Музей «Калифорния»

август протекает уныло, без выходных, но очумевшее от лета побережье Калифорнии похоже на что угодно, кроме места, где можно работать, я запираю себя в офисе и прошу Дамиана спрятать ключ до Labor day — не забывай, у американца ничего не должно быть похожего на Старый Свет, где старые люди почему-то торжествуют в честь труда на Первомай, — нет, американец встретит его по-своему в первые выходные сентября: это огромный горячий праздник, страшная heat wave является в две тысячи семнадцатом и в две тысячи двадцатом, нагоняя на Сан-Диего жар под сорок, неведомый для наших мест ужас, и океан ненадолго становится липко-теплым, будто потерявшим сознание — делается частью пустыни океан, — пустыня жадно впивает клыки в людей, животных, растения, пьет из нас, делает работу немыслимой и отвратительной, но грядет октябрь: календарное лето уйдет даже из Южной Калифорнии, главное — уйдут туристы, до апреля город примет обычный, вменяемый вид отдаленной расслабленной провинции и ко главной ночи в году — ночи Ведьм и ведьмаков — придет уже совсем очищенный от не своих, да и погода к концу октября становится более похожей на южный рай, вступает в силу весна, на День Колумба (середина октября) существует немалая в эти годы полемика: не зачинатель ли геноцида Колумб?.. Леваки-повесточники давно завели в обиход на этот же день Indigenous day (что-то вроде, э‐э, «дня аборигенов»), а я завел традицию летать в Майами к подруге, ведь это самый беспечный, неамериканский мегаполис в США, а вернувшись в Калифорнию, надеваю джинсы, в них уже не кажешься странноватым на пляже, задумываешься, глядя на алые осенние закаты, над костюмом на Halloween, в этот день американец отпускает себя в край ужаса, в вопли и пляски, и это, по моей оценке, самый искренний праздник из всех местных: дикое, безудержное, концентрированное веселье, торжество чёрта, попытка примириться с дичью настоящей жизни через клятву быть братом сатане, и черти, на самом деле, не бывают страшнее людей, только учатся у них.

Наконец, между этим всем прокладывают тропки студенческие и школьные каникулы, дни рождения, юбилеи, свадьбы и помолвки, дни «узнавания пола ребенка», baby shower (я толком не знаю, как перевести, — это как бы последний праздник для родителей перед приходом малыша, просто вечеринка с просекко для небеременных подружек мамаши в стиле весенних нимф, все в честь того, кто приходит, ведь вдруг на миллиардный раз придет Иисус и спасет нас снова); мальчишники и девичники, праздники в честь рождения, крещения и поступления детей в школу, случайные вечеринки без поводов, локальные праздники, праздники меньшинств, штатов, городов, районов, племен и улиц — праздник, праздник, праздник.

Американская стальная машина кружит жителей в калейдоскопе напряженного веселья, и если не смотреть на скорченное за маской счастливой улыбки лицо внутреннего ребенка, содрогающегося от ужаса, то это картинка полного, победившего счастья.

На праздниках надо сожрать и подарить, а главная валюта тех серых дней, где по недоразумению отсутствует хот-дог, пиво, водка, шампанское, косяк, — твердая маска из коры, на которой грязным ржавым гвоздем вырезана ржавая улыбка: «ы‐ы‐ы, мне весело», — а по-другому никак, пришелец. Из телека не увидишь ничего, кроме улыбки и завершающей любую фразу интонации вверх — стрелочки, показывающей, что главная валюта юга и севера — это хорошее настроение, а если лично в твоей жопе мира настолько холодно и промозгло, что тебе не удается улыбнуться — езжай в Калифорнию! Штат-банкрот с уничтоженной экономикой, не способный даже проредить лес от упавших деревьев, отчего утопает год за годом в огне по пять раз за летний сезон (который длится если не вечно, то десять месяцев из двенадцати). Тем не менее штат остается главным поставщиком валюты хорошего настроения, для этого он изобретен и построен, и маленькие островки ума вроде Силиконовой долины лишь укрепляют это структурой и цифровой плетью, но не меняют сути. И за этим я поселился тут, в расставленной ловушке — вечное лето, вечный фестиваль!

И все это надо каким-то образом вылечить?!. Нет, конечно, медицина может быть только для выживших, для старых денег, для попавших в крайнюю степень беды, для тех, кому уже больно. Тебя никто не будет слушать, если тебе не больно. Тебе нельзя продать пилюлю? Иди к черту и приходи, когда без обезболивающего не сможешь думать: они скуют твои мозги и руки, и ты навсегда останешься в цепях, пока не обеднеешь. Пути два: выход через нищету и выход через смерть, по-иному не слезть, йога не поможет, все это глупости…

[Ладно, понимаю, что со списками уже перебор и с этим надо покончить, особенно если я всерьез надеюсь найти выход отсюда]

Все глупости, если не раскрываешь пошире пасть в ожидании горсти таблеток. Но хорошо, вообще-то, быть иногда больным, знаешь? Ничего не высвечивается без противоположности, и свое идеальное здоровье я почти забыл на фоне благостной однообразной жизни, где не случалось ничего плохого, где не было запаха больниц и докторов, где не было поверхностных осмотров и странных ухмылок, уходов в кабинет… Встреча с доктором — как встреча с картиной в тронном зале, во главе которого сидит нарисованный принц, — обставлена во всех, даже в захудалых поликлиниках, достойно, чтобы ты не забыл, что ты в Америке, а Америка — это нескончаемый процесс шоу. Тебе показывают: доктор не просто так брал колоссальный займ на обучение, который выплатит к началу пенсии, не за тем он с красными глазами жил шесть-восемь лет в усталости и тоске, и на всех, чтобы ты знал, дружище, никогда не будет достаточно докторов. Это только тупые коммуняки думали, что каждого можно приписать к поликлинике, здесь-то мы знаем конкретную цену, она посчитана. Так что садись, мы тебе расскажем.

И они пропускают тебя сперва через лобби ожидания, где девочка-клерк даст заполнить тебе форму, определяющую твою культурную униформу. Во всех американских анкетах у тебя поинтересуются, какой ты расы. Без расы никак, мы не за тем боролись все эти годы с расовой дискриминацией, чтобы ты забыл о своей расе и тебя не спрашивали о ней в каждой анкете каждого казенного дома. Нет, без шуток, они не видят связи между наличием расизма и фактом бесконечных вопросов на эту тему на всех этажах бюрократической машины. Я гордо могу всегда указать, что я white/(толерантная версия — Caucasian), и до тех самых пор, пока я не открыл рот, меня видят белым, ко мне относятся по-другому. Конечно, с первым словом миф разрушается: акцент невозможно истребить полностью, акцент не услышит только тот, кто сам говорит с акцентом, акцент можно припрятать, но остается акцент мимики, выражения глаз; я познакомился с замечательной Лорой в Кембридже, где в университете есть кафедра русского языка, и, надо признать, Лора говорила на чистом русском, но все же было что-то неуловимо неестественное, когда она говорила, не в самом голосе и не в способе употреблять слова, но в мимике, на ее лице, в интонации и ритме: как если в тебя русский врос не через естественное течение жизни и страдание, которым пропитан язык, а другим способом — например, страдания ученика. Но это неизмеримо легковесней, ритм подлинно русского не входит в тебя.

Вторым кругом будет замер твоих параметров, его сделает медсестра или медбрат, они же должны взять на себя вопрос: «Зачем ты пришел?» (иногда это делает дополнительный третий человек), и лишь последним аккордом, после обязательного, непременного ожидания, в пустом кабинете, наполненном не выветрившимся от прежде бывавших тут людей духом, появится сияющий DOC. В зависимости от его опыта, ты узнаешь о своей боли нечто новое, а может, не узнаешь ничего, тут есть принципиальных два подхода и масса их ответвлений: насколько док верит в сговор с фармой, потому что, конечно, ты идешь не на поклон к медицине, ты идешь на вполне понятное свидание с богом-машиной фармацевтики, это высокий бог, он могущественен, как нефтяное или даже оружейное лобби, — его клешни крепки, а провода и щупальца проникли в самый корень властвующего мозга. Никто не собирается просто так дать телу вылечиться, в котором ты по случаю пришел, тело надо лечить продолжительное время, желательно до окончательного износа, лечение должно стать шоу, как все в Америке, а лучшие шоу не прерываются до самой смерти акторов. Если нет представления, то в чем смысл? Мы тут собрались, чтобы показывать и смотреть, а глубины никто не ищет. Зайдя в глубину, можно потерять структурные ориентиры: цену, направления, формы — нам такого не нужно, мы не пойдем в глубину. Всем важен процесс. Ты будешь лечиться бесконечно долго и дорого.

Я отказываюсь от их помощи, хотя это уже неважно. Болезнь грядет. Я вижу, и, если доктор не хочет помочь мне, это не значит, что я не чувствую приближение ее.

Я болен физически с тех пор, как во мне ожила вера — а это уже необратимый процесс, нельзя назавтра встать и сознательно перестать верить, это оксюморон, и это — в‐девятых, почему страшно уверовать… — с этих самых пор я знаю, что предчувствие не ошибается, и, если я предчувствую насчет своих книг, женщин, побед и болезней, то я соучаствую в их создании. А еще если я предчувствую болезнь, недостаток воздуха в груди — так и есть: болезнь за следующим днем, не далее, и воздуха будет не хватать. Теперь важен уже не вопрос того, случилось ли потому, что я предчувствовал, или случилось то, что я предчувствовал, но важен вопрос — перед кем я силюсь разложить предчувствие на составные элементы, раз точно знаю, что в той или другой мере оно сбудется?..

Выходит, в‐десятых, вера ужасает присутствием отныне некоего рядом стоящего [со]зерцателя. Ключевого участника всех сцен, которые происходят, тогда как я лишь созерцаю вместе с ним, не являюсь главным героем.

Я могу для удобства или в целях приведения примера дать ему некие свойства личности — например, способность слушать меня, читать, питаться духом моей пищи, принимать мое служение. Но все это — по существу, лишь способ сообщаться с ним, поскольку он хоть и пребывает во мне — находится там, где оказаться мне посредством имеющего тела невозможно. По легенде, которую рассказала Гурума, есть много миров, где мне никогда не оказаться, даже если бы космические корабли обрели способность пронзать пространство со скоростью в тысячи раз быстрее скорости света.

И этот присутствующий находится именно там, при этом у нас есть односторонняя с ним связь: все мной рассказанное и все порожденное, включая то, что я сознательно захотел и чего испугался, известно ему, и во всем он пребывает, даже в том, что обрело зыбкую основу моего сознания. Но я не нахожусь с ним в одном мире и не тождественен ему. Странно… Могу ли я тешиться, что книга написана для него? Что научная теория доказывалась для него? Что для него я выкладываю в соцсеть жизнь свою и свои о ней впечатления и понятия свои о «добре» и «зле»?..

Страх всюду: страшно и если принять присутствие Его, и если нет. Если это не он вызывает во мне живое желание поделиться своей жизнью, использовать энергию на что-нибудь, то что такое я?.. Единица информации и плоти, полностью обусловленная логической причиной, психологией, засахаренными еще с детства комплексами и переломами психики, которые за годы носки стали как родные?.. А если им обусловлен импульс моего сознания, пробуждения, угасания, — то достаточно ли я растворяюсь в служении? Почему не служу постоянно и всякий час забываю о нем и очаровываюсь иллюзией, что я отделен и годы практик трачу на обретение единства с ним?.. А когда наконец вспоминаю и служу — не превращаю ли я служение в механический ритуал, в соблюдение нескольких достаточно удобных для рутины правил, тогда как другие померкли, ускользнули от меня?.. Ведь я невежественен, ленив, я очень глубоко в лоне времени и разорвал слишком много связей с питающей, необходимой древностью в себе, а плотные структуры обшили мой дом из страхов. Они всюду, и чтобы развеяться этим вечером, теплой океанской взвесью объятый, не знающий никакого другого мучителя, кроме человечьего ума — иду я послушать, что скажет Гурума.