не слыхать? Вся Москва говорила. Ксения, мол, царевна, в наложницах у царя. Женится на латинке, а бесчестит русскую Деву.

— Акся не дастся, — твердила Оленка, — я знаю Аксю. Ножом себя или его поколет.

— А коли нет ножа? — спросил Нечай.

— Загрызет!

— Ты бы про себя думала, — говорил Нечай. — Не одна уж поди.

Оленка ждала младенца.

В один из кремлевских объездов к Нечаю приволокли тощего полуголого человека.

— Замучились, Нечай. Уж как знаем, что грех трогать убогого, а этот замучил. Мутит народ, не дает проходу.

Убогий приковался к Нечаю широко раскрытыми глазами и произнес тихо:

— Покайся, повинись. На кого извет написал, кого продал? Я товарища своего погубил да покаялся, вот и взяли меня на небо.

Нечай слез с коня, вгляделся. Сказал с изумлением:

— Ты, что ли, Пронка? То-то я слышу: «Пронка, Пронка», а никак не думал, что это ты.

— Тоже ведь предашь, — сказал Пронка. — Того, кому служишь, предашь. Покайся! Я предал, а тож покаялся.

— Кого же предал ты, Пронка? — спросил Нечай. — Уж не меня ли? Я ведь Колыванов, твой сотоварищ прежний.

— Врешь, — сказал Пронка, — какой ты мне сотоварищ! Я самого предал! — Пронка со значением поднял палец. — А ты мне не сотоварищ. Тебя я не знаю. Знаю лишь, что и ты предашь.

— Вот так и мутит, — заговорили казаки. — Мало того, что время мутное, а этот еще вину возводит. Он тех, кого на заднем дворе в куски разорвали, оговорил. Стоял у ворот, измену показывал. Царь и велел схватить. Стрельцы на него сердиты.

— Покайтесь! — сказал Пронка.

— Отпустите, — приказал Нечай. — Нечего делать с ним.

— Может, с Москвы погнать?

— Уж и не знаю, кого теперь гнать с Москвы, — пробормотал Нечай.

Все мучила его неотвязная дума, но скоро получила она разрешенье. В те дни, когда государь не ходил к матери-царице, он отправлял людей с дарами и угощением. Приходилось бывать у царицы и Нечаю. Инокиня Марфа жила за оградой Вознесенского монастыря, в новых построенных для нее палатах.

Пускали только до порога, но однажды Нечай был зван в горницу. Он увидел царицу хмельной и немало тому удивился.

— Что смотришь? — сказала она. — Я нарочно тебя звала. Передай ему, что царица пьяна, что царица гуляет, что вольны ее мысли и неподвластны они никому. Как зовут-то тебя?

— Нечай Колыванов.

— А мать твоя где?

— Мать моя в сырой земле, — ответил Нечай.

— У кого мать, у кого сын, — мрачно проговорила царица и осушила чару.

Колыванов молчал.

— Слышал, что я сказала? Так и передай, сын мой в земле.

— Я, государыня, слов твоих не разумею, — сказал Нечай. — Голова варит не шибко.

— Такую голову с плеч, — пробормотала царица.

— Тоже о сем передать?

— Я жить не хочу, — сказала царица. — Мне бы с сыночком встретиться.

— Завтра наведается, — обещал Нечай.

— А может, и наведается, — согласилась царица. — Может, он в вольной степи гуляет. Да знаешь ли ты, что он ко мне в Выксе хаживал? То-то. Крест приносил. Вот он, смотри, крест сыночков. А этому передай, что я вольна. Что хочу, то и делаю. Никому не подвластна. Да еще скажи, что могилку в Угличе не велю трогать. Кто бы там ни лежал, пускай спит спокойно. Не разорять могилку, так приказала!

Выходя от царицы, Нечай сказал монахиням:

— Матушка государыня нездорова. Слова туманные говорит.

Оленке же так выразил:

— Чуяло мое сердце. Настоящий Дмитрий все-таки жив. Хоронится где-то, а тут его бес подменил.