Музей «Калифорния»

В‐четвертых, вера ставит тебе предел. Сколько с верой ты сделаешь книг? Кажется, это будет единственная. В домене веры нельзя записать слишком многое. У веры есть нужда в самом простом — в коротком стихотворении. Да и сказано верой было уже изрядно. Это сделает мое сомнительное дельце, которым я оправдываюсь каждое утро перед нежеланием быть, еще более конечным и маленьким. Не будет великой мечты: наград, экранизаций, томящихся на полках старых белых эстетов в старых белых домах, среди фигурок из слоновой кости и дорогостоящих редких чаев, не будет собраний сочинений с именем, которое я присвою…

Не будет — останется вместо меня лишь вера. И в конце концов о ней удастся говорить лишь этими витиеватыми, сплетенными из энергии постмодернизма и новой искренности фразами, утомляющими, сердящими, не похожими на то, что можно взять в рамочку и поставить удобным логотипом на свой аватар, профиль, семейный герб. Чем глубже я отплываю вовнутрь, туда, где о пресловутой тьме говорить странно и незачем, тем будет проще оставшимся на берегу обвинить меня в уходе в шифр и миф, в тщедушный эзотеризм, в отказ от чистого знания и стройных сюжетов. И если первое время на этом пути возможны открытия, союзники и любовницы, то после второй четверти, как и после второй четверти звездной ночи, которую я продышал в чистой, прозрачной пустыне, спутников и наблюдателей не останется. Берег погаснет за горизонтом, и одиночество погубит меня соленым штилем. Некому и нечего будет принести. «У тебя же есть вера, — усмехнутся, — дальше плыви с ней один».

И что если из веры не удастся вернуться? Это — в‐пятых.

Подлинная вера должна забрать в отдельный, другой мир. Энергетической силой он будет составлять ту же историю: четыре океана, пять континентов, царство Силы и Возмездия, разлитое всюду, законы и правила, ограничения и яростная преданность развитию, неофитская, хрупкая ценность слова «развитие» (еще сто пятьдесят лет назад было оно скорее ругательством или грехом). Все это будет и со мной, и даже будет работа гнома-копателя, служба полицейского, дружба и даже какие-то движения, поездки, ресторанные посиделки, походы-хайки в Sierras, the place where waters are pure and the mountain sleepy heads are getting reflected in the mirror and nothing else happens other than constant slow fading of this reflection over the day…

Но изнутри я буду обитать в вере и узнавать новые глубины, оттенки озера, вершин… Узнавать с удивлением, что едва я перестаю усилием узнавать, как сразу узнается даже большее. И буду не в силах вернуться к прежним твердым берегам. И там, в перевернутой части, где нет следов давления тьмы и не все захвачено ее присутствием — невидимой повелительницы любой сущности, — есть бесконечная возможность и потенциал, энергия обернуться и взглянуть на миг в пляшущие языки пламени, в озаренный космос, и расстаться с человеческим царством навсегда.

В‐шестых, вера, как любая новая игрушка, подвержена единственному непреложному закону, в который теперь верую, которому буду служить. По этому закону — должна и она во что-то превратиться, не может оставаться статичной. Ее в статике, как и любую игрушку, может удержать разве что система повторений и усилий (ритуалов). Примерно как твое тело: ты можешь рассчитывать сохранить его эффективным, красивым, только если приложишь изрядные усилия, тренировки, рацион, правильные мысли, правильные слова, благоприятная среда — но главное, во всем должен быть строгий график и система. И конечно, ничего ты не сохранишь и все утратишь, сезон за сезоном растратишь, все предопределено, и ты бессилен. И очнешься, даже если ты лучший из гномов‐монахов, в последний день, чтобы узнать абсолютно точно по контуру течения времени, что этот день последний, и умрешь сегодня скучной смертью, и битвы все позади.

В конце концов, весь этот бег замышлен не ради души, забудем эту спекуляцию. «Душа» — нечто слишком неконкретное, ускользающее, в нее сложно вернуться, а в тело стабильно возвращаешься каждое утро после искажения состояния, значительного и не очень. Поэтому рутина для тела понятна и неизбежна, а рутина для веры… Ну не знаю, мне это кажется чем-то искусственным, похожим на кризис среднего возраста. Да, лет на десять, плюс-минус пять, ты погружаешься, но потом состояние перетечет в другое.

Вот и все с шестым. В‐седьмых, вера — это автокомментарий.

Очень коварный и тяжелый инструмент, многие авторы на нем попадаются. Есть автокомментарий и у этой книги, в самом конце, где ж быть ему еще? А еще один поставлен в начало и никому не заметен, сокрыт, будто на него наложен заговор быть невидимым. Лучше никогда ничего не говорить, когда текст связан и спет. Не портим же мы хорошую любовь долгим сухим объяснением. Я как-то попытался засахарить так одну свою любовь — ее звали Maddy, и я был kinda mad about her, — такой вот беспомощный каламбур, чтоб прервать перечисление. Мэдди была чистая калифорнийская любовь, уже без примеси России, прошлого, умершего во мне. Такой я решил запомнить, а потом решил опустить все, что между нами было, в сахар и все испортил. Я записал, подражая своей же более ранней, более удачной записи о другой девушке:

«Мэдди была чистая любовь. Теперь она беременна от другого, и я приглашен на праздник в честь рождения ребенка. Апрель длится, когда получил я приглашение на июль».

Теперь уж, когда прочитано, давно живет в мире ребенок Мэдди, и этот ребенок — любовь, чистая по-прежнему, однако не моя. А моя Мэдди растворилась во времени, короткий абзац вернет ее, но ненадолго, обрывочно, вот он:

«Мэдди жила в машине на Оушен-Бич. Вся моя любовь живет на Оушен-Бич, даже странно, как много уместилось на столь крохотный пятачок меня и любимых моих. Мэдди продавала цветы по средам на рынке, а еще вышивала, продавала свою вышивку, еще работала в баре, приносила напитки, еще она была неплохой trimmer — стригла марихуану, иногда легально, иногда нет. Особого порока в том, что прислуживаешь в Южной Калифорнии марихуане, нет. Мы все чуть-чуть ослеплены, благословлены этим. Еще Мэдди подрабатывала две-три смены в неделю в магазине эзотерических товаров, там продаются вещи разной степени полезности: от необходимых всем мыла, масла и так далее до кристаллов и камней — вещей, которые разве что будут хорошо смотреться в интерьере или которые можно зачем-то таскать в кармане. Я бездомный-безродный путешественник, какие там интерьеры?.. Ясно, что я таскаю зеленый камень из магазина, где работала Мэдди, всегда в левом кармане. В тот день, когда я купил его, не писался текст, и я сказал: „Do you want to go have dinner with me?“

Вообще-то, она ответила, по-калифорнийски увиливая от прямых лучей: „Well, I’m actually seeing someone“, и я ничего не почувствовал. Просто пожал плечами и сказал: „Okay“. В левом кармане уже лежал безымянный зеленый камень — мелкого дракона остывший глаз, — и я поглаживал его.

При всем обилии занятий… а, да, еще Мэдди была массажисткой и умела делать энергетический массаж, еще она прекрасно готовила и раза четыре в год находила подработку на больших кухнях. Удивительно, но при всем невероятном поклонении культу еды и еде как таковой американцы платят своим поварам гроши. То есть главный повар на кухне может, например, получать в Калифорнии долларов семнадцать в час, это очень-очень мало, но, впрочем, ладно, тут про любовь, а не про то, сколько кто за что получает…

Пытаюсь объяснить, что Мэдди не была ленивой, или бестолковой, или бездельницей. Не хотел бы, чтоб думали о ней так. Просто при всем обилии своих занятий, добром нраве и ловком крепком теле она оставалась нищей. Все мы тут, крестьяне и гномы, — нищие, и ходим, увиливая от прямых лучей, в минимуме одежд.

Неспроста она столькому научилась in her early twenties: ее выгнали из дома родители без особой драмы — просто душным ворчанием, постоянным давлением, беспорядком и хаосом, дурными отношениями и придирчивыми взглядами — дали понять, что им лучше без нее, и, чтобы экономить, она жила в машине, ну как „жила“: спала в машине, если не спала с кем-нибудь, у кого-нибудь. Во второй раз она согласилась на мое предложение без колебаний.

Выбирала она район получше, естественно, изучала внимательно запрещающие знаки, крестилась, закрывала чем-нибудь затонированные окна, складывала задние сиденья (со временем попросила меня их демонтировать и продать), спала чутким сном. Ребенок будет ее чутким и тревожным жителем чужого сна. Не узнает он, из чего растет его генетическая предрасположенность к зыбкому, легко нарушаемому сну. Я ничего не узнаю о нем.

Для опыта я однажды предложил ей поспать там вместе. Не в моей старенькой, тесной, но все же — квартире, а в ее машине, на излюбленном ее пятачке. Просто было интересно, холодно ли это, и насколько тревожно, и какие сны рождаются в остывшем машинном брюхе. Не то чтобы до или после я никогда не спал в машине. Спать в машине, особенно на юге — это нормально. Я не считаю (больше) зазорным для взрослого человека жить в машине или даже в палатке. Я купил, помню, на второй раз у нее вышивку и о чем-то нескладно пошутил деревянным от акцента голосом, просто не сдержался, хотя всегда сдерживаюсь, мол, надо же, в тот раз ты продавала камни, а теперь ты шьешь? Не гожусь я в ухажеры для американок, был уверен, но вдруг она рассмеялась, словно я что-то смешное сказал, и я ожил и сказал уже нормальным, плавным, пластичным английским: как она хороша, как она хорошо шьет, что, должно быть, дом ее хорошенько украшен, и она беспечно пожала плечами: „Not that I have a house, but yeah, my car is decorated“.

Любой местный левак точно подтвердит, что это нормально. Больше того, если ты не жил хотя бы сколько-то машине, то ты скорее угнетатель. Весьма вероятно, что ты злоупотребляешь (тут главное — корень „зло“) рядом врожденных или приобретенных по праву рождения привилегий, которые выписал тебе слепой случай (леваки, как мы помним, сплошь неверующие, значит, Максово „живое электричество“ для них — только пустой набор звуков, вера их зиждется и сейчас на великом краеугольном камне классового разделения, впрочем, это не точно). Если ты годик не пожил на улице, под мостом, в грязище, блевотине, депрессии, ненависти к собственному телу и телу общества, которое способно функционировать как ни в чем не бывало, пока ты рядом, раздетый и отвратительный, протекаешь через него, как порченная клетка крови, чертовы леваки заклеймят тебя. И будут, черт возьми, правы! Наконец-то я могу выдохнуть, покинув полицейскую сцепку, и вступить в их наркоманский хоровод с чистой совестью.

Хотя я должен иметь право на исключение: я в изгнании, я в добровольной ссылке, я пересаженный цветок, я спал в чуткой ненадежной кровати-капсуле, с Мэдди я выскочил оттуда с первым треском соловьиной свирели. Я свой, ребята, я не угнетатель!..

Дело было в добром, богатом районе города, La Jolla, это даже не отдельный город и не район Сан-Диего — это „village“, „деревня“ — строго для „своих“, богатая и надменная, тяготеющая к прохладе воды подле обрывистого холма Соледад, увенчанного белоснежным крестом; началось это утро среди посапывающих особняков „старых денег“. Здесь не совершают преступления на улице, здесь все убийства творятся чинно и благородно, как и прочее насилие, в тени дедушкиных часов и портретов, за шторкой или за скользящим экраном из сухого папоротника, в подвалах и на частных вечеринках на чердаках и крышах… В таких местах тебя не ограбят, и Мэдди лениво выглянула из-под одеяла на мою суету, на холодок, пущенный мною в ее машинку (продолговатый Поло как раз годится, чтобы спать или возить доски на пилораму), и не поняла, кажется, причин моей прыти.