Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после

– Блядь, – не поверил увиденному Анцетонов.

– Блад, блад, – закивал, улыбаясь, его сосед.

Куда деваться? Пересесть? Могут понять неправильно и внести в черные списки. Ничего не предпринимать? Тоже страшно. Анцетонову показалось, что он вдруг, в одночасье, безо всяких предупреждений очутился в самом настоящем аду. Сердце быстро застучало где-то внизу пустого живота, на лбу проступил холодный, но не мокрый пот.

Анцетонову давно наскучило проваливаться в ад.

Эту свою усталость он обыкновенно связывал с общей своей усталостью от культуры, рожденной, как ему казалось, в эпоху Просвещения, когда вместо идеала начал демонстрироваться порок в самых крайних своих проявлениях. У прежних мастеров на одно изображение ада приходился десяток картин рая, остававшегося, впрочем, в сферах недостижимых. Обретя, как им казалось, подобие рая на земле, люди принялись упиваться адом, в образах его видя не дьявольские лики, но самих себя. Ничуть того не смущаясь, поскольку вместе с бесами поглупело само человечество. Так, по крайней мере, казалось Анцетонову в минуты приступов человеконенавистничества, продиктованного прежде всего ненавистью и отвращением к себе. Со временем он даже убедил себя в том, будто это его собственные, а не где-то вычитанные измышления. «Мальдорор мертв, мертв, мертв», – пищало тем временем в ушах подтверждение его псевдоанцетоновских мыслей.

Уместно ли сравнивать Мамлеева и Лотреамона, как это уже делали – и не раз? Чтобы понять это, стоит переформулировать вопрос: происходит ли в мамлеевской прозе знаменитая встреча зонтика и швейной машинки?

– Блад. – Африканец, широко улыбаясь, ткнул пальцем в мизантропическое плечо Анцетонова.

Тот сделал музыку погромче и уткнулся в книжку:

«Мамлеев воплотился в жизнь», – говорят порой по тому или иному поводу.

Нет! Отнюдь.

Мамлеев ни во что не воплощался, он всегда присутствовал на границе между бытием и небытием. Юрий Витальевич Мамлеев – это лишь одно из множества воплощений Мамлеева, некой сущности, которая приходит в мир, чтобы показать, насколько дырчато мировое пространство и насколько плохо держатся на нитках заплатки, прикрывающие эту дырчатость. Рваность, отрывистость, сумбурность, невозможность рассказать связную историю – в самых заметных свойствах мамлеевского письма отражены наиболее заметные и неприглядные стороны бытия как оно есть – такого же рваного и притворяющегося целостным, чтобы мы могли не лишиться того, что ошибочно называем «рассудком».

Поезд тряхнуло. «Бомба, взрыв!» – охватило Анцетонова паническое озарение. Телефон его коротко завибрировал в кармане. Ужас от этой краткой вибрации оказался сильнее страха перед гибелью в теракте, но Анцетонов все же открыл сообщение: «Зацени, если не слышал еще». К сообщению прилагалась ссылка – музыкальный альбом немецкой группы Durbatuluk, на обложке которого была нарисована подчеркнуто русская старушка. Пластинка называлась Erzähle, Baba Jaga. Слушать Анцетонов не стал, но подивился тому, как это совпало с его измышлениями, помысленными каких-то две-три минуты назад.

Отказываясь сохранять остатки «разума», Мамлеев демонстрирует все швы мироздания, – говорилось далее в книге, – и в этом жесте приближается не к Гоголю и Достоевскому, великим невротикам, все же искавшим тишины, покоя и равновесия. Собратья Юрия Витальевича находятся на совершенно иных этажах литературы.

Первый из них – Говард Филлипс Лавкрафт. Да, я знаю, что сопоставление это может показаться претенциозным, но умоляю дать ему шанс. Хотя бы по одной причине: чтобы показать, что Юрий Витальевич Мамлеев – прежде всего мастер хоррора, причем именно в интернациональном значении этого английского слова.

Лавкрафт когда-то совершил то же самое открытие, что спустя годы после его смерти сделал Мамлеев. Он обнаружил, что идиллический пейзаж Новой Англии – камуфляж, скрывающий космический ужас, в котором фермеры-протестанты вершат обряды поклонения древним богам. Он же заметил, что за фасадом мегаполиса скрывается канализационное зло из ада (вот бы подивился Юрий Витальевич, узнав, насколько его «Американские рассказы» схожи с «Моделью Пикмана»). Но Лавкрафт, в отличие от Мамлеева, не слишком огорчился, поняв, насколько непознаваема и ужасна вселенная, в которую нас всех занес чей-то злой умысел. Американскому пессимисту не потребовалось выдумывать Америку Вечную – для утешения ему было достаточно клочка бумаги и пишущей машинки; Мамлеев в своем философском богоискательском хорроре пошел дальше.

Второй собрат Мамлеева – Уильям Сьюард Берроуз. Этот патриарх ужаса, напротив, выдумал Вечную Америку удушливых прерий и пространства мертвых дорог, в которой каждый американец вооружен до зубов, чтобы отстаивать право на собственную вечность в параноидальных скважинах (дырах, отверстиях) человеческого существования. К собственной Вечной Америке его подвело параноидальное мышление, горячечный бред, обволакивающий читателя лучших мамлеевских вещей. Однако к ужасу американский визионер, в отличие от своего советского собрата, остался равнодушен, приняв его как одну из множества незначительных странностей мира, сотворенного злым демиургом.

По этому поводу Анцетонову тоже было что подумать. Вот он и стал думать всей своей костистой головой о том, что Мамлеев ведь тоже поминал добрым словом того самого Берроуза из книги, лежавшей в его руках. А еще – Беккета. Возможно, он их даже путал, или они слиплись в его памяти, как пельмень с остывшим кипятком, в одного большого Уильяма Сьюарда Беккета. «Андрей привязался к одному ирландцу, переводчику (он свободно говорил по-русски), поэту и бывшему другу Сэмюэла Беккета. Он – единственный среди зала – был пьян и продолжал пить»[475]. Не так ли Мамлеев писал в автобиографическом романе «Скитания»? И там же: «Он любил порассказать о своих встречах с самим Беккетом в Ирландии (кстати, у Андрея и Лены друзья были почему-то в основном кельтского происхождения)»[476]. Да, именно так он и писал, все верно.

Юрий Витальевич, как полагал Анцетонов, добился своих скромных целей: принудил нас перечислять его имя через запятую с именами Гоголя, Достоевского, Беккета, Берроуза и даже Лавкрафта, которого Анцетонов отродясь не читал, но твердо верил на слово, что фигура эта очень важна для текущего состояния мировой литературы… Поезд снова дрогнул – теперь уже из-за остановки, нужной Анцетонову.

Порт-де-Сент-Уэн. Удивительно – всего две станции от Сен-Дени, а время так неимоверно растянулось, что и вся музыка в наушниках успела отзвучать, и статью из книжки почти дочитал. Да еще этот африканец… Плюнув – в прямом смысле слова – на пустую платформу, Анцетонов беззаботно поднялся, практически взлетел по лестнице на свежий воздух.

Пар не выходил, а тек водопадом из лошадиного рта Анцетонова, пока он шагал по Рю Шампионне, чем-то напоминавшей Рю д’Осей: узкая и в то же время чрезмерно широкая, непроходимая, удушающая каскадами крыш вроде бы обновленных, но безнадежно старых домов. Так, по крайней мере, показалось Анцетонову. Он юркнул в винный магазин, пересчитывая подушечками пальцев наизусть знакомую мелочь. «Была ночь, я шел домой, в руке сжимая недопитый виски», – хихикнул про себя Анцетонов, взяв теплую бутылку в руки, отсчитал сантимами три евро, бросил на блюдечко и потащил бутылочку той, кому она предназначалась.

А вот и необходимый подъезд: массивная деревянная дверь коричневого цвета, за ней – обшарпанные лохмотья стен и витиеватая узкая лесенка, продуваемая всеми ветрами из маленьких окошек-бойниц. Скрипя, взлетел по ступеням.

Остановился перед крохотной дверцей, похожей на старуху, сгорбившейся под натиском известчатого потолка, нависшего над ней вселенской тяжестью. Улыбнулся сам себе. Нарисовал тем самым довольный вид, хотя в глазах сохранилась влажная печаль. Постучал. Раз. Потом снова. И еще раз – увереннее, чтобы наконец стало слышно.

Дверь открылась без малейшего скрипа. Анцетонову даже показалось, что на двери не было петель, будто она одной лишь милостью Божьей висела в проеме. На пороге стояла Татьяна Михайловна Горичева: от природы доброе, но с преклонными годами совсем покруглевшее личико, на ногах – почти больничные тапки, а выше – теплые, но все же хлопковые носки, спортивные штаны, бежевая кофта и видавшая виды черная шаль, молодецки перекинутая через горло. Вопреки нищенскому виду, облик ее выражал максиму человеческого достоинства, увенчанного красной оправой прямоугольных очков.

Анцетонов опешил. Это была даже не комната и не комнатушка, а крохотный чердак: кровать в две трети человеческого роста, на стене – любительская и наивно-кощунственная репродукция «Троицы» Рублева.

Чердак этот сперва показался Анцетонову горизонтальным. Он ошибался. Присев на крохотный табурет, Анцетонов обнаружил, что чердак Горичевой на самом деле вертикальный, но вертикальность его становилась очевидной лишь при взгляде снизу вверх, когда потолочные чердачные доски раскрывались, словно грудина мертвеца на анатомическом столе. Чердачная келья Татьяны Горичевой, казалось, была подвешена в воздухе, и Анцетонов, осознав это, смог разве что предложить хозяйке бутылку вина – впрочем, храня полное молчание и лишь улыбаясь, демонстрируя готовность принимать гостеприимство.

– Юра Мамлеев! – воскликнула Горичева в искреннем восторге, попутно чуть прихлопнув в ладошки.

На это Анцетонов смог возразить лишь выдрессированным меланхоличным разведением рук с ироничной улыбкой, неожиданно для него самого переросшей в хохот.

Отхлебнув чуть из грязноватого бокала, Татьяна Михайловна улыбнулась бодро-уставшими губами, какие бывают только у сохранивших разум стариков:

– Его рассказы – экзорцизм. Бог не любит людей, которые приспосабливаются – даже к Нему. Друзья Иова говорили ему: «Ты такой грешный, поэтому тебе такое наказание. Ты давай, покайся, нечего на Бога нападать, и помри!» А Богу это не нравится. Богу больше Иов нравится, который стонет и кричит безобразно, но не сдается. Таков и Мамлеев. Он вытаскивал из глубины души каждого человека какое-то невероятное уродство, гротеск. Он считал, что в каждом человеке есть абсолютный кошмар и бездна зла и что это можно описать.

Горичева еще немножечко глотнула и сделала вид, что вино очень хорошее.

– Он все это не выдумывал и даже не наблюдал. Это приходило к нему фактически с небес. Многое у него от русских сект взято, особенно от секты бегунов-голбешников…

– Голбешников, – повторил шепотом Анцетонов. А потом добавил очень громко: – Что-то знакомое! Ха-ха-ха! Сейчас погуглю!.. Что-то здесь интернет не очень.

– Может, в моем компьютере посмотрим? – предложила Горичева, и уже через минуту Анцетонов зачитывал вслух:

В селе Уральское Чайковского района голбешники не только пили кровь жертв и умывались ею, но и закапывали людей живьем в землю. Если человек заболевал, его «перекрещивали». Обряд заключался в том, что в уединенном месте выкапывалась могила и несчастного закапывали в ней живьем, под пение псалмов и поздравления с «крещением» для новой жизни.