Женить нельзя помиловать

Она упирается поясницей в острый край подоконника и хочет уже высказаться по новой, но Драко опережает её:

— Ты. Меня. Любишь, — губы почти касаются её губ. Его пальцы скользят по щеке и погружаются в бережно уложенные волосы. — Только это важно. Всё. Точка! — рука сжимает их в кулак, чуть оттягивая назад. — Тебе это ясно, Грейнджер?

Конечно, им обоим давно всё ясно. По тому, как её губы приоткрываются в предвкушении, а его рука сильнее наматывает волосы. По тому, как пылающие серые глаза задерживаются на бьющейся вене на шее. По участившемуся дыханию. Их одержимость уже проникает в кровь. Течёт по нервам. И желание ярко пульсирует, приказывая поддаться ему.

Гермиона улыбается, чувствуя, — Драко ломает. Уязвлённая гордость уступает место иному. Особому. Долгожданному. И это уже неизбежно, потому что его горячий язык скользит по трепещущей жилке вверх. По шее. По подбородку. Её губы приоткрываются и…

— Не яс… — только и может произнести Гермиона в нелепой попытке опровергнуть очевидное.

Драко не даёт спорить дальше — просто целует. Приподняв как пушинку, рывком усаживает на подоконник. Целует жадно. Измученно. Не останавливается. Терзает губы, как сомнения и обида терзали его. Гермиона и не пытается сопротивляться — не сдерживаясь, еле слышно стонет. Притягивает Драко за лацканы пиджака так сильно, что нитки в швах трещат.

Так правильно... И честно.

Неужели они чуть не сломали всё, что было между ними? Не вырвали, с корнем? Глупо и мучительно.

Гермиона яростнее впивается в бесстыдно-жадные губы. Дыхание сбивается. Нетерпеливые пальцы перехватывают светлые волосы на затылке, бездумно приковывая Драко к себе, желая одного: стать ещё ближе. Чтобы не смел больше уходить! Чтобы не лишал её этого сумасшествия. Потому что эти губы способны заглушить почти всё: голос разума, тоску, боль...

Тонкие девичьи пальцы, с нажимом, движутся вниз, лихорадочно сминают плечи сквозь плотную ткань, понимая — к чёрту её! Фрак резким движением сдёргивается до самых локтей, вынуждая Драко выругаться и ошалело, путаясь, отбросить его подальше. Гермиона тянет тугой узел «бабочки», суетливо, отчаянно дёргает за воротничок, чувствуя всем телом почти невыносимый голод. Под кожей. Внутри. Ей хочется ощутить Драко. Всего. Голого. Горячего. Возбуждённого. Ей нужно видеть его. Каждое движение мышц. Капли испарины. Удовольствие в глазах. Ей необходимо его обнять. Руками. Ногами. Раствориться в его ласках и глотками — алчно — пить чистое наслаждение, отдавая взамен всю себя.

И, бог мой, так хочется большего:

Голоса сердца.

Только...

Они столько раз раздевали друг друга, но сейчас... руки мешают. Сталкиваются. Пальцы дрожат, путаются в одежде. Не от страха — от необъяснимого нетерпения. Петли и крючки кажутся слишком маленькими, а пуговиц почему-то становится гораздо больше, чем нужно. Невообразимо больше!..

— Чёртова одежда! — шипит Гермиона, наконец, справившись с предательской «бабочкой».

Непослушные пуговицы она вырывает с мясом. Плевать на всё, кроме желания, диктующего каждое движение. Каждый звук. Каждый вдох. Жилет летит в дальний угол комнаты из ненависти. Не к Драко — к куску ткани.

— Гребаные тряпки! — Малфой хрипит.

Одним рывком, без магии, он срывает лиф. Прихватывает грудь горячими от желания руками. По-хозяйски сжимает её, возбуждающей тяжестью лёгшую в ладонь. Он просто мужчина. Который хочет. Который любит. Вот так. Её напряжённое тело ноет, требуя нетерпеливых касаний. Горячих и жадных губ. Языка. Требует-требует-требует...

Но не получает.

Этого мало. Слишком мало. Чертовски мало.

Мучительно мало...

Гермиона на грани. Драко нужен ей весь. Без разговоров.

Он, будто прочитав мысли, задирает тяжёлый длинный подол алого платья. Сильные руки, яростно вжимаясь в кожу, скользят по горячим, восхитительно гладким, голым ногам Гермионы. Вверх. Раздвигая их. Серо-чёрные глаза отслеживают край ткани, хищно оценивая оставшиеся сантиметры. Уже так близко... Запредельно.

Наконец-то...

«Твою мать!..»

Потому что охренительно красиво:

«Послушалась... Моя девочка».

— Грейнджер, где твои трусы? — Малфой уже ничему не удивляется. Лишь улыбается ей — готовой на всё.

— Тебе, правда, интересно? — выстанывает она, остервенело дёргая за ремень и пытаясь добраться до члена.

Бесполезно. Потому что нахальные пальцы Драко медленно скользят между ног. Оценивают, вызывая развязное «а-а...»

От этих звуков ему становится невыносимо. Тесно. Больно. Жарко. Хочется содрать с себя всё и только двигаться-двигаться-двигаться, сцеловывать жадно-голодные стоны. Вдыхать сладкое придыхание. Хочется приструнить её нрав.

Она — страстная. Она — влажная. Она — его.

Терпения Драко хватает лишь на то, чтобы самому расстегнуть ширинку. Ещё плотнее прижать Гермиону к себе и рывком, до упора, войти на всю длину.

Грейнджер чуть вскрикивает. У неё перехватывает дыхание, когда Малфой начинает двигаться резко и сильно. Он выбрал совсем не медленный темп, но это именно то, что нужно сейчас. Обоим. Воздух тяжёлый и липкий. Сердце скачет, как сумасшедшее. У Него. У Неё. Она рвано дышит. Горячо. Втягивает воздух, уткнувшись в плечо. С шумом. Забываясь от чуть болезненного удовольствия. И это возбуждает ещё сильнее, хотя сильнее уже невозможно.

Гермиона притягивает Драко за шею. Кажется, что с каждым толчком он будто вымещает обиду и злость, заодно вбивая непреложные истины:

Не. Смей.

Никогда. Больше.

Ни-ког-да.

Я сказал.

Согласие не требуется. Ведь и так всё ясно.

— Ты этого хотела? Этого?..

Гермиона выдыхает:

— Да-а...

Надрывно. В голос. Не сдерживаясь.

Она бьётся затылком о стекло от резких толчков. Пытается что-то сказать — опять бесполезно. Малфой зажимает ей рот, наказывая. Она целует его руки, чуть прикусывая пальцы, и шепчет-шепчет:

— Люблю… Тебя… Люблю…

Драко не отвечает, только путается в мыслях и ощущениях:

«Как же… Чёрт! Хорошо… Чёрррт...»

Она чувствует всё и вся внутри, видит бисеринки пота и слышит его полузадушенный стон. Ощущает несильный укус за шею, как финальный животный штрих.

Всё.

Но осталось сладкое послевкусие. Увы, ей немного не хватило времени, чтобы кончить. Но это потом. Потом. Главное, они вместе. Здесь и сейчас.

Гермиона поймала его стальной взгляд, непривычно мягкий и ласковый.

— Скажи мне это ещё раз, — долетело до неё словно в тумане. — Только правильно. Глаза в глаза, — низким рваным шёпотом, от которого на душе становится тепло и спокойно, а тело молит о продолжении. Малфой почти требует: — Скажи...

— Я тебя люблю, — так же тихо отвечает Гермиона, упираясь кулаками в его грудь по инерции. Видит — он снова с ней. Мыслями и желаниями. Но всё же задаёт ненужный вопрос: — А ты?

— А ты подумай своей умной головой, — ещё тише шепчет Драко и прижимает её к себе. Крепко. Сильно. До боли. До синяков.

Но Гермионе впервые за эти сумасшедшие сутки становится хорошо. Она на своём месте. С ним. Навсегда.

И Мерлин со всем остальным!

* * *

— Так, ша! — Ворчелло Красноречивый окинул взглядом толпу из придворных, гостей столицы и прочей шушеры. — Вы что, только есть сюда пришли? Куда вы вперёд батьки? Вон из-за столов! А то обижусь и издам указ о том, чтобы не жрать после шести!

Женская половина зала зааплодировала, заахала, заохала. В отличии от противоположной. Гномы слегка обалдели — кто-то даже вином поперхнулся, а у кого-то кусок в горле застрял.

— Так свадьба же, — вякнул некто, предположительно, министр по связям с общественностью.

Остальные дружно, как китайские болванчики, закивали.

«Нет, завтра же устрою смотр, — кисло подумал Его Величество, сдвигая корону на бок, чтоб не висла на ушах. — Работнички, твою мать! Ой, нет... Завтра важные государственные дела — через неделю освобожусь и устрою им гонки по вертикали!»

Под важными делами Ворчелло Радеющий О Благе Гномов подразумевал королевское похмелье. Дочку замуж сплавлять — наиглавнейшая государственная задача! Так что, может, и на месяц дворец из строя выйдет. Пока никто не проверял. А толпа роптала и безмолвствовать не желала. Обнаглел народ — только крутые меры и понимает. Пришлось прекращать либеральничать и звать палача.

Плюгавенький, даже по меркам подземных жителей, блюститель дисциплины с обшарпанным чемоданчиком (содержимому любой инквизитор позавидует!) быстро навёл порядок и выгнал зарвавшихся гостей из-за столов. Когда все выстроились полукругом, рыжее чудовище со странной кличкой Живоглот вытолкало на середину Клеопатру с женихом. Та отчего-то даже не возмутилась на подобное обращение, и Ворчелло приосанился. Не иначе заезжие гастролёры и впрямь волшебники, во как ловко с Клёпочкой справляются!

— Начинайте уже! Общественность готова, — задние ряды напирали на передние, отчего образовалось небольшое столпотворение — гномы переживали, что обед прокиснет с этой церемонией.

Клеопатра посильнее прижала полузадушенного Цезаря к могучей груди — и милостиво кивнула:

— Давай, папаша, благословляй!

— Нам ещё стране угля давать, — пискнул слизняк, прибалдевший от неожиданно обретённого богатства десятого размера, и тихо шепнул невесте на ушко: — Драть буду, как сидорову козу, во всех позах!

Все присутствующие разом замолкли: покрасневшая и смущённая принцесса — зрелище не для слабонервных. Король даже прослезился — будущего зятя он уже почти уважал. А что слизняк — это временно! Лишь бы колдун был хороший. С клепоусмирялочкой в штанах. Кстати о палочках…

— Эй, как там тебя? Министр по угождению мне любимому, тащи сюда дубинку да потолще!

— Я Хранитель королевских регалий! — тихо возмутился вышеупомянутый и подобострастно проблеял: — Скипетр, Ваше Величество?

— Ты что, глухой?! — гаркнул Ворчелло Разбушевавшийся. — Женилку мне неси. Ну, совсем страх потеряли!.. Эй, палач, выплюнь курицу и проводи этого дубину за дубинкой в королевскую сокровищницу! Да не в государственную, в мою личную: под кроватью. Я там за тридцать лет большую коллекцию палочек для бракосочетания собрал. Да шевелитесь, а то уволю всех к ядрени фени! Без выходного пособия.

Потом повернулся к дочке и затараторил:

— Ты не думай, Клёпочка, все из лучших пород древесины. А всё мамочка твоя…

— Маму не тронь! — пробасила принцесса и обратилась уже к жениху: — А ты чего молчишь? Не превращаешься? А то папочка сейчас как даст дубинкой по лбу, так и размажет по стенке! Что, мне ещё тридцать лет в девках ходить?

Эйвери, не знакомый с брачными обычаями гномов и по дороге пропустивший болтовню садовых вредителей мимо ушей, хотел уже уползать от греха подальше. Живой слизняк круче мёртвого Цезаря. А он помирать ещё не готов: молодой ещё, зелёненький, пятый десяток разменял. Недавно…

Но бдительный Живоглот вовремя схватил смелого на словах дружка и церемонно поклонился Клеопатре:

— Ваше Высочество, я, конечно, знаю о щепетильности вашей натуры, — кот хмыкнул в усы, — и строгости королевского воспитания, — ещё один незаметный смешок. — Но церемонии для обращения мало. Избранница Цезаря должна проявить мужество и великодушие и прилюдно облобызать будущего супруга и повелителя в его анимагической форме. Желательно, с любовью... Тогда он Ваш и душой, и телом на веки вечные! — рыжий подхалим вдруг не на шутку занервничал, как бы вся эта затея с поцелуем не накрылась медным тазом.