Музей «Калифорния»

Снова посмеялись. Я принес нам еще ледяной газировки, но было уже не так жарко, во рту у меня сохло от странного неподвижного взгляда Юлии, который то и дело останавливался на моем носе и подбородке, непонятно было, как увести этот вечер из-под власти образа Гурумы.

— Для нее это слишком важно, — пробормотала Юлия, — поэтому страшно тяжело это все ей дается. Из-за тяжести, которую она создает, там трудно находиться.

Странно, что она сказала именно это, ведь мы ни разу не обсуждали, что сбегаем оттуда из-за тяжести учителя.

— Знаешь, когда я ночевала у нее тогда, то она дала мне спать на своей кровати, и я заснула с ней рядом, и я помню, как в ту ночь меня разбудил сумасшедший ужас. Это не был плохой сон, хотя она сказала: «Спи, это всего лишь плохой сон». Но дело было не во сне, Кави. Это был ужас, вонзившийся в меня, и я подскочила с криком, как в кино. Со мной такого никогда не было, и такого вообще не бывает — только в фильмах. Она не спала, хотя было часа два ночи, и пробормотала, что это плохой сон или животное меня напугали. Сказала: «Спи, все хорошо». Но… это было нечто другое. — Юлия надолго замолчала. Мы допили ледяную воду, и надо было расставаться.

— Что-то ужасное живет с нею или в ней, да? — в последний миг Юлия приподняла интонацию, чтобы не сказать крамолу про учителя, в доме которой прибирается за несколько долларов в час, но я знал, что она не сомневается. И что наверняка она права насчет Гурумы. — Я скоро уеду, — сказала Юлия как ни в чем не бывало после последнего глотка газировки. Ничего неожиданного — все уезжают из Сан-Диего, кроме меня. На четвертом году я не удивляюсь. Я и бровью не повел, хотя Юлины слова чуть кольнули сердце мне.

— Куда?

— В Шасту, на север, буду жить на озере и плести фенечки, делать эликсиры и кристаллы.

— Из-за нее?!

— Оу, нет конечно, при чем тут она? Она же мне не мать. Я бы с ума сошла с такой мамашей.

У меня дома мы начали поспешно и жадно целоваться, прижатые поздним часом и сумерками — просто не было уже времени ходить вокруг да около. И без того я проявил море европейской сдержанности и какой-то ненужной тактичности, чуть не спугнул — американки просты и не любят гадать, хочет их парень, или он гей, или импотент. Надо хотеть, и мне еще повезло, что она дождалась моего приглашения.

Мы занялись неловким, необязательным сексом, как раз сделалось прохладнее и полностью стемнело, поэтому я запомнил: начинали — было горячо в комнате, душно, а когда закончили — поползла по зеленым холмам закатная нежная прохлада, забрала наконец застоявшуюся истому дня, и Юлия вернулась из душа совсем холодной; вид немного уставшей летней кошечки был притягателен, она явно осталась довольна — может, мной, может, и собой, — в любом случае я чуть было не захотел ее снова, но быстро потушил это в какой-то шутке, уже не помню, и мы говорили дальше, разговор измельчал до необходимой прозаичности, чтобы разойтись теперь после этой одноактной, вполне подлинной любви.

Пока она собиралась на работу, я подумал, что мы все делаем тут напоказ, в этой Америке, в этом я стал неотличим от людей на улицах, и не надо с презрением смотреть на американцев, а тем более на американок. Чем более естественно будет делание подделки, тем лучше. Тут как с религией, вернее верой: совсем скрывать ее тоже неправильно. Во‐первых, она угасает, если прятать, во‐вторых, начинает сомневаться сама в себе.

Внезапно, уже совсем одетая, Юлия улеглась на меня сверху, я был все еще голый, попыталась меня разогреть долгим мокрым поцелуем. Было странно и нежно с ней, в ней… Я слышал, как тикают часы и бесконечно болтают о чем-то соседи, скачет и ребрится их американская речь. Кажется, разговоры тут не прекращаются никогда: все всем делятся, как будто мы уже очутились в огромной коммунистической деревне и главная валюта тут — показывать и рассказывать, что тебе лучше, чем другим. А мы целуемся, нет причин разговаривать о будущем — будущего не будет, есть только это мгновение. И даже оно нам не принадлежит: все Богово — он владелец этой истории обо мне; написана на листе бумаги, а мне изнутри мерещится объемной, движущейся, пахнущей картинкой с событиями и какими-то элементами, хотя сделана она из материи истлевающей и импульса превращения.

Кто-то вооружается религией, кто-то — шикарным телом, кто-то (большинство, пожалуй) — деньгами и невежеством. Я тоже создал какой-никакой образ за это время, ему еще много нужно, чтобы затвердеть: овладеть в совершенстве оттенками местной речи, избавиться от акцента, довести до приемлемого состояния тело, взгляд в будущее и кошелек. Может, не стоит сопротивляться? Может, пока этот говорящий аватар торгует некоей условной ценностью, внутренний «я» вполне себе предается медитации, молитве, созерцанию — всему красивому, что не покажешь особо, чем не поторгуешь как ценностью перед людьми?

Юлия села рядом на край кровати. Может, надевает она носки, а может, просто сидит, уставившись в экран телефона — уже не помню… Было совсем темно, и я думал, что она опаздывает. Почему-то из этого места, оборачиваясь на тот, без сомнения, волшебный вечер, кажется, будто она чуть не уснула, прямо так, сидя. Потом она почему-то похвалила меня: «Ты хороший, Кави, ты молодец». А может, это уже фантазии мои приписали. Все-таки здорово было — даже не сам секс, а вот эта пробивающая два тела вмиг искра, которой наконец-то не нужны ни слова, ни взгляды, просто вы врастаете друг в друга, без страха, без агрессии, как есть, как было решено между вами задолго до всего, и ты не сомневаешься больше. Вот по этому я буду скучать.

Через месяц она действительно уехала, и я с удивлением подумал: вот у Юлии как раз нет никаких соцсетей. Есть страничка в Фейсбуке — знаю, уже не мало, — но она пишет туда длинные, немного витиеватые посты со спиритуальным закруглением, и меня утомляет (даже скучно) их читать, я устаю, я глуповат, я листаю дальше… Вместо чтения я лучше повспоминаю запах ее пота, холодные очертания ее сосков после душа, прикосновения к ее рукам, обладание скоротечное ее красотой и ее голосом, нежность ее прощального поцелуя — мелочи, которые, как ни тоскуй, не удержишь. Они были и исчезли. Не появятся вновь, от этого горько! Лучше уж верить в Бога, которому принадлежит привилегия всегда иметь возможность войти созерцателем в комнату любовников, старых или молодых, новоиспеченных или давно знающих друг друга… Да, если есть у Него эта привилегия, то, кажется, не так трудно ему быть собой?..

Для кого мы все это постим и «создаем»?.. Именно в кавычках. Я больше всего переживаю, когда не чувствую в себе зрителя, и это тринадцатая причина колебаться перед принятием веры: в‐тринадцатых, я боюсь, что делаю это только для зрителя, чтобы было ощущение, что если уж не Инстаграм с Твиттером живо интересуются тобой, то хотя бы крестная мать Гурума. Ей я верен на исходе дня, невзирая на одноразовые интрижки с прихожанками. И еще тобой интересуется ее всепребывающий верховный Бог в наивысшем измерении.

Кстати, профессор Макс не раз говорил, без особого пафоса, просто как будничную гипотезу: что, мол, все мы родились во Вселенной, которой «заведует» Сатана. Не этот олигофрен из воскресных проповедей, самый злой чувак в космосе, а настоящий, мысленный дьявол. «Собственно, — сказал Макс, — можно по-всякому к нему относиться, но очевидно, что мышление — это и был запретный плод, и способность отделять зло от добра — неминуемая стадия, и попробовать его было неизбежным, а значит, ни о каком грехе не было и речи. Закабаление во времени, превращение себя в обусловленную временем мартышку, всегда ковыряющую то прошлое, то будущее в неустанных попытках усесться получше и освободиться от зуда, тревоги, ужаса, желания — это такая своеобразная плата за допуск нас к подобной тайне и издержки неумения распоряжаться ею».

Самому мысленному дьяволу никак было не рассмотреть, что же происходит в разворачиваемом времени — для него капсула она или точнее капля, — но человек достаточно волшебен и несовершенен, чтобы раскрыть, будто завернутый подарок, иллюзию движения времени из прошлого в будущее. «Грандиозный эксперимент, — комментировал предположение профессор, — и развивается он, конечно, далеко не только тут, но по всему космосу, среди миллионов галактик». Как минимум это не исключено потому, что представимо, а по словам Макса, все, что можно представить, имеет право на существование и почти наверняка существует, ведь пространства очень-очень много, а времени еще больше. Всему настанет час и место. Нашей жизни не хватит даже дать каждому мерцающему огню в небе по названию, не говоря о том, чтобы проникнуть в суть происходящего там, поэтому космос — лишнее. Да, Макс часто мне напоминал, что космос — физические попытки освоить его — лишнее и саморазрушительное занятие. По сути — бегство от себя. Если бы были партии в наши дни на Земле — скажем, одна бы называлась «космофаны», а другая — «землисты», — меня бы безусловно сманили последние, я сделался бы видным землистом-пропагандистом и ходил бы убеждать школьников в необходимости строить дом, сажать сад, возделывать внутреннее пространство и его превращать в рай и забыть о несбыточных мечтах улететь отсюда. Ничто там не ждет наши тела. Важно разобраться с собой, со своим ДНК. Макс немного торопился и немного опаздывал, но я верил в него.

А если не успеть, то было ли все зря?.. По крайней мере, я видел по Максу, что можно служить великой мысли, великой идее и при этом не утопать в них, не представлять славу и силу как главный исход всего, хотя они и прилагаются. Он никогда не кичился и не скрывал то, что это принесет нам известность на весь мир, он знал, что есть ровно одно событие, которое, если притянуть, все и включит.

Мне со временем тоже так стало казаться. С одной стороны, у огромной цели есть огромные контуры, сложить которые для маленького человека немыслимо. С другой, все складывается и так, без необходимости напора с моей стороны или тем более насилия, и в конце ты можешь заметить в лучшем случае одно-два последних триггерящих события: например, нужное знакомство, нужное интервью, нужную публикацию, и вуаля — завтра о твоем изобретении неожиданно узнают «все», далее, как снежный ком, информация вовлекает действительно всех, без кавычек. Издалека — невозможно. Вблизи — оказывается, было событие, которое можно проследить, а девяносто девять процентов притянулось как бы само. Это «как бы само» — живое электричество. По Максу, конечно.

Живое электричество вошло в мою жизнь, развлекло ненадолго чувством надежды, сопричастности к большому, даже великому, но свойство превращений воздействует на любую, даже самую яркую радость, любую яркость рано или поздно оно превращает в тусклый отблеск, все делается рано или поздно не новым, а зрелым, а позже и не зрелым вовсе, а обыденным и дряхлым, затем трухлявым и пустым, затем исчезнувшим вовсе. После так называемого «пробуждения» (awakening) появляется голод: сперва его можно утолить самыми малыми дозами, например цифрами или картами, как в моем случае. У подруги сработала йога, у другой подруги — тантра… Не суть важно — все это лишь практики, ведущие в области плохо познанного и еще хуже облачаемого в слова. Пробудившемуся всегда кажется, что все изменилось раз и навсегда, что он изменился, а на деле он просто узнает происходящее на слой-два глубже, но происходить продолжает все то же самое. Это в‐четырнадцатых — почему не так уж нужно впадать в какую-либо веру и почему я застыл над обрывом перед падением и остался способен на все эти слова.