Музей «Калифорния»

Урок, казалось, выучен полностью, и у учителя нет причин не вернуться, но странно — не выходил он больше из звездного молчания. Боль сердца, усталость ума сделали меня куда менее уверенным и острым, и я на мгновение поддался слабости, поддался легкому дуновению ветерка: «Просто побудь в пустыне…» Просто помечтай, как сложилось бы твое существование, не будь голоса, убеждавшего, что он всегда в ответе и всегда правит волной, на которой вы путешествуете. С ним в краткий миг прозрения вы сходитесь между другими двумя волнами: нисходящей и восходящей, — на другие волны вам никак с ним не попасть, это же невозможно — ты взял свою волну, ею и следуй. Только так, не правда ли?.. «А если нет, — голос учителя стал возвращаться, когда я оставил попытки возражать ему, — то значит, следуете вы из одного небытия и беспамятства в следующее, последнее, и ничегошеньки от вас не останется, и вся драгоценность виденных сегодня звезд, в небе ли, в глазах ли возлюбленной — целиком останется за пределами исчезновения, а ничего, кроме неизбежности исчезновения, превращения, не предопределено».

«И еще представь, — соблазнял, будто не старый рыжеватый бородач, а змей зеленый, с матушкой нашей плетущий узор интриги против ума, — что было бы, не говори голос хоть минуту?» Ты боишься, что утратишь сразу вкус, или нюх, или осязание… Что не сможешь касаться песчинок и камней, на которых стоим, что не будет колебаться в ноздрях легкий аромат цветущего зеленого кактуса, что крик случайной птицы не пройдет через тебя и не всколыхнет приятным воспоминанием… Что ничего не напомнит тебе тогда, что человек — хозяин и раб чувств, властелин призрачной крепости ощущений, в которой главные поводы к пиру — вкус к пище и голосу. Он подсовывает, карта за картой, довод за доводом — в сумме это лишь причины сцепиться с собою накрепко, как ты никогда не будешь сцеплен ни с одной любовницей [да и не нужно так цепко людям любить друг друга, если вышли уже из невинной первой страсти], что ты спятишь и потеряешь главное оружие, если только перестанешь называть его собой. Но правда в том, что только впервые ты отдохнешь, когда на миг бросишь слушать его и обратишься в настоящий космос, в настоящее чувствование, которое только видел неясно в переходах теней на картинах, во вздохах между строчками действительно великих книг, в ритме музыки, которой доводилось приподнимать тебя. Просто попытайся не слушать его, это безопасно, я подстрахую тебя, я не дам тебя в обиду, я помогу тебе вернуться, как только ты вновь испытаешь страх…

Но страх — это его главный друг, а не твой.

И учитель записал мне простую правду о том, где мое место, и где место придумавшего меня, и почему нам никогда здесь не встретиться, как никогда не встречаются автор книги и ее герой, даже если первому кажется, что он придумал последнего.

Первый мой учитель, профессор Макс, говорит:

«Here is a DNA-centered creation story.

In the beginning, was the Word, and the Word was with God, and the Word was TTAGGGTTAGGGTTAGGG.

The idea is that DNA is linear, one-dimensional.

Then two strands pair, creating a flat 2‐dimensional surface.

Then DNA twists into a helix and the helix is super-twisted into chromatin structures.

And this way the higher dimensional consciousness enters into the 3D universe.

From a certain perspective, the rest of the universe is created from the DNA sequence.

In other words, God creates the 3D world by fri st specifying a genomic sequence, then this sequence is folded into a 3D shape, this 3D shape creates an illusion of a body and everything surrounding it. So for each individual experience, the universe is recreated.

This recreation starts with the genomic sequence, and then the rest of the illusion of the universe is created by this genomic sequence.

God enters the physical universe via our genomes and experiences it via our eyes.

Same with plants and other life forms.

Planets and stars might have their own DNA. The DNA of stars is unlikely to be made of atoms, it must be in some other form, made of star energy».

Вообще знаешь, как говорят? Вроде бы самое сложное — ухватить то, о чем думаешь. Но в моем мирке оказалось самым страшным признаваться в том, что я чувствую, во что верю, узнавать сперва, что веры (кроме веры в математическую силу, побеждающую всегда меньшую силу) нет вовсе, что ей предстоит медленное, мучительное прорастание, а затем неизбежный, еще более ужасный выход.

Все иррациональное, не подсчитанное умом казалось мне постыдным и рыхлым. Верить по-своему, выбрать свое — то, что именно твой путь идеально обрамляет. Разве так можно? А ведь здесь, похоже, свободы больше, чем в самой левой или самой правой стороне политического спектра или даже в выборе между предустановленными классическими верованиями. Я замер.

Раньше мог сказать людям (как писатель) лишь одно ясное Предчувствие: тьма наступает. Отовсюду расползается холод, и южане не найдут укрытия… и тем более — сгинут северяне. Да, можно сказать, что сам автор на время улизнул, из-под опускающейся подошвы сапога выскользнул туда, где мерещится вечное лето, но именно что мерещится, это лишь отсрочка, вечно же — лишь правило перемен.

И нам написано не просто увидеть, — мог предвидеть я, — но прожить подлинную тьму, и тьма, похоже, ширококрыла, так что достанет каждого. «Да, — сказал бы старый я, которого в конце концов услышали, — какое бы поле сознания ни занять: левое, или правое, или центральное, или вызывающе невежественное» («я ничего не знаю, я не хочу, чтобы это касалось меня, я это не впущу!»), — наступило время, когда все идеи померкнут и станут страшной пародией на себя, и ум погрузится в самое темное осознание: я умер, я допустил Холокост, смыть мои грехи невозможно, высмеивание их не помогает — теперь уж я точно умер. Я допустил это и сочинил об этом анекдот. И есть люди, которые посмеются на ним, то есть, в конечном счете, я сам готов рассмеяться, и значит, значит…

Или, если мой ум не связан ничем с их, если Профессор не прав и электричество не бродит, соединяя нас в один узел знания, распределенный просто по нескольким миллиардам тел, если профессор Макс ошибся, то в обыкновенной своей власти над черепушкой, над умом, чем я лучше? Придется думать, что только количество произнесенных и услышанных слов меряет меня, и тогда я — ничтожество, я не могу существовать. Я могу быть снова лишь воином, который надевает кольчугу, чтобы пойти в последний бой и по горе трупов дойти до страшной истерики, разрыдаться от вида и количества крови, от того, что нет пути назад. Другой способ пережить — если общего электричества по-прежнему нет, — это кричать, кричать и цепляться любой ценой за все предметы, умножать и сокращать себя.

И поэтому я выбирал предвидеть и проповедовать тьму.

Была она тем, что я мог принести людям. «Тьма, тьма», — шептал из своих текстов старик Дамиан, мой старый наперсник. Тьма придет и заберет нас, тьма воздействует на все: истекает время, истекают краски, истекает юность… Словно из невидимой протечки в невидимую черную сущность из нас выходит все, что попытаемся удержать. Словно издеваясь, тьма отнимает именно то, к чему мы привлечем внимание, и от ее безглазой, неразумной силы можно скрыть спрятанное в собственной непознанной глубине, в забвении должны пребывать сокровенные чаяния и драгоценности, добытые в гномьем походе на глубину.

Впрочем, она терпелива, признает время своим повелителем, а потому доберется до всего. Я видел опустошающую ее поступь и записывал: она отнимает радость, деконструирует свободу, все признаки достатка и изобилия вызывают насмешку у нее — ведает, что они лишь результаты помутнения ума, наконец, приходит она забрать бескомпромиссно жизнь — вбирает то последнее, что было полем твоей игры.

Впрочем, тогда я еще не читал, что это называется в книге «игрой»… Чтобы уйти из проповедников тьмы, нужно пройти намного больше, чем расстояние до ближайшей подходящей секты, или колоды Таро, или церкви.

Много познавших различные аспекты веры встретится на затемненном пути, и каждый на свой лад протянет руку помощи, и каждому будет рассказан анекдот, и каждый задержится на свой срок, но вернется, и связь порвется навсегда. Но каждый будет звать: откажись от тьмы, нащупай противоположное. Проще всего описать это словом «свет», но заезженное слово не рассказывает вполне о том, откуда зов доносился до меня, забирая с собой в путь после последней катастрофы.

Может, мне нужно было что-то зыбкое и не похожее на настоящую основу, чтобы закрепиться, встать в полный рост? Но повторюсь (ха-ха-ха, — примеч. соавтора-Д), верить намного страшнее, чем не верить. Итак, теперь, когда часть из них позади, привожу известные мне по состоянию на апрель препятствия на пути веры.

Во‐первых, чтобы поверить, придется рано или поздно сказать: «я верю», — это создаст некую упругость, которую далее однажды (может быть, совсем не скоро, но все же) придется проверить. Не бывает слов, которые так или иначе не прошли бы через проверку, не вернулись бы. И, если что-то сказал, всегда это вернется, и всегда это пройдет испытание, а значит, я должен буду ответить: «Да, я верю».

Во‐вторых, тривиально, но, как и с единственной неповторимой женщиной, есть жуткий страх ошибки, а логически ошибка неизбежна. Она произойдет — следует понимать на первом же шагу. Чудом будет обратное. Вера проникает в тебя уязвимостью, троянским конем, и когда ум вооружится против нее, уловка будет высвечена и сожжена!

Для этого придется отвечать на массу непростых вопросов: есть ли в твоем распоряжении жизнь? Может, только непроверенный набор импульсов и рефлексов?.. Да, все вокруг убедительно играет в правдоподобное обрамление, а человеческая речь доказывает на уровне ощущений почти безапелляционно, что ты не одинок, не заперт в пустой комнате, спиной к единственному источнику огня, не разговариваешь с искаженными образами, непропорциональные тени которых отбрасывает играющее (flickering) пламя, по которым судишь о настоящем положении вещей… Но если пойти по пути логики и науки и начать расщеплять все ощущения и все события своей жизни на атомы причинно-следственных цепочек, то дойдешь до той малой меры, которую позволит на этом месте технический прогресс.

Дойдешь до того, что ты обусловлен возможностями мыслительного процесса, загадкой памяти, место нахождения которой никем не найдено, дойдешь до того, что продиктован в своих привычках и делах генами, пришедшими в тебя, как в храм, для строительства огромной цепочки, последовательности, что, наконец, голос твой — лишь следствие напряжения связок, языка, гортани, легких и что ты понятия не имеешь о том, как и откуда завязывается мысль… И в глубине всех прочих явлений и движений всегда спрятано дальнейшее «почему?», и как бы глубоко ни удавалось занырнуть в глубину ответа, от наслоившегося знания лишь распухает и болит голова и рождается масса отвлекающих и поперек горла встающих слов… Весь смысл этой книги уместился бы в один абзац, а то и одно слово, однобуквенное «я», но при раскрытии его можно расширить в бесконечность, а при закрытии — сузить до такой же бесконечности оговорок, примечаний, списков…

И значит, вера во что-то наружное, в набор ритуалов и поступков — это еще один круг под крылом тьмы. Все наружное она заберет — я понял это ясно в той пустыне, — все осмысленное и сказанное, все, что проходит из основы благословенного прошлого как частность.

Но, в‐третьих, верить страшно и невозможно потому, что объявляешь, будто знаешь. Встаешь на табуретку, решаешься возвысить голос, ведь теперь это твоя вера. Куда бы ни взобрался, злой удар опрокинет тебя, а злой удар точно последует. Никто не любит тех, кто говорит, что знает. Так меня воспитали (в столичном граде второй империи). Знать — значит готовиться к бегству. Даже из своей несвободы от России я сбежал молча, стиснув зубы, так и не проговорившись, что я знаю: наступает страшная последняя зима и я лучше погляжу на нее со стороны. Наступает потом и оттепель, это неизбежно, но сбегаешь не из весенней капели, сбегаешь из-под сапога дедушки-декабря. Зима только в первой своей трети, а ты сбегаешь. Во мне накрепко отпечатано, что знание лучше спрятать, замести под самый тяжелый лист, замуровать в многословии, плохих шутках. И знание, если и жило во мне — искало себе дорогу долго и мучительно и постоянно слышало оклик надзирателя: «Заткнись! Да кому надо это?!.»